Якити притворялся, что нисколько не утомлён ожиданием. Он старался скрыть беспокойство. Настало четыре часа пополудни. Клены отбрасывали глубокие тени. Якити нервничал - курил сигары одну за другой, что на него было совсем не похоже; потом, как ужаленный, помчался на поле, чтобы посмотреть - не направляется ли к дому Сугимото чиновничий лимузин. Эцуко вышла к воротам кладбища, где заканчивается шоссе. Она облокотилась на деревянные перила моста, посмотрела вдаль: дорога; делая плавный поворот, убегала за горизонт. С того места, где обрывалось асфальтовое покрытие автомобильной трассы, открывался прекрасный вид колосились богатые рисовые поля, готовые к уборке урожая; за ними вырастали ровные ряды кукурузных стеблей; в мелких болотцах отражалась роща; стремительно пересекала пейзаж железнодорожная линия Ханкю; плутали просёлочные дороги; змеились ручейки, - когда Эцуко всё это охватила взглядом, у нее закружилась голова. Ей померещилось, что из-за поворота выехал лимузин, который вскоре должен остановиться у её ног. Это была не просто фантазия - Эцуко ощущала себя накануне чуда! Если верить детям, то после обеда две или три машины приостанавливались у моста. Однако никто еще не подъехал.
"Ах, да! Сегодня же День Равноденствия! Чем мы были заняты сегодня? Все утро лепили охаги17, затем укладывали их в коробочки и закрывали в шкаф, чтобы лети не съели. Мы были так заняты, что никто из нас не вспомнил о равноденствии. Один раз я ходила на поклон к алтарю Будды. Как обычно, поставила ароматические свечи. Целый день провели в ожидании гостей, в беспокойстве о живых - а об усопших позабыли!"
Она увидела, как из ворот Сада Душ Хаттори, оживленно разговаривая, выходила семья - обычная супружеская пара средних лет в окружении четырёх детей. Среди них была девочка, одетая в школьную форму. Дети непрестанно забегали вперёд или убегали назад. Эцуко пригляделась - они гонялись за кузнечиками. Победа присуждалась тому, кто больше всех их наловит, не заходя на лужайку. Над поляной сгущалась тьма. Могильные плиты, расположенные далеко за воротами, в глубине кладбища, которое скрывалось в густых зарослях кустарников и деревьев, тоже погружались во тьму, словно намоченные куски ваты. Только дальний склон холма, отведенный под кладбище, освещался вечерним солнцем, - в последних лучах алели надгробия и вечнозеленые кустарники. Издали этот склон напоминал очертание лица, озаряемого тихими лучами.
Эцуко бросила снисходительный взгляд на супружескую пару. Те шли. увлеченно разговаривали на ходу, улыбались и, казалось, совершенно забыли о детях. Романтические измышления Эцуко сводились к однозначным выводам: супруг, очевидно, изменяет жене; жена, естественно, страдает из-за этого. Ага, вот замолчали! Очевидно, по одной из двух причин - или они ненавидят друг друга, или кому-то один из них надоел до смерти. Однако этот господин в стильном полосатом пальто и широких брюках, его супруга в фиолетовом костюме и с сумочкой в руках, откуда выглядывал термос, никакого отношения к романтическому вымыслу Эцуко не имели. Скорее всего, они принадлежали к тому типу людей, которые забывают о романтических разговорах, не успев подняться из-за стола.
Когда супружеская пара подошли к мосту, женщина позвала детей. Она с тревогой оглядела дорогу - их нигде не было. В конце концов, господин подошёл к Эцуко и очень вежливо спросил:
- Извините, мадам, не подскажете ли дорогу к станции Окамати, линия Ханкю? Где нужно повернуть?
Пока Эцуко поясняла, как пройти через рисовые поля и посёлок, супруги с удивлением следили за правильным токийским произношением, характерным для района Яматэ. Подошли дети, все четверо, и уставились на Эцуко снизу вверх. Мальчик лет семи протянул к ней кулачок и слегка разжал пальцы.
- Смотри! - сказал он.
Оттуда, пригибаясь на лапках, выкарабкивался ярко-зеленый кузнечик. В этот момент старшая девочка исподтишка ударила снизу по руке брата. От неожиданности ребенок разжал пальцы. Кузнечик выпрыгнул. Он приземлился, сделал один прыжок, затем второй, третий - и исчез в придорожных травах.
Дети сцепились, началась потасовка. Родители разняли их, молча поклонились Эцуко, и все семейство спокойным шагом удалилось по меже, заросшей густой травой.
Вдруг Эцуко почудилось, что долгожданный лимузин остановился на обочине дороги. Она обернулась, посмотрела кругом, но на шоссе не было ни единой машины. На дорогу наползала тень, сгущались сумерки.
* * *
Было пора укладываться спать, а гости так и не появились. Атмосфера в доме угнетала: все домочадцы, подражая молчаливому и раздражительному Якити, делали вид, что не теряют надежды на приезд гостей.
Ничто так не объединяло семью в этот вечер, как совместное ожидание. Казалось, все забыли о празднике. Якити тоже не произнёс ни одного слова о Дне Осеннего Равноденствия. Он ждал. Всё ждал и ждал. Приступы отчаяния сменялись уверенностью - точно так же в недавнем прошлом, забыв обо всём на свете, Эцуко ожидала возвращения мужа.
- Ещё приедут. Конечно же приедут!
Казалось, что после этих слов уже наверняка никто не приедет. Даже Эцуко, которая хорошо понимала характер Якити, не предполагала, что за ожиданиями, переполнявшими его целый день, скрывается надежда на блестящую карьеру. Однако нас глубоко ранит не предательство того, на кого мы полагаемся, а скорее предательство того, кого мы презираем всей душой. Это было похоже на удар кинжалом в спину.
Якити жалел, что показал телеграмму работнику профсоюза. Теперь ему точно пришпилят ярлык никому не нужного старика. Сотрудник из вежливости помогал по пустякам. Он желал хоть одним глазом взглянуть на живого министра, поэтому настоял на том, чтобы остаться в доме Сугимото до восьми часов вечера. Так он стал свидетелем всего происходящего: нетерпения Якити, колких замечаний Кэнсукэ, участия всей семьи в подготовке к радушному приёму высоких гостей, приближения ночи, сомнения, утраты надежды. События, произошедшие в этот день, преподали Эцуко еще один урок: никогда ни на что не надеяться. В то же время она испытала странный прилив влюбленности в Якити. Она видела, как отчаянно он пытается противостоять страданию, вызванному ложными надеждами. С тех пор, как она приехала в Майдэн, это чувство возникло у неё впервые. Вероятно, телеграмма была отбита ради забавы. Это мог быть кто-нибудь из многочисленных друзей Якити в Осака после банкета, в полупьяном задоре.
Исподволь Эцуко старалась быть ласковой с Якити. Чтобы её участие не бросалось в глаза, она проявляла заботу о нём по-родственному, по-семейному. Эцуко остерегалась вызвать в нём взаимную симпатию.
После десяти часов вечера Якити окончательно упал духом. Он вспомнил Рёсукэ. Впервые в жизни на него стало наползать унизительное чувство страха.
Его никогда не посещала мысль о греховности, а теперь она саднила где-то в уголке сердца. Эта мысль не отступала от него, наваливалась, угнетала, вызывая на языке горьковато-сладкий привкус. Ему казалось, что эта мысль обольщает его сердце, склоняет к какому-то поступку. Близкое присутствие Эцуко как бы подтверждало его смутные ощущения: в этот вечер она была необыкновенно красивой.
- В хлопотах и заботах провели ещё один День Равноденствия. Давай поедем вместе в Токио - на кладбище, на годовщину? - сказал Якити.
- Вы хотите взять меня с собой? - переспросила Эцуко, скрывая радость. Помолчав, она добавила:
- Отец, не надо беспокоиться о Рёсукэ. Если бы он был сейчас жив, то всё равно не был бы моим.
* * *
Следующие два дня выдались дождливыми. Солнце вышло на третий день, двадцать шестого сентября. С утра все были заняты стиркой. Эцуко вывешивала штопаные носки Якити. Если бы она купила ему новые носки, то он, вероятно, не был бы обрадован такому подарку. Вдруг её осенило: "А что, если Сабуро тоже вздумается простирнуть свои носки?" Сегодня утром она видела его по-прежнему без носков, в разбитых спортивных ботинках на босу ногу. Приветствуя госпожу, он старался улыбнуться как можно любезней. Его грязная лодыжка со следами свежих порезов травой выглядывала из разбитой обуви.
"Наверное, он приберег носки на случай, если сподобится куда-нибудь пойти. Хоть они не дороги вовсе, а бережет! Склад ума как у подростка парень-то деревенский..."
Бельевая верёвка была привязана к толстым дубовым веткам - дубы росли прямо перед кухней. Каждый сантиметр пеньковой верёвки был занят. Западный ветер, пронизывая рощу каштанов, развевал сырое белье, хлопая им над головой Магги. Посаженная на цепь, Магги несколько раз срывалась с насиженного места, замирала и порывисто лаяла - словно ее настигали воспоминания.
Эцуко ходила вдоль верёвок, проверяя на ощупь бельё - не высохло ли? Вдруг сильный порыв ветра со всего размаха залепил ей лицо мокрым белым фартуком. Получив звонкую пощечину, Эцуко залилась краской.
Куда подевался Сабуро?
Она закрыла глаза и вспомнила: грязные голые лодыжки, свежие царапины... Его дурные привычки, едва заметная улыбка, бедность, заношенная одежда, - всё это вызвало в ней умиление.
Какая притягательная бедность! Эцуко нравилось в нём именно это. Его бедность для Эцуко была тем же, чем женская стыдливость для мужчин.
"Может быть, он сидит в своей комнате и зачитывается самурайскими повестями?"
Эцуко прошла через кухню, вытерла мокрые руки о подол передника. У задних дверей кухни стоял мусорный ящик. Это был железный бак, куда Миё всегда выбрасывала остатки пищи и порченые овощи. Когда бак наполнялся, она вываливала содержимое в яму размером в два татами - там вызревал компост.
На выходе из кухни Эцуко случайно взглянула на мусорный бак и остановилась - из-под пожелтевшей зелени и рыбных костей торчала новенькая тряпица. Она узнала этот темно-синий цвет. Эцуко брезгливо поддела пальцем вещицу, пока никто не видел, и вытащила наружу. Это был носок. Под тёмно-синим носком показалась пара коричневых. Судя по внешнему виду, их даже не примерили - по-прежнему висела прикреплённая проволочкой торговая марка универмага. Несколько мгновений она бессмысленно стояла наедине со своей находкой, пока носки не выпали из ее рук на кучу отходов. Минуты две или три она была в замешательстве; потом быстро огляделась по сторонам и, словно женщина, зарывающая свой выкидыш, торопливо засунула две пары носков под желтую ботву овощей и рыбных костей. Тщательно вымыла руки. Она раздумывала, пока мыла руки, и продолжала раздумывать, когда вытирала их о передник. Не так-то просто было привести мысли в порядок. Как только Эцуко пришла в себя, первое, что она почувствовала, это необъяснимую тошнотворную ярость. Когда Эцуко появилась перед окном спальни Сабуро, он переодевался в рабочую одежду. Увидев госпожу, Сабуро поспешно застегнул пуговицы на сорочке, почтительно поклонился. Пуговицы на рукавах еще не были застегнуты. Он вопросительно взглянул на Эцуко. Она молчала. Он застегнул пуговицы на рукавах. Эцуко продолжала молчать. Сабуро был поражен каменным выражением её лица.
- Что случилось с твоими носками, что я подарила тебе на днях?
С виду Эцуко была ласковой, однако в её нежном голосе посторонний человек различил бы грозную ноту. Гнев зарождался где-то глубоко в сердце. Причина гнева была необъяснима. Она распаляла себя всякими домыслами иначе сам вопрос был бы невозможен.
В черных щенячьих глазах Сабуро металось смятение. Он снова стал расстёгивать только что расстегнутый левый рукав.
- В чем дело? Почему не отвечаешь?
Эцуко облокотилась на подоконник. Она пристально, с вызовом смотрела на Сабуро. Гнев ее разгорался. Она испытывала прилив наслаждения. О. какое это было наслаждение! Прежде она и представить не могла, что такое возможно. В ней разгоралось торжествующее чувство, она жадно всматривалась в грациозную загорелую шею, склонённую перед ней, в свежий порез бритвой на подбородке... Эцуко не замечала, как её слова, её голос всё больше и больше переполнялся ласковой интонацией.
- Ну да ладно уж! Не робей. Просто я увидела их в мусорном баке... Это ты выбросил?
- Да, я, - ответил Сабуро без колебания.
"Кто-то за всем этим стоит, иначе он выдал бы себя голосом".
За спиной Эцуко раздались всхлипы. Это была Миё. Она плакала, прикрывая лицо старым мышиного цвета саржевым фартуком, непомерно большим для её роста.
- Это я выбросила! Это я выбросила!
- Что ты такое говоришь? И чего ты плачешь?
При этих словах Эцуко бросила мимолетный взгляд на Сабуро. В его глазах вспыхнуло беспокойство, он хотел что-то сказать Миё. Грубо сорвав с лица Миё фартук, Эцуко опередила его. Под фартуком скрывалась перепуганная, раскрасневшаяся физиономия. Деревенская простушка. Лицо было измазано слезами и выглядело уродливо. Или близко к этому. Её щёки распухли от обиды, лиловели, словно переспелая хурма, вот-вот готовая лопнуть; бессмысленные зрачки расширены; нос сплющен; тонкие реденькие бровки... Из всего этого набора Эцуко раздражали только губы. Губы Миё были пухленькие, как алая подушечка для иголок, обрамлённые пушком, словно персик. Прелестные губы, вздрагивающие от рыданий, поблескивающие от слез. Губы Эцуко были намного тоньше.
- В чем дело? Отвечай! - Меня не волнуют выброшенные носки. Мне нужно знать, почему ты выбросила их?
- Да, госпожа!
Мне хотела было ответить, но Сабуро опередил её, выдав себя находчивостью, обычно ему не свойственной.
- Госпожа, это правда я выкинул. Я подумал, что не заслужил носки, поэтому нарочно выбросил их. Это я сделал, госпожа.
- Не говори глупостей, это не повод!
Миё вообразила, что Эцуко сообщит хозяину о проступке Сабуро и тогда Якити обязательно накажет его. Она не могла позволить Сабуро выгораживать ее, поэтому снова вмешалась в разговор.
- Госпожа, это я их выбросила! Когда вы подарили Сабуро эти носки, он сразу же показал мне ваш подарок. Я сильно засомневалась в том, что он получил эти вещи даром. Тогда Сабуро рассердился и сказал: "Хорошо, возьми эти носки себе!" Он бросил их и ушел. Но я же не могу носить мужские носки, поэтому выбросила.
Миё снова подняла передник, утёрла лицо. Вот и причина выяснилась. Какая милая, однако, отговорка: "Женщины не носят мужских носков!"
Эцуко поняла, в чем тут дело. Вялым голосом она сказала:
- Ну ладно! Не плачь! Если Тиэко или другие домашние увидят тебя в таком виде, то я не знаю, что они подумают. Разве мыслимо подымать шум из-за какой-то пары носков? Перестань! Вытри слезы!
Эцуко нарочно не смотрела на Сабуро. Она обняла Миё за плечи и, поглядывая на непричёсанную и давно не мытую голову, увела её.
"Ну что за женщина! Вы видели таких, а? Ну что за женщина?"
В кроне дуба раздался посвист сорокопута - впервые в этом году. Ясное осеннее небо оплетали ветви дубов. Миё заслушалась пением, оступилась, забрызгала подол платья Эцуко. Та вскрикнула и освободила руку. Миё тут же присела на корточки, словно собака, и стала тщательно вытирать подол платья саржевым передником, которым она сама недавно утирала слезы. И все-таки в этих усердных движениях было больше обиды, чем чего-либо иного.
Вскоре Эцуко увидела Сабуро в злополучных носках. Он невинно улыбнулся и поклонился ей - как ни в чём не бывало.
* * *
И Эцуко обрела смысл жизни.
Со дня того происшествия до десятого октября, когда произошли неприятности на Осеннем Фестивале, Эцуко знала, ради чего она живет на свете.
Эцуко никогда не беспокоилась о спасении души, не взывала о помощи к высшим силам. Тем более удивительно, что в ней пробудилось какое-то понимание смысла жизни.
Большинству людей довольно легко думать о том. что их жизнь ничего не стоит. Однако человеку с тонкой душевной организацией трудно согласиться с тем, что отсутствие смысла обесценивает его жизнь. Эцуко была из такой породы. Ее счастье зависело от решения экзистенциальных проблем. Как правило, для ума обывательского смысл жизни заключается в стремлении к счастью. Мы пробираемся сквозь жизнь, ищем на ощупь смысл; но пока его не обнаружим, продолжаем жить, как бог на душу положит. Смысл антиномичен. Когда мы находим его. то и жизнь приобретает двойственный характер. И вот, чтобы достичь единства, мы вкладываем всю мощь страсти, которая составляет сущность жизни. Страсть становится объектом нашего поклонения. Единство иллюзорного и реального составляет суть понятия "смысл жизни", которое действует как закон, не имеющий обратной силы. И вследствие этого мы поворачиваемся к тому, что временно, бренно и ложно.
Но все это не имело к Эцуко никакого отношения. Смысл жизни Эцуко представляла в виде экзотического растения, которое неожиданно вырастает на жизненном пути. Эцуко пришла к умозаключению, что между иллюзией и воображением существует огромное различие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
"Ах, да! Сегодня же День Равноденствия! Чем мы были заняты сегодня? Все утро лепили охаги17, затем укладывали их в коробочки и закрывали в шкаф, чтобы лети не съели. Мы были так заняты, что никто из нас не вспомнил о равноденствии. Один раз я ходила на поклон к алтарю Будды. Как обычно, поставила ароматические свечи. Целый день провели в ожидании гостей, в беспокойстве о живых - а об усопших позабыли!"
Она увидела, как из ворот Сада Душ Хаттори, оживленно разговаривая, выходила семья - обычная супружеская пара средних лет в окружении четырёх детей. Среди них была девочка, одетая в школьную форму. Дети непрестанно забегали вперёд или убегали назад. Эцуко пригляделась - они гонялись за кузнечиками. Победа присуждалась тому, кто больше всех их наловит, не заходя на лужайку. Над поляной сгущалась тьма. Могильные плиты, расположенные далеко за воротами, в глубине кладбища, которое скрывалось в густых зарослях кустарников и деревьев, тоже погружались во тьму, словно намоченные куски ваты. Только дальний склон холма, отведенный под кладбище, освещался вечерним солнцем, - в последних лучах алели надгробия и вечнозеленые кустарники. Издали этот склон напоминал очертание лица, озаряемого тихими лучами.
Эцуко бросила снисходительный взгляд на супружескую пару. Те шли. увлеченно разговаривали на ходу, улыбались и, казалось, совершенно забыли о детях. Романтические измышления Эцуко сводились к однозначным выводам: супруг, очевидно, изменяет жене; жена, естественно, страдает из-за этого. Ага, вот замолчали! Очевидно, по одной из двух причин - или они ненавидят друг друга, или кому-то один из них надоел до смерти. Однако этот господин в стильном полосатом пальто и широких брюках, его супруга в фиолетовом костюме и с сумочкой в руках, откуда выглядывал термос, никакого отношения к романтическому вымыслу Эцуко не имели. Скорее всего, они принадлежали к тому типу людей, которые забывают о романтических разговорах, не успев подняться из-за стола.
Когда супружеская пара подошли к мосту, женщина позвала детей. Она с тревогой оглядела дорогу - их нигде не было. В конце концов, господин подошёл к Эцуко и очень вежливо спросил:
- Извините, мадам, не подскажете ли дорогу к станции Окамати, линия Ханкю? Где нужно повернуть?
Пока Эцуко поясняла, как пройти через рисовые поля и посёлок, супруги с удивлением следили за правильным токийским произношением, характерным для района Яматэ. Подошли дети, все четверо, и уставились на Эцуко снизу вверх. Мальчик лет семи протянул к ней кулачок и слегка разжал пальцы.
- Смотри! - сказал он.
Оттуда, пригибаясь на лапках, выкарабкивался ярко-зеленый кузнечик. В этот момент старшая девочка исподтишка ударила снизу по руке брата. От неожиданности ребенок разжал пальцы. Кузнечик выпрыгнул. Он приземлился, сделал один прыжок, затем второй, третий - и исчез в придорожных травах.
Дети сцепились, началась потасовка. Родители разняли их, молча поклонились Эцуко, и все семейство спокойным шагом удалилось по меже, заросшей густой травой.
Вдруг Эцуко почудилось, что долгожданный лимузин остановился на обочине дороги. Она обернулась, посмотрела кругом, но на шоссе не было ни единой машины. На дорогу наползала тень, сгущались сумерки.
* * *
Было пора укладываться спать, а гости так и не появились. Атмосфера в доме угнетала: все домочадцы, подражая молчаливому и раздражительному Якити, делали вид, что не теряют надежды на приезд гостей.
Ничто так не объединяло семью в этот вечер, как совместное ожидание. Казалось, все забыли о празднике. Якити тоже не произнёс ни одного слова о Дне Осеннего Равноденствия. Он ждал. Всё ждал и ждал. Приступы отчаяния сменялись уверенностью - точно так же в недавнем прошлом, забыв обо всём на свете, Эцуко ожидала возвращения мужа.
- Ещё приедут. Конечно же приедут!
Казалось, что после этих слов уже наверняка никто не приедет. Даже Эцуко, которая хорошо понимала характер Якити, не предполагала, что за ожиданиями, переполнявшими его целый день, скрывается надежда на блестящую карьеру. Однако нас глубоко ранит не предательство того, на кого мы полагаемся, а скорее предательство того, кого мы презираем всей душой. Это было похоже на удар кинжалом в спину.
Якити жалел, что показал телеграмму работнику профсоюза. Теперь ему точно пришпилят ярлык никому не нужного старика. Сотрудник из вежливости помогал по пустякам. Он желал хоть одним глазом взглянуть на живого министра, поэтому настоял на том, чтобы остаться в доме Сугимото до восьми часов вечера. Так он стал свидетелем всего происходящего: нетерпения Якити, колких замечаний Кэнсукэ, участия всей семьи в подготовке к радушному приёму высоких гостей, приближения ночи, сомнения, утраты надежды. События, произошедшие в этот день, преподали Эцуко еще один урок: никогда ни на что не надеяться. В то же время она испытала странный прилив влюбленности в Якити. Она видела, как отчаянно он пытается противостоять страданию, вызванному ложными надеждами. С тех пор, как она приехала в Майдэн, это чувство возникло у неё впервые. Вероятно, телеграмма была отбита ради забавы. Это мог быть кто-нибудь из многочисленных друзей Якити в Осака после банкета, в полупьяном задоре.
Исподволь Эцуко старалась быть ласковой с Якити. Чтобы её участие не бросалось в глаза, она проявляла заботу о нём по-родственному, по-семейному. Эцуко остерегалась вызвать в нём взаимную симпатию.
После десяти часов вечера Якити окончательно упал духом. Он вспомнил Рёсукэ. Впервые в жизни на него стало наползать унизительное чувство страха.
Его никогда не посещала мысль о греховности, а теперь она саднила где-то в уголке сердца. Эта мысль не отступала от него, наваливалась, угнетала, вызывая на языке горьковато-сладкий привкус. Ему казалось, что эта мысль обольщает его сердце, склоняет к какому-то поступку. Близкое присутствие Эцуко как бы подтверждало его смутные ощущения: в этот вечер она была необыкновенно красивой.
- В хлопотах и заботах провели ещё один День Равноденствия. Давай поедем вместе в Токио - на кладбище, на годовщину? - сказал Якити.
- Вы хотите взять меня с собой? - переспросила Эцуко, скрывая радость. Помолчав, она добавила:
- Отец, не надо беспокоиться о Рёсукэ. Если бы он был сейчас жив, то всё равно не был бы моим.
* * *
Следующие два дня выдались дождливыми. Солнце вышло на третий день, двадцать шестого сентября. С утра все были заняты стиркой. Эцуко вывешивала штопаные носки Якити. Если бы она купила ему новые носки, то он, вероятно, не был бы обрадован такому подарку. Вдруг её осенило: "А что, если Сабуро тоже вздумается простирнуть свои носки?" Сегодня утром она видела его по-прежнему без носков, в разбитых спортивных ботинках на босу ногу. Приветствуя госпожу, он старался улыбнуться как можно любезней. Его грязная лодыжка со следами свежих порезов травой выглядывала из разбитой обуви.
"Наверное, он приберег носки на случай, если сподобится куда-нибудь пойти. Хоть они не дороги вовсе, а бережет! Склад ума как у подростка парень-то деревенский..."
Бельевая верёвка была привязана к толстым дубовым веткам - дубы росли прямо перед кухней. Каждый сантиметр пеньковой верёвки был занят. Западный ветер, пронизывая рощу каштанов, развевал сырое белье, хлопая им над головой Магги. Посаженная на цепь, Магги несколько раз срывалась с насиженного места, замирала и порывисто лаяла - словно ее настигали воспоминания.
Эцуко ходила вдоль верёвок, проверяя на ощупь бельё - не высохло ли? Вдруг сильный порыв ветра со всего размаха залепил ей лицо мокрым белым фартуком. Получив звонкую пощечину, Эцуко залилась краской.
Куда подевался Сабуро?
Она закрыла глаза и вспомнила: грязные голые лодыжки, свежие царапины... Его дурные привычки, едва заметная улыбка, бедность, заношенная одежда, - всё это вызвало в ней умиление.
Какая притягательная бедность! Эцуко нравилось в нём именно это. Его бедность для Эцуко была тем же, чем женская стыдливость для мужчин.
"Может быть, он сидит в своей комнате и зачитывается самурайскими повестями?"
Эцуко прошла через кухню, вытерла мокрые руки о подол передника. У задних дверей кухни стоял мусорный ящик. Это был железный бак, куда Миё всегда выбрасывала остатки пищи и порченые овощи. Когда бак наполнялся, она вываливала содержимое в яму размером в два татами - там вызревал компост.
На выходе из кухни Эцуко случайно взглянула на мусорный бак и остановилась - из-под пожелтевшей зелени и рыбных костей торчала новенькая тряпица. Она узнала этот темно-синий цвет. Эцуко брезгливо поддела пальцем вещицу, пока никто не видел, и вытащила наружу. Это был носок. Под тёмно-синим носком показалась пара коричневых. Судя по внешнему виду, их даже не примерили - по-прежнему висела прикреплённая проволочкой торговая марка универмага. Несколько мгновений она бессмысленно стояла наедине со своей находкой, пока носки не выпали из ее рук на кучу отходов. Минуты две или три она была в замешательстве; потом быстро огляделась по сторонам и, словно женщина, зарывающая свой выкидыш, торопливо засунула две пары носков под желтую ботву овощей и рыбных костей. Тщательно вымыла руки. Она раздумывала, пока мыла руки, и продолжала раздумывать, когда вытирала их о передник. Не так-то просто было привести мысли в порядок. Как только Эцуко пришла в себя, первое, что она почувствовала, это необъяснимую тошнотворную ярость. Когда Эцуко появилась перед окном спальни Сабуро, он переодевался в рабочую одежду. Увидев госпожу, Сабуро поспешно застегнул пуговицы на сорочке, почтительно поклонился. Пуговицы на рукавах еще не были застегнуты. Он вопросительно взглянул на Эцуко. Она молчала. Он застегнул пуговицы на рукавах. Эцуко продолжала молчать. Сабуро был поражен каменным выражением её лица.
- Что случилось с твоими носками, что я подарила тебе на днях?
С виду Эцуко была ласковой, однако в её нежном голосе посторонний человек различил бы грозную ноту. Гнев зарождался где-то глубоко в сердце. Причина гнева была необъяснима. Она распаляла себя всякими домыслами иначе сам вопрос был бы невозможен.
В черных щенячьих глазах Сабуро металось смятение. Он снова стал расстёгивать только что расстегнутый левый рукав.
- В чем дело? Почему не отвечаешь?
Эцуко облокотилась на подоконник. Она пристально, с вызовом смотрела на Сабуро. Гнев ее разгорался. Она испытывала прилив наслаждения. О. какое это было наслаждение! Прежде она и представить не могла, что такое возможно. В ней разгоралось торжествующее чувство, она жадно всматривалась в грациозную загорелую шею, склонённую перед ней, в свежий порез бритвой на подбородке... Эцуко не замечала, как её слова, её голос всё больше и больше переполнялся ласковой интонацией.
- Ну да ладно уж! Не робей. Просто я увидела их в мусорном баке... Это ты выбросил?
- Да, я, - ответил Сабуро без колебания.
"Кто-то за всем этим стоит, иначе он выдал бы себя голосом".
За спиной Эцуко раздались всхлипы. Это была Миё. Она плакала, прикрывая лицо старым мышиного цвета саржевым фартуком, непомерно большим для её роста.
- Это я выбросила! Это я выбросила!
- Что ты такое говоришь? И чего ты плачешь?
При этих словах Эцуко бросила мимолетный взгляд на Сабуро. В его глазах вспыхнуло беспокойство, он хотел что-то сказать Миё. Грубо сорвав с лица Миё фартук, Эцуко опередила его. Под фартуком скрывалась перепуганная, раскрасневшаяся физиономия. Деревенская простушка. Лицо было измазано слезами и выглядело уродливо. Или близко к этому. Её щёки распухли от обиды, лиловели, словно переспелая хурма, вот-вот готовая лопнуть; бессмысленные зрачки расширены; нос сплющен; тонкие реденькие бровки... Из всего этого набора Эцуко раздражали только губы. Губы Миё были пухленькие, как алая подушечка для иголок, обрамлённые пушком, словно персик. Прелестные губы, вздрагивающие от рыданий, поблескивающие от слез. Губы Эцуко были намного тоньше.
- В чем дело? Отвечай! - Меня не волнуют выброшенные носки. Мне нужно знать, почему ты выбросила их?
- Да, госпожа!
Мне хотела было ответить, но Сабуро опередил её, выдав себя находчивостью, обычно ему не свойственной.
- Госпожа, это правда я выкинул. Я подумал, что не заслужил носки, поэтому нарочно выбросил их. Это я сделал, госпожа.
- Не говори глупостей, это не повод!
Миё вообразила, что Эцуко сообщит хозяину о проступке Сабуро и тогда Якити обязательно накажет его. Она не могла позволить Сабуро выгораживать ее, поэтому снова вмешалась в разговор.
- Госпожа, это я их выбросила! Когда вы подарили Сабуро эти носки, он сразу же показал мне ваш подарок. Я сильно засомневалась в том, что он получил эти вещи даром. Тогда Сабуро рассердился и сказал: "Хорошо, возьми эти носки себе!" Он бросил их и ушел. Но я же не могу носить мужские носки, поэтому выбросила.
Миё снова подняла передник, утёрла лицо. Вот и причина выяснилась. Какая милая, однако, отговорка: "Женщины не носят мужских носков!"
Эцуко поняла, в чем тут дело. Вялым голосом она сказала:
- Ну ладно! Не плачь! Если Тиэко или другие домашние увидят тебя в таком виде, то я не знаю, что они подумают. Разве мыслимо подымать шум из-за какой-то пары носков? Перестань! Вытри слезы!
Эцуко нарочно не смотрела на Сабуро. Она обняла Миё за плечи и, поглядывая на непричёсанную и давно не мытую голову, увела её.
"Ну что за женщина! Вы видели таких, а? Ну что за женщина?"
В кроне дуба раздался посвист сорокопута - впервые в этом году. Ясное осеннее небо оплетали ветви дубов. Миё заслушалась пением, оступилась, забрызгала подол платья Эцуко. Та вскрикнула и освободила руку. Миё тут же присела на корточки, словно собака, и стала тщательно вытирать подол платья саржевым передником, которым она сама недавно утирала слезы. И все-таки в этих усердных движениях было больше обиды, чем чего-либо иного.
Вскоре Эцуко увидела Сабуро в злополучных носках. Он невинно улыбнулся и поклонился ей - как ни в чём не бывало.
* * *
И Эцуко обрела смысл жизни.
Со дня того происшествия до десятого октября, когда произошли неприятности на Осеннем Фестивале, Эцуко знала, ради чего она живет на свете.
Эцуко никогда не беспокоилась о спасении души, не взывала о помощи к высшим силам. Тем более удивительно, что в ней пробудилось какое-то понимание смысла жизни.
Большинству людей довольно легко думать о том. что их жизнь ничего не стоит. Однако человеку с тонкой душевной организацией трудно согласиться с тем, что отсутствие смысла обесценивает его жизнь. Эцуко была из такой породы. Ее счастье зависело от решения экзистенциальных проблем. Как правило, для ума обывательского смысл жизни заключается в стремлении к счастью. Мы пробираемся сквозь жизнь, ищем на ощупь смысл; но пока его не обнаружим, продолжаем жить, как бог на душу положит. Смысл антиномичен. Когда мы находим его. то и жизнь приобретает двойственный характер. И вот, чтобы достичь единства, мы вкладываем всю мощь страсти, которая составляет сущность жизни. Страсть становится объектом нашего поклонения. Единство иллюзорного и реального составляет суть понятия "смысл жизни", которое действует как закон, не имеющий обратной силы. И вследствие этого мы поворачиваемся к тому, что временно, бренно и ложно.
Но все это не имело к Эцуко никакого отношения. Смысл жизни Эцуко представляла в виде экзотического растения, которое неожиданно вырастает на жизненном пути. Эцуко пришла к умозаключению, что между иллюзией и воображением существует огромное различие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19