Они останавливались у каждого кафе и все, что там ни есть, спрашивали почем. А в Перпиньяне они шли сомкнутым строем; и если на них пялились, то наши друзья не оставались в долгу. Переходя дорогу к банку, Фуараль спросил: – А где же Гиз? – и притворился, будто ищет его взглядом. – Разве ему ничего не причитается?
Тут они все расхохотались. И хоть ты что, не могли принять серьезный вид. Так, давясь от хохота, они один за другим прошествовали в дверь-вертушку, и наконец она крутнулась за последним из них.
ВЫ ОПОЗДАЛИ ИЛИ Я СЛИШКОМ РАНО?
Перевод. Евдокимова Н., 1991 Г.
За городом я приемлю нормальный, общепринятый порядок вещей, поступая точно так же, как поступает любой другой: рано встаю, ем когда положено, в дождь поднимаю воротник пальто. Я понимаю причины, обусловившие необходимость утреннего бритья, и бреюсь поутру изо дня в день.
Другое дело в городе. Когда я живу в городе, меня не влекут к себе часы «пик», олицетворяющие в моем восприятии картину «Грачи прилетели». Прилив и отлив у какой-либо подводной пещеры не пугает меня больше, чем приток и отток у хладных зевов контор и жарких зевов ресторанов. Не нахожу ни хода времени, ни необходимости дождя, ни смысла в трезвости, ни радости в питии, ни целесообразности в платежах, ни планомерности в жизни. Существую в чужеродном лабиринте как насекомое среди людей или же как человек в муравейнике.
Презираю жалкое превосходство хмурого дня над беззвездной ночью. Портьеры у меня всегда задернуты; сплю я, когда глаза закрываются, ем, когда спохвачусь, а читаю и курю непрерывно, разрешаю душе беспрепятственно покидать мое ущербное неухоженное тело и редко докучаю ей расспросами по возвращении.
Моя квартира – в одном из самых каменных домов старинного квартала «Инне Корт». Прислугу не держу, так как вечно собираюсь на той неделе за город, хотя порой задерживаюсь на месяцы и даже… не знаю на сколько времени. Делаю умопомрачительные запасы сигарет, а из еды – что в голову придет: пусть меня ничто не отвлекает от пейзажей Сатурна или от неописуемых тургеневских садов, пусть ничто не понуждает выходить на улицу.
На руках у меня ужасающие следы ожогов от сигарет; они догорают, зажатые между пальцами, покуда я прохаживаюсь в компании женщин с кошачьими головами. Ничто не кажется мне причудливым, когда я выныриваю из таких грез, разве что я отогну портьеру и выгляну на площадь. Тогда порой приходится надавливать ладонями на сердце, чтоб возобновить дыхание, о котором я совершенно позабыл.
Во скольких поездках, любовях и местностях меня то и дело подстерегала и в пух и прах разбивала переполненность блюдца, не позволяющая моей руке загасить сигарету. Привычка, ведающая; подобными мелочами, потребовала какой-нибудь другой емкости. Я встал, удерживая при себе мысли, как держишь в руках до краев наполненный бокал, и откочевал в ванную, направляемый смутным воспоминанием о мыльнице, которая лежала там заброшенная, как пустая раковина на пустынном берегу опустошенного разума. Но поглощенная Бог ведает каким морским валом, эта скорлупа исчезла, а мои оживающие глаза, поначалу бесцельно перебегавшие с предмета на предмет, вскоре вновь потребовали моего полного возвращения из грез (бедняга Крузо!), чтобы воззриться на пробковый коврик, на свежий, мокрый, поблескивающий отпечаток голой ноги.
Не много времени мне понадобилось, чтобы убедиться: я сух, облачен в пижаму и комнатные туфли, меня никак не назовешь свежевымытым. Более того, след ноги, где отпечатки пальцев округлы как отборный жемчуг, не был ни длинным, как у мужчины, ни когтистым, как у медведя; не был он и следом моей конечности. Это была ножка женщины, нимфы, пеннорожденной Венеры. Я вообразил, будто мой скитальческий дух вернул мне спутницу с брега какого-то обетованного моря, из какой-то более удачливой раковины.
Пылающими глазами впивал я влажный отпечаток; под моим взглядом он подсыхал. Вбирал его не воздух, а я – я ни с кем не делился. Разглядывал днями и ночами, обстраивал ладные виноградинки крутыми стопами, столь же изящными щиколотками, пропорционально округлыми лодыжками. Я вычислил колени, бедра, груди, предплечья, плечи, пухлые ладошки и удлиненные пальцы, полную шею, маленькую головку, длинный локон зеленовато-золотых волос, подобный изгибу морской волны.
Где появился один босой след, там появится и другой; я не сомневался, что в скором времени удостоюсь лицезреть тусклое поблескивание ее волос. При этой мысли я тотчас же ощутил волчий аппетит и принялся беспокойно слоняться из комнаты в комнату.
С безответным одобрением я отметил, что к присутствию богини небесчувственна даже неухоженная мебель: замерла, чистенькая и опрятная, как провинциалы в музее. Под незримыми ножками божества новыми цветами расцвел ковер, словно зовут ее не Венера, а Персефона. В открытое окно лился солнечный свет и потоки теплого воздуха. Когда же это я успел раздернуть гардины, как бы высылая приглашение солнцу и воздуху? Быть может, она сама это проделала? Однако немыслимо уследить за всякими пустяками, как они ни прелестны. Я возмечтал увидеть глянец ее волос.
– Прости меня за то, что я смирялся с бледностью усопших! Прости, что я беседовал с женщинами, которые пахли как львицы! Покажи мне свои волосы!
Меня грызла жестокая тоска по существу, которое все время находилось рядом. «А вдруг, – подумал я, проснувшись в своей неведомо почему свежей постели, – а вдруг она ужасающе вынырнет в темноте, белоснежная как мрамор и такая же холодная!» И в тот же миг ощутил прерывистые дуновения тепла у себя на щеке и понял, что она дышит совсем рядом. Обхватить руками было нечего, кроме воздуха. Днями напролет слонялся я из угла в угол, причем кипящая кровь во мне выла как собака на луну: «Здесь ничего, кроме пустоты».
Убедил себя, что это вздор. Я видел след красы, ощущал тепло жизни. Постепенно божественную невидимость начнет преломлять один орган чувств за другим, покуда божество не предстанет как изваянное из хрусталя, а потом – из плоти и крови. И стоило мне только переубедить себя, как я увидел на зеркале налет ее дыхания.
Я увидел, как неведомо откуда взявшиеся цветы раздвинули свои лепестки, когда она уткнулась в них лицом. Поспешив туда, я уловил аромат – не цветочный, а ее волос.
Я повалился на пол и разлегся как пес на пороге, где один или два раза в сутки мог ощутить легкое дуновение – это колыхалась на ходу ее юбка. Я ощущал движение ее тела или же кратковременное потускнение света там, где она двигалась; я ощущал биение ее сердца.
Порой, как бы краешком глаза, я видел (а может, мне казалось, будто вижу) не ее ослепительную кожу, нет, но солнечные блики на ее плоти, которые исчезали, стоило мне пошире распахнуть глаза.
Теперь я знал, где она движется и как движется, но меня губило сомнение, ибо двигалась она не по направлению ко мне. Возможно ли существование еще одной жизни, которая для нее ощутимее моей, а для меня еще менее осязаема, чем мое божество? Или божество томится тут у меня в нежеланном заточении? Неужели все эти движения, все эти передвижения не в мою сторону, – всего лишь перемещения женщины, мечтающей о побеге?
Трудно сказать. Я думал, что пойму все, если услышу ее голос. Или пусть она слышит меня.
Денно и нощно я ей твердил: – Заговорите со мной. Дайте мне услышать ваш голос. Скажите, что вы меня простили. Скажите, что вы здесь навеки. Скажите, что вы моя.
Денно и нощно я вслушивался в пустоту, ловя ответ.
Я ждал в невыразимом молчании, подобно звездочету, который в такой же кромешной тьме ждет луча света от звезды, в существование которой у него есть все основания верить. В конце концов, когда я утратил и веру и надежду, до меня донесся звук… или же нечто, столь же недалеко ушедшее от звука, сколько блик света на ее щеке от кожи щеки.
С тех пор, живя одними лишь барабанными перепонками, не шевелясь, не дыша, я ждал. А призрачный звук нарастал: он проходил различные, бесконечно малые ступеньки громкости. Вот – звук за секунду перед дождем; вот – трепыханье крылышек, бессвязное бормотание воды; вот – слова, унесенные ветром; вот – слова на иностранном языке; причем звуки становились все отчетливее, ближе.
Временами меня подводил слух, точно так же как других подводит зрение: глаза вдруг застилаются слезами, как раз перед тем как предстоит вновь увидеть издавна любимое лицо после непередаваемо долгой разлуки. Или вдруг на нее нападало молчание, и тогда я уподоблялся путнику, идущему на журчание ручья и внезапно переставшему слышать это журчание из-за того, что ручей нырнул в кущу деревьев или ушел под воду. Но свой «ручей» я находил заново, и с каждым разом он становился чище и отчетливее. Уже можно было различить слова: я расслышал слово «любовь», расслышал слово «счастье».
Но вот уши мои полностью распахнулись, и я услышал сдержанное «ах», даже сам шелест раздвигаемых губ. Она еще что-нибудь произнесет!
Каждый звук был четок как колокольчик. Она сказала: – Ах, дивно! Тишина такая, Гарри здесь хорошо работается. А угадай, каким чудом нам достался этот дом! Предыдущего владельца нашли мертвым в кресле, и с тех пор говорят, будто здесь водятся привидения.
КОГДА ПАДАЕТ ЗВЕЗДА
Перевод. Евдокимова Н. 1991 г.
В аду, как и в прочих известных нам местностях, условия созданы – хуже некуда. Приспособленные к окружающей среде, энергичные и честолюбивые дьяволы на них почти не реагируют. Надеются улучшить свою участь, а рано или поздно стать демонами высших категорий.
В кишащей массе посредственных заурядных дьяволов-трудяг любые эскапистские стремления в достаточной степени улаживаются благодаря развлечениям, аналогичным радио и телевидению: можно мельком поглядеть то, что там выдают за рай, остальное же время – оглушительная реклама.
Однако бывают там ленивые, никчемушные, совершенно недьявольские дьяволы, только и мечтающие, как бы выбраться из ада со всеми его прелестями, а некоторым даже удается осуществить эту свою мечту. Начальство не тратит излишних усилий на то, чтобы водворить беглецов на место: они, как правило, повсюду не справляются с порученной работой и лишь становятся обузой для общества.
Кое– кто из беглецов поселяется на всяких там миниатюрных планетоидах, бессистемно разбросанных по внешней кромке Плеяд. Эти крохотные мирки вздымаются подобно зеленым атоллам средь вековечной сини. Здесь дезертиры сколачивают себе жалкие хижины и влачат убогое существование, промышляя дилетантской ловлей душ человеческих. Живут как бичкомеры, с каждым годом становятся на год жирнее и ленивее, зато сравнивают себя с мятежниками работоргового судна «Баунти».
Когда им хочется разнообразия, они заплывают в лазурный эфир, порою достигая даже скалистых берегов Рая, – только для того, чтобы хоть краем глаза увидеть девушек, которые, само собой разумеется, ангельски прекрасны.
Скалистые берега Рая, можете быть уверены, утыканы летними санаториями и хорошо ухоженными купальными пляжами. Попадаются также тихие лиманы и не пользующиеся популярностью «дикие» пляжи, где эфир умывается в сапфировых волнах, набегающих на вызолоченные скалы, равно как на песок такой зернистости, что при виде его всякий мало-мальски порядочный старатель немедля схватился бы за лопату и лоток. Здесь, где не наткнешься на ангела-спасателя с распахнутыми крылами, купаться строжайше запрещено. А все потому, что иной раз сюда заносит кого-нибудь из засекретившихся, акулоподобных беглых дьяволов, и заплывший сюда против всяких правил должен быть готов расхлебывать последствия. Однако вопреки риску, а может-благодаря ему, кое-кому из младшего райского поколения хлеба не давай, а дай нарушить хоть какое-то правило (впрочем, это характерно для младших поколений практически повсюду).
И вот в одно прекрасное утро некая восхитительная юная ангелица появилась в одном из запретных приморских гротов. Погода стояла на славу, а сердечко красавицы трепетало точь-в-точь как струны ее арфы. Ангелица предчувствовала, что ее блаженное состояние может с минуты на минуту расцвести, обернувшись состоянием еще более блаженным. Она долго сидела на нависающей скале и пела-звонко, как жаворонок в утреннем небе. Потом встала, одну за другой приняла несколько балетных поз, сама не зная для чего, и в конце концов белой лебедью порхнула в упоительный эфир.
А там вблизи берега на отмели околачивался немолодой, ожиревший, совершенно неинтересный дьявол, имея целью не что иное, как подглядывать за купальщицами. При виде прелестного создания в старом распутнике возникло неодолимое щекочущее томление; оно вскипело в черном закосневшем сердце наподобие пузыря в котле со смолой. Дьявол извернулся и ухватил ангелицу, как могла бы ухватить красавицу-купальщицу акула, и впавшую в обморочное состояние умчал к себе на маленькую зеленую планетку, доставил на покосившуюся веранду своей хижины, которая как ни в чем не бывало высовывалась из-за скал на обозрение всему миру, точь-в-точь наподобие рыбацкого шалаша, какие встречаются на любом из тропических островов.
Придя в себя, ангелица охнула и в ужасе воззрилась на омерзительного похитителя, на его пузо, складками собравшееся над залоснившимся ремнем, на рваные джинсы, с грехом пополам прикрывающие дьяволиное естество. А дьявол, вооружась ножницами, уже орудовал вовсю: отрезал прочь крылья, бережно подбирая перышки.
– Вот, – приговаривал он, – очень удобно будет прочищать трубку. Люблю курить на рыбалке. А вот моя любимая удочка; она прочнее и длиннее, чем кажется. Закидываю ее в самую глубь общежитии Ассоциации Молодых Христиан. Наживка тамошняя – один из приятнейших снов, когда-либо мне приснившихся. Я храню их вон в том ведре, можешь достать любой наудачу и насадить на крючок.
– Противные, липкие, извиваются! – взвизгнула она, отшатнувшись от открывшегося ей зрелища. – Ни за что на свете не прикоснулась бы!
– Ты уж, пожалуйста, прикоснись, – сказал он, – если хочешь отведать сердце и «сладкое мясо» "Сладкое мясо" – щитовидная и поджелудочная железы. молодого нежного студента-богослова.
– Как-нибудь сама прокормлюсь, – заявила она, скривив губки. – Я ничего не ем, только мед, да цветы, да еще, если уж сильно проголодаюсь, яйцо колибри.
– Воображала! – обиделся он. – Задавака! Если. ты думаешь разыгрывать из себя утонченную леди, то лучше передумай. Мягкий, глупый, добросердечный – это старина Том Бревнохвост, пока и поскольку его гладят по шерстке! Но осени меня крестом – и я превращусь в грубияна, хулигана, драчуна. Будешь насаживать наживку, когда я велю, а кроме того – мыть посуду, а также драить полы, и делать уборку, и готовить обед, и гнать самогон, и застилать кровать…
– Постели? – переспросила она. – Свою постель я как-нибудь заправлю. А что до вашей…
– Застели одну, и хватит, – прервал он, – и вознесусь я на тебе обратно в рай, а уздечкой мне послужит букетик маргариток. Я сказал «кровать». Это единственное число, а будь оно множественным-стало бы еще более единственным в своем роде. Тут он так расхохотался, что чуть не лопнул. Ангелица сочла эту шутку очень и очень плоской.
– Я знаю, что нарушила правила, – молвила она. – И знаю, что теперь ты можешь заставить меня работать на тебя и делать всю черную работу. Но на самом-то деле мой проступок-не грех, а потому ты не вправе навязывать мне такую судьбу, которая хуже смерти.
– Хуже смерти, вон оно что? – Самолюбие дьявола было уязвлено. – Это показывает, много ли ты в таких вещах разбираешься.
– Если бы я захотела разбираться в них получше, – отвечала она, – то вас в наставники не выбрала бы. – Даже если бы я сделал тебе сверкающее ожерелье, – сказал он, – из слез невинных хористок?
– Благодарю вас! – произнесла она. – Оставьте при себе свою мишуру, а я оставлю при себе свою добродетель.
– Мишуру! – сказал он с негодованием. – Все ясно, ты ничего не смыслишь в ювелирном деле, да и в добродетели тоже. Ладно, милочка, не один способ придуман, чтобы укрощать огнедышащих дракончиков!
Однако старый сластолюбец рассудил, не приняв во внимание небесного воина. В последующие дни он ее обхаживал и так и эдак, но ни тирания, ни неуклюжая лесть отнюдь не перевешивали контраста белоснежной добродетели и его прокопченного цвета лица. Когда он хмурился, она его побаивалась, когда же улыбался, она его ненавидела с такой силой, с какой никто и нигде не ненавидел ни единого дьявола.
– Да я могу, – пригрозил он, – упрятать тебя в бутылку с виски, а уж оттуда тебе волей-неволей придется вылезти, как только первый же подвернувшийся покупатель, рыцарь плаща и костюма, вытащит пробку.
– Давайте, – согласилась она. – Он будет не противнее вас и такой же зануда.
– Возможно, – сказал он. – Хотя, насколько я понимаю, твой опыт обращения с покупателями в плаще и костюме крайне скуден.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Тут они все расхохотались. И хоть ты что, не могли принять серьезный вид. Так, давясь от хохота, они один за другим прошествовали в дверь-вертушку, и наконец она крутнулась за последним из них.
ВЫ ОПОЗДАЛИ ИЛИ Я СЛИШКОМ РАНО?
Перевод. Евдокимова Н., 1991 Г.
За городом я приемлю нормальный, общепринятый порядок вещей, поступая точно так же, как поступает любой другой: рано встаю, ем когда положено, в дождь поднимаю воротник пальто. Я понимаю причины, обусловившие необходимость утреннего бритья, и бреюсь поутру изо дня в день.
Другое дело в городе. Когда я живу в городе, меня не влекут к себе часы «пик», олицетворяющие в моем восприятии картину «Грачи прилетели». Прилив и отлив у какой-либо подводной пещеры не пугает меня больше, чем приток и отток у хладных зевов контор и жарких зевов ресторанов. Не нахожу ни хода времени, ни необходимости дождя, ни смысла в трезвости, ни радости в питии, ни целесообразности в платежах, ни планомерности в жизни. Существую в чужеродном лабиринте как насекомое среди людей или же как человек в муравейнике.
Презираю жалкое превосходство хмурого дня над беззвездной ночью. Портьеры у меня всегда задернуты; сплю я, когда глаза закрываются, ем, когда спохвачусь, а читаю и курю непрерывно, разрешаю душе беспрепятственно покидать мое ущербное неухоженное тело и редко докучаю ей расспросами по возвращении.
Моя квартира – в одном из самых каменных домов старинного квартала «Инне Корт». Прислугу не держу, так как вечно собираюсь на той неделе за город, хотя порой задерживаюсь на месяцы и даже… не знаю на сколько времени. Делаю умопомрачительные запасы сигарет, а из еды – что в голову придет: пусть меня ничто не отвлекает от пейзажей Сатурна или от неописуемых тургеневских садов, пусть ничто не понуждает выходить на улицу.
На руках у меня ужасающие следы ожогов от сигарет; они догорают, зажатые между пальцами, покуда я прохаживаюсь в компании женщин с кошачьими головами. Ничто не кажется мне причудливым, когда я выныриваю из таких грез, разве что я отогну портьеру и выгляну на площадь. Тогда порой приходится надавливать ладонями на сердце, чтоб возобновить дыхание, о котором я совершенно позабыл.
Во скольких поездках, любовях и местностях меня то и дело подстерегала и в пух и прах разбивала переполненность блюдца, не позволяющая моей руке загасить сигарету. Привычка, ведающая; подобными мелочами, потребовала какой-нибудь другой емкости. Я встал, удерживая при себе мысли, как держишь в руках до краев наполненный бокал, и откочевал в ванную, направляемый смутным воспоминанием о мыльнице, которая лежала там заброшенная, как пустая раковина на пустынном берегу опустошенного разума. Но поглощенная Бог ведает каким морским валом, эта скорлупа исчезла, а мои оживающие глаза, поначалу бесцельно перебегавшие с предмета на предмет, вскоре вновь потребовали моего полного возвращения из грез (бедняга Крузо!), чтобы воззриться на пробковый коврик, на свежий, мокрый, поблескивающий отпечаток голой ноги.
Не много времени мне понадобилось, чтобы убедиться: я сух, облачен в пижаму и комнатные туфли, меня никак не назовешь свежевымытым. Более того, след ноги, где отпечатки пальцев округлы как отборный жемчуг, не был ни длинным, как у мужчины, ни когтистым, как у медведя; не был он и следом моей конечности. Это была ножка женщины, нимфы, пеннорожденной Венеры. Я вообразил, будто мой скитальческий дух вернул мне спутницу с брега какого-то обетованного моря, из какой-то более удачливой раковины.
Пылающими глазами впивал я влажный отпечаток; под моим взглядом он подсыхал. Вбирал его не воздух, а я – я ни с кем не делился. Разглядывал днями и ночами, обстраивал ладные виноградинки крутыми стопами, столь же изящными щиколотками, пропорционально округлыми лодыжками. Я вычислил колени, бедра, груди, предплечья, плечи, пухлые ладошки и удлиненные пальцы, полную шею, маленькую головку, длинный локон зеленовато-золотых волос, подобный изгибу морской волны.
Где появился один босой след, там появится и другой; я не сомневался, что в скором времени удостоюсь лицезреть тусклое поблескивание ее волос. При этой мысли я тотчас же ощутил волчий аппетит и принялся беспокойно слоняться из комнаты в комнату.
С безответным одобрением я отметил, что к присутствию богини небесчувственна даже неухоженная мебель: замерла, чистенькая и опрятная, как провинциалы в музее. Под незримыми ножками божества новыми цветами расцвел ковер, словно зовут ее не Венера, а Персефона. В открытое окно лился солнечный свет и потоки теплого воздуха. Когда же это я успел раздернуть гардины, как бы высылая приглашение солнцу и воздуху? Быть может, она сама это проделала? Однако немыслимо уследить за всякими пустяками, как они ни прелестны. Я возмечтал увидеть глянец ее волос.
– Прости меня за то, что я смирялся с бледностью усопших! Прости, что я беседовал с женщинами, которые пахли как львицы! Покажи мне свои волосы!
Меня грызла жестокая тоска по существу, которое все время находилось рядом. «А вдруг, – подумал я, проснувшись в своей неведомо почему свежей постели, – а вдруг она ужасающе вынырнет в темноте, белоснежная как мрамор и такая же холодная!» И в тот же миг ощутил прерывистые дуновения тепла у себя на щеке и понял, что она дышит совсем рядом. Обхватить руками было нечего, кроме воздуха. Днями напролет слонялся я из угла в угол, причем кипящая кровь во мне выла как собака на луну: «Здесь ничего, кроме пустоты».
Убедил себя, что это вздор. Я видел след красы, ощущал тепло жизни. Постепенно божественную невидимость начнет преломлять один орган чувств за другим, покуда божество не предстанет как изваянное из хрусталя, а потом – из плоти и крови. И стоило мне только переубедить себя, как я увидел на зеркале налет ее дыхания.
Я увидел, как неведомо откуда взявшиеся цветы раздвинули свои лепестки, когда она уткнулась в них лицом. Поспешив туда, я уловил аромат – не цветочный, а ее волос.
Я повалился на пол и разлегся как пес на пороге, где один или два раза в сутки мог ощутить легкое дуновение – это колыхалась на ходу ее юбка. Я ощущал движение ее тела или же кратковременное потускнение света там, где она двигалась; я ощущал биение ее сердца.
Порой, как бы краешком глаза, я видел (а может, мне казалось, будто вижу) не ее ослепительную кожу, нет, но солнечные блики на ее плоти, которые исчезали, стоило мне пошире распахнуть глаза.
Теперь я знал, где она движется и как движется, но меня губило сомнение, ибо двигалась она не по направлению ко мне. Возможно ли существование еще одной жизни, которая для нее ощутимее моей, а для меня еще менее осязаема, чем мое божество? Или божество томится тут у меня в нежеланном заточении? Неужели все эти движения, все эти передвижения не в мою сторону, – всего лишь перемещения женщины, мечтающей о побеге?
Трудно сказать. Я думал, что пойму все, если услышу ее голос. Или пусть она слышит меня.
Денно и нощно я ей твердил: – Заговорите со мной. Дайте мне услышать ваш голос. Скажите, что вы меня простили. Скажите, что вы здесь навеки. Скажите, что вы моя.
Денно и нощно я вслушивался в пустоту, ловя ответ.
Я ждал в невыразимом молчании, подобно звездочету, который в такой же кромешной тьме ждет луча света от звезды, в существование которой у него есть все основания верить. В конце концов, когда я утратил и веру и надежду, до меня донесся звук… или же нечто, столь же недалеко ушедшее от звука, сколько блик света на ее щеке от кожи щеки.
С тех пор, живя одними лишь барабанными перепонками, не шевелясь, не дыша, я ждал. А призрачный звук нарастал: он проходил различные, бесконечно малые ступеньки громкости. Вот – звук за секунду перед дождем; вот – трепыханье крылышек, бессвязное бормотание воды; вот – слова, унесенные ветром; вот – слова на иностранном языке; причем звуки становились все отчетливее, ближе.
Временами меня подводил слух, точно так же как других подводит зрение: глаза вдруг застилаются слезами, как раз перед тем как предстоит вновь увидеть издавна любимое лицо после непередаваемо долгой разлуки. Или вдруг на нее нападало молчание, и тогда я уподоблялся путнику, идущему на журчание ручья и внезапно переставшему слышать это журчание из-за того, что ручей нырнул в кущу деревьев или ушел под воду. Но свой «ручей» я находил заново, и с каждым разом он становился чище и отчетливее. Уже можно было различить слова: я расслышал слово «любовь», расслышал слово «счастье».
Но вот уши мои полностью распахнулись, и я услышал сдержанное «ах», даже сам шелест раздвигаемых губ. Она еще что-нибудь произнесет!
Каждый звук был четок как колокольчик. Она сказала: – Ах, дивно! Тишина такая, Гарри здесь хорошо работается. А угадай, каким чудом нам достался этот дом! Предыдущего владельца нашли мертвым в кресле, и с тех пор говорят, будто здесь водятся привидения.
КОГДА ПАДАЕТ ЗВЕЗДА
Перевод. Евдокимова Н. 1991 г.
В аду, как и в прочих известных нам местностях, условия созданы – хуже некуда. Приспособленные к окружающей среде, энергичные и честолюбивые дьяволы на них почти не реагируют. Надеются улучшить свою участь, а рано или поздно стать демонами высших категорий.
В кишащей массе посредственных заурядных дьяволов-трудяг любые эскапистские стремления в достаточной степени улаживаются благодаря развлечениям, аналогичным радио и телевидению: можно мельком поглядеть то, что там выдают за рай, остальное же время – оглушительная реклама.
Однако бывают там ленивые, никчемушные, совершенно недьявольские дьяволы, только и мечтающие, как бы выбраться из ада со всеми его прелестями, а некоторым даже удается осуществить эту свою мечту. Начальство не тратит излишних усилий на то, чтобы водворить беглецов на место: они, как правило, повсюду не справляются с порученной работой и лишь становятся обузой для общества.
Кое– кто из беглецов поселяется на всяких там миниатюрных планетоидах, бессистемно разбросанных по внешней кромке Плеяд. Эти крохотные мирки вздымаются подобно зеленым атоллам средь вековечной сини. Здесь дезертиры сколачивают себе жалкие хижины и влачат убогое существование, промышляя дилетантской ловлей душ человеческих. Живут как бичкомеры, с каждым годом становятся на год жирнее и ленивее, зато сравнивают себя с мятежниками работоргового судна «Баунти».
Когда им хочется разнообразия, они заплывают в лазурный эфир, порою достигая даже скалистых берегов Рая, – только для того, чтобы хоть краем глаза увидеть девушек, которые, само собой разумеется, ангельски прекрасны.
Скалистые берега Рая, можете быть уверены, утыканы летними санаториями и хорошо ухоженными купальными пляжами. Попадаются также тихие лиманы и не пользующиеся популярностью «дикие» пляжи, где эфир умывается в сапфировых волнах, набегающих на вызолоченные скалы, равно как на песок такой зернистости, что при виде его всякий мало-мальски порядочный старатель немедля схватился бы за лопату и лоток. Здесь, где не наткнешься на ангела-спасателя с распахнутыми крылами, купаться строжайше запрещено. А все потому, что иной раз сюда заносит кого-нибудь из засекретившихся, акулоподобных беглых дьяволов, и заплывший сюда против всяких правил должен быть готов расхлебывать последствия. Однако вопреки риску, а может-благодаря ему, кое-кому из младшего райского поколения хлеба не давай, а дай нарушить хоть какое-то правило (впрочем, это характерно для младших поколений практически повсюду).
И вот в одно прекрасное утро некая восхитительная юная ангелица появилась в одном из запретных приморских гротов. Погода стояла на славу, а сердечко красавицы трепетало точь-в-точь как струны ее арфы. Ангелица предчувствовала, что ее блаженное состояние может с минуты на минуту расцвести, обернувшись состоянием еще более блаженным. Она долго сидела на нависающей скале и пела-звонко, как жаворонок в утреннем небе. Потом встала, одну за другой приняла несколько балетных поз, сама не зная для чего, и в конце концов белой лебедью порхнула в упоительный эфир.
А там вблизи берега на отмели околачивался немолодой, ожиревший, совершенно неинтересный дьявол, имея целью не что иное, как подглядывать за купальщицами. При виде прелестного создания в старом распутнике возникло неодолимое щекочущее томление; оно вскипело в черном закосневшем сердце наподобие пузыря в котле со смолой. Дьявол извернулся и ухватил ангелицу, как могла бы ухватить красавицу-купальщицу акула, и впавшую в обморочное состояние умчал к себе на маленькую зеленую планетку, доставил на покосившуюся веранду своей хижины, которая как ни в чем не бывало высовывалась из-за скал на обозрение всему миру, точь-в-точь наподобие рыбацкого шалаша, какие встречаются на любом из тропических островов.
Придя в себя, ангелица охнула и в ужасе воззрилась на омерзительного похитителя, на его пузо, складками собравшееся над залоснившимся ремнем, на рваные джинсы, с грехом пополам прикрывающие дьяволиное естество. А дьявол, вооружась ножницами, уже орудовал вовсю: отрезал прочь крылья, бережно подбирая перышки.
– Вот, – приговаривал он, – очень удобно будет прочищать трубку. Люблю курить на рыбалке. А вот моя любимая удочка; она прочнее и длиннее, чем кажется. Закидываю ее в самую глубь общежитии Ассоциации Молодых Христиан. Наживка тамошняя – один из приятнейших снов, когда-либо мне приснившихся. Я храню их вон в том ведре, можешь достать любой наудачу и насадить на крючок.
– Противные, липкие, извиваются! – взвизгнула она, отшатнувшись от открывшегося ей зрелища. – Ни за что на свете не прикоснулась бы!
– Ты уж, пожалуйста, прикоснись, – сказал он, – если хочешь отведать сердце и «сладкое мясо» "Сладкое мясо" – щитовидная и поджелудочная железы. молодого нежного студента-богослова.
– Как-нибудь сама прокормлюсь, – заявила она, скривив губки. – Я ничего не ем, только мед, да цветы, да еще, если уж сильно проголодаюсь, яйцо колибри.
– Воображала! – обиделся он. – Задавака! Если. ты думаешь разыгрывать из себя утонченную леди, то лучше передумай. Мягкий, глупый, добросердечный – это старина Том Бревнохвост, пока и поскольку его гладят по шерстке! Но осени меня крестом – и я превращусь в грубияна, хулигана, драчуна. Будешь насаживать наживку, когда я велю, а кроме того – мыть посуду, а также драить полы, и делать уборку, и готовить обед, и гнать самогон, и застилать кровать…
– Постели? – переспросила она. – Свою постель я как-нибудь заправлю. А что до вашей…
– Застели одну, и хватит, – прервал он, – и вознесусь я на тебе обратно в рай, а уздечкой мне послужит букетик маргариток. Я сказал «кровать». Это единственное число, а будь оно множественным-стало бы еще более единственным в своем роде. Тут он так расхохотался, что чуть не лопнул. Ангелица сочла эту шутку очень и очень плоской.
– Я знаю, что нарушила правила, – молвила она. – И знаю, что теперь ты можешь заставить меня работать на тебя и делать всю черную работу. Но на самом-то деле мой проступок-не грех, а потому ты не вправе навязывать мне такую судьбу, которая хуже смерти.
– Хуже смерти, вон оно что? – Самолюбие дьявола было уязвлено. – Это показывает, много ли ты в таких вещах разбираешься.
– Если бы я захотела разбираться в них получше, – отвечала она, – то вас в наставники не выбрала бы. – Даже если бы я сделал тебе сверкающее ожерелье, – сказал он, – из слез невинных хористок?
– Благодарю вас! – произнесла она. – Оставьте при себе свою мишуру, а я оставлю при себе свою добродетель.
– Мишуру! – сказал он с негодованием. – Все ясно, ты ничего не смыслишь в ювелирном деле, да и в добродетели тоже. Ладно, милочка, не один способ придуман, чтобы укрощать огнедышащих дракончиков!
Однако старый сластолюбец рассудил, не приняв во внимание небесного воина. В последующие дни он ее обхаживал и так и эдак, но ни тирания, ни неуклюжая лесть отнюдь не перевешивали контраста белоснежной добродетели и его прокопченного цвета лица. Когда он хмурился, она его побаивалась, когда же улыбался, она его ненавидела с такой силой, с какой никто и нигде не ненавидел ни единого дьявола.
– Да я могу, – пригрозил он, – упрятать тебя в бутылку с виски, а уж оттуда тебе волей-неволей придется вылезти, как только первый же подвернувшийся покупатель, рыцарь плаща и костюма, вытащит пробку.
– Давайте, – согласилась она. – Он будет не противнее вас и такой же зануда.
– Возможно, – сказал он. – Хотя, насколько я понимаю, твой опыт обращения с покупателями в плаще и костюме крайне скуден.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50