А вот когда началась беско­нечно длинная, торжественная церемония, Дворжак почувствовал себя как на иголках.
«Все лица серьезны, и мне казалось, что никто не умеет говорить иначе, нежели по-латински! Я слушал разговоры со всех сторон и не знал, кого же слушать. А если понимал, что кто-то обращается ко мне, готов был провалиться сквозь землю от стыда, что не знаю латыни».
Стараясь найти для себя утешение во время этой лестно-мучительной процедуры, Дворжак ду­мал о том, что сочинить «Stabat mater» все же немного труднее, чем выучить латынь.
Осенью Дворжак опять отправился в Англию дирижировать в Бирмингэме первым исполнением Реквиема.
Почести, оказанные Дворжаку в Англии, и обиль­ная хвалебная пресса получили широкий отклик в Чехии. Гордясь своим соотечественником, завоевав­шим такую громкую славу, чехи день его пятиде­сятилетия превратили в настоящий праздник. В этот день - 8 сентября 1891 года - все чешские га­зеты поместили обширные статьи о нем, имя Двор­жака преобладало в программах всех концертов, и на сцене Национального театра шел «Димитрий». Перед началом спектакля дирекция расчитывала устроить чествование Дворжака, но композитор не приехал. В письме он сердечно благодарил за все сделанное для него и просил не сердиться: «...этот день я всегда провожу в кругу своей семьи, так хочу сделать и на сей раз». В конце же он выражал пожелание: «Не сообщайте ни в газетах, ни в про­граммках, что этот спектакль ставится в мою честь».
Разумеется, пожелание это не было выполнено.
ЗА ОКЕАНОМ
Когда Дэдли Бэк, в доме Литлтона познакомив­шийся с Дворжаком, стал приглашать компо­зитора приехать в Америку; Дворжак сразу же от­казался. Им не владела страсть к перемене мест. Он ценил домашний уют, любил родину, а на ро­дине - больше всего Высокую, и охотно проводил бы там все свое время, лишь изредка выезжая в Прагу. Каждая поездка для него была сопряжена с нелегкими переживаниями. Определенную роль здесь играла неуклонно развивавшаяся агарофобия, из-за которой Дворжак испытывал такой страх на широких улицах и площадях, что с годами почти совсем перестал один выходить из дома и чувство­вал себя хорошо только тогда, когда кто-нибудь из домашних, друзей или учеников сопровождал его. Поэтому, когда пришла первая телеграмма с предложением ему стать директором Национальной нью-йоркской консерватории, Дворжак, тоже не за­думываясь, отказался. Однако Жанетта М. Тэрбер, основательница этого учебного заведения, была дамой весьма настойчивой, а главное - богатой. Не смутившись отказом Дворжака, она продолжала атаку и, наконец, соблазнила композитора большим гонораром. «Мне предлагают пост директора кон­серватории и дирижирование десятью концертами (из моих произведений) на протяжении 8 месяцев и четырехмесячный отпуск ежегодно, за что дадут 15 000 долларов, то есть свыше 30000 флоринов», - писал Дворжак Гёблу, спрашивая совета: согла­шаться «или нет?
Довольно долго шло уточнение отдельных пунк­тов договора. Дворжак все взвешивал за и против, чтобы действовать, как он выразился, наверняка. Но желание обеспечить детей и гарантировать себе безбедную старость победило. Превозмогая страх перед далеким путешествием, Дворжак подписал наконец соглашение, исхлопотав себе долгосрочный отпуск в Пражской консерватории. Часть учеников его снова возвращалась к Штекеру, а остальных брали к себе Книттль и Кличка.
Вступить в свои права и обязанности Дворжак должен был лишь 1 октября 1892 года. Оставалось еще почти 11 месяцев, а уехать надолго не простив­шись с друзьями было невозможно. По совету Велебина Урбанка, брата пражского нотоиздателя, взявшего на себя роль импресарио, Дворжак стал готовиться к большому прощальному концертному турне по Чехии и Моравии.
Концертировать с Дворжаком вызвались его консерваторские коллеги - скрипач Фердинанд Лахнер и виолончелист Гануш Виган. Серьезно под­готовившись, Дворжак исполнял с ними «Думки». Это было основой программы, дополнявшейся тем или иным «Славянским танцем» и вокальными про­изведениями при участии местных музыкантов.
Дворжак объездил десятки городов и городишек. Потом наступила очередь Праги. Там было устрое­но несколько камерных и симфонических концертов и, наконец, 28 апреля 1892 года - последний про­щальный большой симфонический концерт с пер­вым исполнением трех увертюр «Среди природы», «Карнавал», «Отелло». Дирижировал Дворжак, встреченный тушем и буквально засыпанный в тот вечер цветами.
Такое прощанье с родиной, растянувшееся на пять месяцев, очень утомило Дворжака. Однако он не хотел приехать в Америку без новинки. Мадам Тэрбер сообщила ему, что 12 октября будет тор­жественно отмечаться четырехсотлетие открытия Америки Колумбом. Не сочинить ли ему по этому поводу кантату? Обещанный из Америки англий­ский текст где-то застрял по дороге из-за океана, а канва музыкального произведения уже вырисовы­валась в голове Дворжака. Стоило начать делать наброски, чтобы возбудить творческую мысль, и работа быстро двинется.
Сердясь на почту, тормозившую выполнение его замысла, на Тэрбер, не предусмотревшую возмож­ность задержки, на домашних, Дворжак промаялся несколько дней. Безделье его угнетало, делало вспыльчивым и раздражительным. Затем он взял текст древнего латинского гимна «Те Deum Iaudamus», нa который писали музыку уже многие компо­зиторы, и за непродолжительный срок сочинил кан­тату для сопрано и баса соло, смешанного хора и оркестра.
Когда оставалось не больше шести недель до отъезда, пришла обещанная посылка от Тэрбер. Хорошо понимая, что за оставшееся время он не успеет написать новую кантату, Дворжак все же начал ее сочинять, чтобы угодить «деятельной аме­риканке», да и текст поэмы «Американский флаг» Джозефа Дрэйка увлек его картинами борьбы се­вероамериканских штатов с Англией, «Это очень бы подошло к нашей действительности, прослав­ление свободы!» - писал он Русу. Заверша­лась кантата уже в Америке, где она и была впер­вые с успехом исполнена и напечатана.
15 сентября 1892 года, простившись с Высокой, любимым садом, голубями, Дворжак с женой и двумя детьми - старшей дочерью Отилией и сыном Антонином (остальные четверо оставались на по­печении бабушки Чермаковой) отправился за океан.
«До встречи летом!» -- крикнул он провожав­шим, когда поезд уже набирал скорость.
С Дворжаком поехал молодой чех Йозеф Коваржик, родившийся в Америке, но с 1888 по 1892 год обучавшийся в Пражской консерватории по классу скрипки. Весной, сдав выпускные экзаме­ны и собравшись было ехать в родной Спилвиль в штате Айова, Коваржик получил от Дворжака предложение повременить с отъездом с тем, чтобы осенью совершить переезд вместе. Разумеется, он согласился, на лето переехал в Высокую и уже там стал входить в роль секретаря Дворжака, хотя основным его занятием на протяжении трех летних месяцев было обучение английскому языку жены Дворжака и Отильки и беседы с самим Дворжаком, желавшим напрактиковаться в английской разго­ворной речи.
Путешествие из Европы в Америку прошло гладко. Даже те три дня, когда корабль трепало штормом и всех мучала морская болезнь, Дворжак чувствовал себя отлично. Как настоящий морской волк, он прохаживался по палубе, любуясь буше­вавшей стихией и единственный из пассажиров выходил к столу в салон, чтобы разделить трапезу с капитаном. На десятый день путешествия показа­лись очертания Американских берегов. Пробыв в карантине сутки на рейде, корабль вошел в Нью-Йоркский порт, и во вторник 27 сентября Дворжак как новый Колумб ступил на незнакомую ему землю.
Нечего и говорить, что встреча была весьма тор­жественной. Жанетта Тэрбер постаралась широко оповестить американские круги о приезде компози­тора. От корреспондентов не было отбоя. Несколь­ко дней Дворжак не имел ни часа покоя. Ежеднев­ные газеты и солидные научные журналы давали подробную его биографию с оценкой творчества (об этом тоже позаботилась Жанетта Тэрбер), поме­щали его портреты. «В Америке... ожидают неверо­ятного от моей артистической деятельности», - со­общал Дворжак в Прагу. Чехи, обосновавшиеся в Соединенных Штатах, съехались в Нью-Йорк, что­бы приветствовать своего знаменитого земляка. На вечерах в честь Дворжака произносились речи по-чешски и по-английски.
- А я, бедняга, должен был всех благодарить. Каково мне было! - жаловался Дворжак своему приятелю из Кромержижа доктору Козанку.
Лишь на четвертый день Дворжак попал в кон­серваторию, где его радостно приветствовала Жа­нетта Тэрбер и представила ему весь коллектив преподавателей, насчитывавший тогда уже более пятидесяти человек. Знакомство с учениками Двор­жак начал с просмотра их сочинений, написанных в его честь. Это тоже была инициатива энергичной Жанетты Тэрбер: и Дворжака почтить, и постарать­ся пробудить творческую мысль молодых амери­канцев. Дочь своей страны, она глубоко переживала отсутствие высокохудожественной национальной культуры в Соединенных Штатах. Приглашая Дворжака в Америку, она надеялась, что он не только поможет наладить работу в основанной ею консерватории, не только научит ее питомцев мас­терству, но, главное, укажет им путь в обетованную страну, в царство нового, самобытного искусства. Иначе говоря, покажет, как создать национальную музыку. Ведь если у маленького чешского народа такие музыканты, что имена их знает весь мир, по­чему бы им не иметь таких же. Их страна и народ так велики!
В своем патриотическом порыве Тэрбер совсем упустила из вида тот факт, что народ Соединенных Штатов, поражавший европейцев созданием неви­данных материальных ценностей, не был единой нацией. Следовательно, откуда было взяться еди­ной национальной культуре?
Нелегкая задача выпала на долю Дворжака. Но он с энтузиазмом принялся за ее решение. Конечно наладить трудовой процесс в консерватории, орга­низовать регулярные занятия с последующими экзаменами вместо пресловутого свободного посе­щения, наконец, обучить студентов мастерству было не так уж сложно. Коллектив педагогов был доста­точно опытен. Кстати сказать, Дворжак с самого начала уговорил Тэрбер принять в его состав и Франтишка Коваржика. Таким образом, он не рас­ставался с ним и в Нью-Йорке. А когда Дворжак из гостиницы, где ему было шумно и неуютно, пере­ехал на частную квартиру, Коваржик тоже, как член семьи, поселился вместе с ними и повсюду, подобно тени, следовал за Дворжаком.
Занимался Дворжак, как и в Праге, утром с 9 до 11 часов в понедельник, среду и пятницу, а с 4 до 6 часов два раза в неделю проводил репетиции со студенческим оркестром консерватории. Говорил Дворжак по-английски свободно, но, как всегда, был немногословен. Среди учеников он обнаружил незаурядные таланты. Особенно выделялись Гарри Шелли (позднее автор двух симфоний, скрипичного концерта, нескольких кантат и многочисленных фортепианных и органных произведений) и Рубин Голдмарк (впоследствии преподаватель той же консерватории, автор ряда симфонических, инструмен­тальных и вокальных сочинений). Потом появились и темнокожие ученики.
Госпожа Tэp6ep действовала как истинная ме­ценатка, и рвение ее было беспредельно. Вначале она объявила, что бедные люди, у кого есть талант, могут обучаться у нее бесплатно. Это очень скоро выделило ее учебное заведение из ряда таких же частных музыкальных школ в Нью-Йорке, и спе­циальным постановлением вашингтонского конгрес­са дало право именоваться Национальной консер­ваторией Америки (National Conservatory of Music of America), ибо члены конгресса были покорены ее бескорыстием и преданным служением интересам страны. Потом же, когда приехал Дворжак, Жанет­та Тэрбер, руководимая все теми же побуждениями воспитания талантов и создания отечественной му­зыки, поместила в газетах объявление о том, что консерватория, в связи с приездом нового руково­дителя, расширяет свою деятельность и будет обу­чать и цветных, надеясь, что со временем они вой­дут в состав ее преподавателей.
Так увеличивался круг учеников Дворжака. Уже к концу первого учебного года можно было подвести некоторые итоги. И майский концерт в консерватории из произведений студентов (класс Дворжака) показал, что все идет благополучно, хотя и здесь нашлись критики, которые считали, что за год можно было достичь большего мастерст­ва. Но вот с национальными особенностями музыки дело обстояло совсем плохо.
С первых же дней Дворжак немало потратил усилий, чтобы самому разобраться в том, какой должна быть истинно американская музыка, где, у каких истоков черпать ей характерные особенности. Листая конкурсные сочинения воспитанников, он фиксировал внимание на том, что было для него но­вым, непривычным: «иные мысли, иные краски, коро­че - индейская музыка (кое-что ? lа Брет Гарт)». Коваржика и коллегу по консерватории - пре­подавателя фортепианной игры Джеймса Хэнекера, знакомых с негритянской музыкой, он просил ука­зать её характерные особенности. Потом приводил к себе домой студента-негра Гарри Бэрлея и часа­ми слушал в его исполнении негритянские духовные песни (спиричуэлc), рожденные на плантациях, а следовательно несущие в себе и элементы социаль­ного протеста. Столкнувшись с группой индейцев из племени ирокезов, промышлявших продажей лекарственных растений, а для завлечения покупа­телей устраивавших прямо на улице концерты, Дворжак не прошел и мимо них. Может быть, эти песни под бубен, с их пентатонической основой, эти танцы, исполняемые представителями рода Кикапу, и есть то зерно, из которого разовьется американ­ская музыка? А может важнее негритянские спи­ричуэлc? Какие мелодии скорее пробудят у амери­канца мысли о доме, если он их услышит где-ни­будь на чужбине? Ведь дайте любому чеху, поляку, мадьяру услышать мелодию песни его на­рода, и глаза его засверкают от радости. Он узнает родной напев, даже услышав его впервые...
Сколько ни прилагал Дворжак усилий, естест­венно, он не мог дать рецепт, как и из чего следует испечь тот пирог, что зовется самобытной нацио­нальной музыкой. А его осаждали корреспонденты, тормошила восторженная и экспансивная госпожа Тэрбер. В результате в «Нью-Йорк геральд» появи­лось интервью под жирно напечатанным заголов­ком: «Действительная ценность мелодий черноко­жих». Там говорилось, что доктор Дворжак видит в них основу американской музыкальной школы; что американские композиторы должны изучать песни плантаций и на их мелодиях строить свои произведения, как он, Дворжак, изучал песни чеш­ских крестьян и оттуда черпал материал для своих лучших сочинений; что в песнях американских чер­нокожих он нашел все необходимое для большой самобытной музыкальной школы и хочет обратить внимание заинтересованных на этот музыкальный клад. Через несколько дней появилась новая публи­кация в этом же роде уже за подписью самого Дворжака. Поднялся шум, которым воспользова­лась Жанетта Тэрбер, чтобы еще раз тиснуть в га­зетах объявление, рекламировавшее консерваторию и очередной предлагаемый ею музыкальный конкурс, - ведь реклама есть реклама и всякая шумиха ей на пользу.
Тем временем «Нью-Йорк геральд» обратилась к ряду европейских композиторов с просьбой вы­сказаться по затронутому вопросу, на что Антон Ру­бинштейн, Брамс и Ганслик заявили, что они с интересом будут ожидать результатов эксперимента Дворжака. И всё. А на страницах американской прессы началась полемика, которая очень скоро из чисто музыкальной сферы перешла в область поли­тики, ибо белое население Соединенных штатов не могло допустить, чтобы хоть в какой-то области преимущество имели индейцы или чернокожие. Вопрос об истоках музыкального творчества обсуж­дался так, словно только от этого и зависело рождение великих произведений национального искусства. А гений создателя или хотя бы заурядный талант - это так, пустячок, который легко можно было бы приобрести за американские доллары.
Сторонники высказанных Дворжаком взглядов ожидали от него дальнейших шагов. В частности они надеялись, что он в своих произведениях первый использует мелодии негритянских песен и тем самым поможет решить исход бушевавшей полеми­ки. Неудивительно, что исполнение ми-минорной симфонии (ор. 95), целиком написанной в Америке, вызвало огромный интерес.
Наэлектризованный атмосферой сенсационности, созданной вокруг него в связи с его действительны­ми высказываниями и теми, которые ему приписы­вали чересчур бойкие журналисты (а было, конечно, и такое), Дворжак чувствовал, что если исполнение симфонии пройдет недостаточно хорошо, наступит конец его американской карьере, все, что он сделал в консерватории для поднятия профессионализма, пойдет прахом, а престиж его как композитора по­дорвется. В таком состоянии он не мог, конечно, оставить Америку и поехать в Чехию на летние каникулы, как рассчитывал раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21