– Мне не нравятся эти люди, Элла.
– Мне тоже. Так хочется увидеть живую птичку.
– Сходи в отдел зоологии.
– Нет, это не то. Мне надо, чтобы она сидела на ветке с листочками.
– Элла, давай встречаться почаще. Будем приползать сюда и встречаться здесь. Я расскажу тебе про птичек, и про ветки, и про листочки.
1 МАЯ. Последние несколько вечеров в магазине только и разговоров было, что о грандиозном слете в «Блумингдейлсе», отовсюду доносился взволнованный шепот. Наконец долгожданная ночь наступила.
– Еще не переоделся? Ровно в два выходим. – Роско назначил себя (либо был назначен) моим поводырем и охранником.
– Роско, я ведь совсем новичок. Как подумаю, что надо выйти на улицу, у меня поджилки трясутся.
– Чепуха! Бояться нечего. Выскальзываем наружу по двое или по трое, встаем на тротуаре, ловим такси. Ты что, в старые времена никогда ночью на улицу не выходил? А коли выходил, значит, нас видел, и не раз.
– Боже правый, верно! Еще часто чесал в затылке: кто же это такие? Вон, значит, кто. Но, Роско, я весь в поту. И дыхание перехватывает. Боюсь, не простыл ли.
– Раз так, тебе лучше остаться. Не ровен час чихнешь, вся вечеринка может пойти насмарку.
Я решил довериться их жесткому этикету, который во многом диктовался боязнью быть обнаруженными, и оказался прав. Скоро все они ушли, прошуршав, как листья, косо летящие на ветру. Я тут же переоделся во фланелевые брюки, парусиновые туфли и модную спортивную рубашку – весь этот товар поступил в магазин только сегодня. Потом нашел уединенное местечко, вдали от накатанного маршрута сторожа. Там в поднятую руку манекена я вложил широкий лист папоротника, который изъял в отделе цветов, – сразу получилось молоденькое весеннее деревце. Ковер был песчаного цвета, как песок на берегу озера. Белоснежная салфетка, два пирожных, каждое украшено вишенкой. Оставалось только вообразить себе озеро и найти Эллу.
– Ой, Чарлз, что это?
– Я поэт, Элла, а когда поэт встречает такую девушку, как ты, его тянет на природу. Видишь это дерево? Пусть оно будет нашим. А вон озеро – более красивого я в жизни не видел. Вот трава, цветы. И птицы, Элла. Ты говорила, что любишь птиц.
– О-о, Чарлз, ты такой милый. Мне кажется, я слышу, как они поют.
– А это наш ленч. Но прежде чем приняться за еду, сходи за скалу и посмотри, что там.
Я услышал ее восторженный вскрик – она увидела летнее платье, которое я принес для нее. Когда она вернулась, весенний день одарил ее приветливой улыбкой, а озеро засияло ярче прежнего.
– Элла, теперь давай перекусим. Будем радоваться жизни. А потом поплаваем. Тебе так пойдет любой из этих купальников!
– Чарлз, давайте просто посидим и поговорим.
Мы сидели и говорили, а время растворилось, как во сне. Не знаю, сколько мы могли так просидеть, забыв обо всем на свете, если бы не паук.
– Чарлз, что вы делаете?
– Ничего, милая. Просто дрянной паучок, он полз по твоему колену. Это мне, конечно, привиделось, но иногда такие фантазии хуже реальности. Вот я и попробовал его поймать.
– Не надо, Чарлз! И уже поздно! Очень поздно! Они вот-вот вернутся. Мне пора домой.
Я отвел ее домой – в подвальный этаж, в кладовку с кухонной утварью – и поцеловал ее на прощанье. Она подставила мне щечку. Интересно, почему только щечку?
10 МАЯ. – Элла, я тебя люблю.
Прямо так и сказал. Мы уже несколько раз встречались. Целыми днями я мечтал о ней. Даже дневник не вел. А уж о стихах не могло быть и речи.
– Элла, я тебя люблю. Давай переберемся в салон для новобрачных. Что ты так испугалась, милая? Хочешь, вообще уедем отсюда. Поселимся в небольшом ресторанчике в Центральном Парке, помнишь такой? Там вокруг тысячи птиц.
– Прошу тебя… прошу тебя, не говори так!
– Но я люблю тебя, люблю всем сердцем.
– Ты не должен.
– А вот оказалось, что должен. Ничего не могу с собой поделать. Элла, только не говори мне, что ты любишь другого.
Она всхлипнула.
– Увы, Чарлз, люблю.
– Любишь другого, Элла? Одного из этих? Я думал, ты терпеть их не можешь. Наверное, это Роско. Только в нем и сохранилось хоть что-то человеческое. Мы с ним говорим об искусстве, о жизни, обо всем прочем. И он похитил твое сердце!
– Нет, Чарлз, нет. Он такой же, как остальные. Я их всех ненавижу. Меня от них с души воротит.
– Тогда кто же это?
– Он.
– Кто?
– Сторож.
– Не может быть!
– Может. От него пахнет солнцем.
– Боже, Элла, ты разбила мне сердце.
– Ты можешь остаться моим другом.
– Да, конечно. Я буду тебе как брат. Но как вышло, что ты его полюбила?
– О-о, Чарлз, это было так прекрасно. Я думала о птицах и замечталась, забылась. Только ты меня не выдавай, Чарлз. Они со мной знаешь что сделают? – Ну что ты! Не бойся. Продолжай.
– Ну, я замечталась, и тут появляется он, выходит из-за угла. А мне и деваться некуда-на мне было голубое платье. А вокруг всего несколько манекенов, и те в нижнем белье.
– Так, дальше, пожалуйста.
– Что мне оставалось делать? Я скинула платье и застыла как вкопанная.
– Понятно.
– Он остановился прямо возле меня, Чарлз. Посмотрел на меня. И коснулся моей щеки.
– И ничего не заметил?
– Нет. Она была холодная. Но, Чарлз, при этом он заговорил со мной… сказал: «Ай да крошка, вот бы таких на Восьмой авеню побольше». Какой прелестный комплимент, правда, Чарлз?
– Лично я сказал бы «на Парк-авеню».
– Ой, Чарлз, не становись похожим на них. Иногда мне кажется, что ты начинаешь походить на них. Велика ли разница, Чарлз, какую улицу назвать? Комплимент от этого не стал хуже.
– Может, и не стал, но сердце мое разбито. И как ты добьешься его взаимности? Ведь он живет в другом мире.
– Да, Чарлз, его – мир-Восьмая авеню. Я хочу перебраться туда. Чарлз, ты и вправду мой друг?
– Я тебе как брат, но сердце мое разбито.
– Я скажу тебе, что хочу сделать. Скажу. Я снова туда встану. Тогда он меня увидит.
– И что?
– Может, он снова со мной заговорит.
– Элла, дорогая, ты просто себя терзаешь. Себе же делаешь хуже.
– Нет, Чарлз. На сей раз я ему отвечу. И он заберет меня с собой.
– Элла, я не могу этого слышать.
– Тес! Кто-то идет! Я увижу птиц, Чарлз, настоящих птиц, увижу, как растут цветы. Это они вернулись. Тебе надо идти.
13 МАЯ. Последние три дня стали для меня настоящей пыткой. И вот сегодня я не выдержал. Ко мне подсел Роско. Сидел рядом и долго смотрел на меня. Потом положил руку на плечо.
– Что-то ты совсем раскис, старина, – посочувствовал он. – Может, выбраться в «Уанамейкерс» и покататься на лыжах?
На его доброту я не мог не ответить откровенностью.
– Нет, Роско, это не поможет. Дело мое гиблое. Я не могу есть, не могу спать. Даже писать и то не могу, понимаешь?
– Что с тобой? Затосковал по дневному свету?
– Роско… я влюбился.
– В кого-то из продавщиц? Из покупательниц? Но учти, Чарлз, это категорически запрещено.
– Нет, Роско, ни то, ни другое. Но все равно, надежды на взаимность никакой.
– Дорогой дружище, мне больно видеть тебя таким. Давай я помогу тебе. Выговорись, облегчи душу.
И тут… это было какое-то наваждение. Меня прорвало. Я ему доверился. Видимо, доверился, как же иначе? Во всяком случае, я не собирался выдавать Эллу, мешать ее бегству, силком держать здесь, пока ее сердце не потеплеет ко мне. Если такие намерения у меня все же были, то только подсознательные, клянусь!
Так или иначе, но я выложил ему все. От начала до конца! Он выслушал меня с сочувствием, но в этом сочувствии я уловил скрытое неодобрение.
– Ты ведь отнесешься к моей тайне с уважением, а, Роско? Кроме нас, знать об этом не должен никто.
– Не беспокойся, старина, буду нем как могила. И прямиком направился к миссис Вандерпэт – наверное. Во всяком случае, вечером атмосфера изменилась. Люди бледными промельками скользят мимо меня, нервно улыбаются, в этих улыбках что-то жуткое, садистское, замешенный на страхе восторг. Стоит мне к кому-то обратиться, отвечают уклончиво, смущаются и тотчас исчезают прочь. Вечер танцев почему-то отменили. Эллу я найти не могу. Придется выползать отсюда. Буду искать ее снова.
ПОЗДНЕЕ. Господи! Свершилось. В отчаянии я пошел в кабинет управляющего – оттуда сквозь стеклянные стены просматривается весь универмаг – и встал на вахту. Ровно в полночь появились они, небольшая группа, будто муравьи тащили свою жертву. Жертвой этой была Элла. Они отнесли ее в отдел медицинских товаров. Ее и еще кое-что.
Когда я возвращался сюда, навстречу прошествовала порхающая, шипяще-свистящая орава – это были Люди Тьмы, в паническом экстазе они оглядывались через плечо, стремясь остаться незамеченными. Спрятался и я. Как описать эти мрачные, утратившие человеческие черты существа, бесшумные словно тени? Они отправились туда… где была Элла.
Что мне делать? Выход один. Надо найти сторожа. И все ему рассказать. Мы с ним спасем Эллу. А если сила окажется на их стороне… что ж, тогда оставлю этот дневник на прилавке. Завтра, если буду жив, успею его забрать до открытия магазина.
Если нет, смотрите в витрины. Ищите там три новых манекена: двое мужчин – один из них с виду романтик – и одна девушка. У нее голубые глаза, настоящие васильки, а верхняя губа чуть приподнята.
Ищите нас.
А их выкурите отсюда! И уничтожьте – раз и навсегда! Отомстите за нас!
БЕШЕНЫЕ ДЕНЬГИ

Перевод. Муравьев В., 1991 г.
Гуараль отвез телегу пробковой коры на шоссе, к перпиньянскому грузовику. Он возвращался домой, тихо-мирно шел рядом со своим мулом, ни о чем особенно не думал, и вдруг мимо него прошагал полуголый умалишенный, каких в здешней части Восточных Пиренеев никогда не видывали.
У них в деревне водились два-три головастых идиота, но этот был не такой. И не был он изможденный и буйный, как старик Барильеса после пожара. И не было у него крохотной усохшей головенки с языком-болтушкой, как у Любеса-младшего. Совсем какой-то небывалый полудурок.
Фуараль про себя окрестил его оголтелым: слепит и прыщет, будто солнце, в самые глаза. Красное тело так и прет из цветных лохмотьев-красные плечи, красные колени, красная шея, и широкое круглое красное лицо так и прыщет улыбками, словечками, смешками.
Фуараль догнал его на гребне горы. Тот уставился вниз, в долину, точно остолбенел.
– Боже мой! – сказал он Фуаралю. – Нет, вы только посмотрите!
Фуараль посмотрел: все было как всегда.
– Это я, дурак, – сказал полоумный, – шастаю, значит, туда-сюда по чертовым Пиренеям неделю за неделей и вижу все одно и то же: луга, березняк;сосняк, водопады, зеленым-зелено, словно тебе поднесли миску haricots verts! Зеленых бобов (фр. ). А вот же чего я все время искал! Почему никто не сказал мне об этом?
Как было отвечать на такой дурацкий вопрос? Ну, да умалишенные сами спрашивают, сами отвечают. Фуараль наподдал мулу и стал спускаться по дорожке, но полоумный шел с ним вровень.
– Что же это такое, господи? – говорил он. – Кусок Испании перетащили через границу, что ли? А может, это лунный кратер. Воды, наверное, никакой? Боже мой, ну и красногорье кругом! Смотрите-ка, а земля желто-розовая! Это деревни там виднеются? Или кости вымерших чудищ? Мне здесь нравится, – говорил он. – Мне нравится, как смоковницы разверзают скалы. И как косточки разверзают смоквы.
О сюрреализме слышали? Вот он, сюрреализм жизни. А это что за роща? Пробковый дубняк? Похоже на окаменелых циклопов. О, дивные циклопы, вас обдирают донага разбойники-смертные, но я своей малой кистью на малом куске холста воскрешу вас к жизни в вашем пробчатом облачении!
Фуараль, уж на что человек не набожный, все-таки счел за благо перекреститься. Дурень нес околесицу всю дорогу, два или три километра. Фуараль отвечал ему «да» или «нет» либо хмыкал.
– Это моя земля! – голосил помешанный. – Ее сотворили для меня! Какое счастье, что я не поехал в Марокко! Это ваша деревня? Изумительно! А дома-то, поглядите – в три, в четыре этажа. Почему они – выглядят так, точно их нагромоздили пещерные жители – да-да, пещерные жители, не нашедши в скалах никаких пещер? А может, тут и скалы были да осыпались – вот оголенные пещеры и сгрудились на солнцепеке? Почему у вас нет окон? Нравится мне эта желтая колокольня. В испанском духе. А здорово, что колокол висит в железной клетке! Черный, как ваша шляпа. Мертвый. Может, потому здесь и тихо? Мертвый звук-висельник в лазури! Ха-ха! Разве не забавно? Или вам не по нутру сюрреализм? Тем хуже, друг мой, ибо вы, кстати, как раз и есть сырье для сновидений. Мне нравится, что вы все в черном. Тоже небось на испанский манер? Вы как прорехи в белом свете.
– До свидания, – сказал Фуараль.
– Погодите минутку, – попросил чужак. – Где бы мне тут приютиться? Гостиница у вас есть?
– Нету, – сказал Фуараль, заворачивая во двор.
– Вот черт! – сказал чужак. – Ну у кого-нибудь хоть можно переночевать?
– Нет, – сказал Фуараль. Дуралей был малость озадачен.
– Ладно, – сказал он наконец. – Пойду, по крайней мере, осмотрюсь.
И пошел по улице. Фуараль видел, как он заговорил с мадам Араго, и та покачала головой. Потом он сунулся к пекарю, пекарь тоже дал ему от ворот поворот. Он, однако же, купил у него каравай хлеба, а у Барильеса сыра и вина, сел на скамеечку, подзакусил и давай шляться по косогорам.
Фуараль решил за ним приглядеть и отправился на деревенскую верховину, откуда виден был весь склон. Дурень шатался без всякого толку: ничего не трогал, ничего не делал. Потом он вроде как стал пробираться к усадебке с колодцем, за несколько сот ярдов от деревни.
А усадебка-то принадлежала Фуаралю, через жену досталась: хорошее местечко, был бы сын, там бы и жил. Завидев, что чужака понесло в ту сторону, Фуараль пошел за ним без лишней, сами понимаете, спешки, но не так чтобы медленно. И точно, на месте оказалось, что дурень тут как тут, заглядывает в щели ставен, даже дверь подергал. Мало ли что было у него на уме.
Фуараль подходит, тот оборачивается.
– Здесь никто не живет? – спрашивает.
– Нет, – сказал Фуараль.
– А кто хозяин? – полюбопытствовал чужак. Фуараль не знал, что и ответить. Потом все-таки признался, что он и есть хозяин.
– А мне вы дом не сдадите? – спросил чужак.
– Для чего? – спросил Фуараль.
– Как то есть! – сказал чужак. – Чтобы жить.
– Зачем? – спросил Фуараль. Чужак тогда выставил руку, загнул большой палец и говорит, нарочито медленно.
– Я, – говорит, – художник, живописец.
– Ага, – говорит Фуараль.
Чужак загибает указательный палец.
– Я, – говорит, – смогу здесь работать. Мне здесь нравится. Нравится обзор. Нравятся те два ясеня.
– Ну и хорошо, – говорит Фуараль. Тогда чужак загибает средний палец.
– Я, – говорит, – хочу прожить здесь шесть месяцев.
– Ага, – говорит Фуараль.
Чужак загибает безымянный.
– Прожить, – говорит, – в этом доме. Который, с вашего позволения, выглядит на желтой земле точно игральная кость посреди пустыни. Или он больше похож на череп?
– Ого! – говорит Фуараль.
А чужак загибает мизинец и говорит: – За сколько франков – вы разрешите мне – жить и работать в этом доме шесть месяцев?
– Зачем? – говорит Фуараль.
Тут чужак аж затопотал. Вышел целый спор; наконец Фуараль взял верх, сказав, что в здешних краях никто домов не снимает: у всякого свой есть.
– Но мне-то надо снять этот дом, – сказал чужак, скрежеща зубами, – чтобы картины здесь рисовать.
– Тем хуже для вас, – сказал Фуараль. Чужак разразился воплями на каком-то неведомом наречии, едва ли не сатанинском.
– Ваша душа, – сказал он, – видится мне крохотным и омерзительно кругленьким черным мраморным шариком на выжженном белом солончаке.
Фуараль сложил в щепоть большой, средний и безымянный пальцы, а указательным и мизинцем ткнул в сторону чужака: пусть его обижается.
– Сколько вы возьмете за эту лачугу? – спросил чужак. – Может, я ее у вас куплю.
И Фуараль с большим облегчением понял, что это, оказывается, простой, обычный, жалкий идиот. У него и штанов-то нет, чтоб как следует прикрыть задницу, а он зарится на этот прекрасный крепкий дом, за который Фуараль просил бы двадцать тысяч франков, было бы у кого просить.
– Ну! – сказал чужак. – Так сколько же? Фуаралю надоело зря время терять, и он былне прочь напоследок слегка позабавиться, вот они сказал: – Сорок тысяч.
– Дам тридцать пять, – отозвался чужак. Фуараль от души расхохотался.
– Хорошо смеетесь, – заметил чужак. – Я бы такой смех, пожалуй, нарисовал. Изобразил бы, как сыплются свежевырванные с корнями зубы. Ну и как? Не отдадите за тридцать пять? Задаток могу прямо сейчас.
И, вытащив бумажник, этот полоумный богатей зашуршал одним, двумя, тремя, четырьмя, пятью тысячефранковыми билетами перед носом Фуараля.
– Останусь буквально без гроша, – сказал он. – Но на худой-то конец я ведь могу его перепродать?
– С божией помощью, – сказал Фуараль.
– А что, стану-ка я сюда ездить, – сказал тот. – Боже ты мой! Да за шесть месяцев я здесь столько понарисую – на целую выставку. В Нью-Йорке все с ума свихнутся. А я снова сюда и наработаю еще на одну выставку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50