" Эцуко понимала, что этот беспорядочный поток мутных мыслей захлестывает ее сознание в полусне, в полубреду - так внезапно заходит солнце и на землю падают сумерки. В вечернем небе плыли белые облака, вместе с ними поплыли окна, вытянутые в одну цепочку... Эцуко упала в обморок прямо в коридоре.
Это был легкий удар, вызванный малокровием. Ее принудили к кратковременному отдыху. Однако через четыре часа пришла медсестра. Она сказала, что Рёсукэ умирает.
Казалось, что он хотел что-то сказать, шевелил губами, но мешал кислородный ингалятор, который Эцуко придерживала руками. Что он хотел сказать - старательно, отчаянно, радостно, неустанно, беззвучно?
"Изо всех сил я придерживала у его рта ингалятор. В конце концов мои пальцы стало сводить судорогой, плечи тоже занемели. Срывающимся в крик голосом я позвала на помощь: "Эй, помогите мне! Кто-нибудь! Быстрее!" Подскочила перепуганная медсестра и перехватила из моих рук ингалятор. На самом деле я не устала. Просто я испугалась. Я испугалась беззвучных слов, которые пытался выговорить мой муж, обращаясь в пустоту, непонятно к кому... Может быть, это была новая вспышка ревности? Или это был страх, спровоцированный ревностью? Я не знаю... Однако, если бы я потеряла контроль над собой, то я наверняка бы закричала: "Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох сейчас же!"
Как-то глубокой ночью (его сердце еще билось, и ничто не предвещало остановки) два доктора шепотом переговаривались у кровати Рёсукэ: "Чем его еще можно поднять?" Я проводила их переполненным ненавистью взглядом. После всего, что произошло, разве он не должен умереть? Той ночью произошла наша последняя битва.
В то время для меня не было разницы - почти не было - между счастьем супружеской жизни, которое могло бы быть, если он выздоровеет, и настоящим, реальным счастьем, которое я испытывала несмотря на его безнадежное положение. Так мне иногда беспечно казалось, что вместо ненадежного счастья я смогу обрести вполне конкретное, а вместо хрупкой жизни мужа лучше бы созерцать его реальную смерть. Мои надежды на выздоровление Рёсукэ крепли с каждым часом, но они были равнозначны моим мольбам о его смерти. Однако это тело, тело моего мужа, продолжало жить! Оно продолжало жить, чтобы предавать меня! "Похоже, что у него идет кризис", - сказал врач с надеждой в голосе. Во мне вновь поднялась волна ревности. Слезы упали на мою правую руку, которой я придерживала лицо Рёсукэ, но левая рука несколько раз пыталась отстранить от его рта кислородную трубку - в присутствии медсестры, дремавшей рядом на стуле. С наступлением ночи в комнате становилось прохладно. Бегущие огни неоновой рекламы и огни светофоров на станции Синдзюку14 из глубины ночной темноты светили мне в глаза через окно палаты. Свистки поездов и едва слышный стук колес, смешиваясь с гудками проезжающих автомашин, раздирали атмосферу. Чтобы укрыть шею от холода, я накинула на плечи шерстяной платок. Если бы я убрала в этот момент кислородную трубку, то никто бы не заметил. Я не верю никаким свидетелям, кроме человеческих глаз. И все-таки я не смогла этого сделать. До самого рассвета обеими руками я держала трубку ингалятора. Какая сила удерживала меня от этого поступка? Любовь? Нет, только не она! Моя любовь приговорила его к смерти. На каком основании? Это не важно. Моему разуму достаточно было убедиться в том, что рядом нет свидетелей. Трусость? Отнюдь! В конце концов, я даже не боялась подхватить тифозную лихорадку. Я до сих пор не знаю, какая сила удержала меня.
Да и необходимости в смертоубийстве уже не было. Я это поняла перед рассветом, когда холод стал пронизывающим. Небо начинало светлеть. Уступая утренней заре, редели облака. Пламенные разрывы между ними как бы напоминали о суровом наказании небес. Вдруг я обратила внимание, что Рёсукэ стал дышать нерегулярно. Словно пресыщенный молоком материнской груди младенец, он неожиданно отвернул голову от кислородного ингалятора и, кажется, передавил трубку. Я не удивилась. Положив на подушку рядом с ним ингалятор, я вынула из-за пояса ручное зеркальце. Еще в детстве мне подарила его мама - она умерла, когда я была девочкой. Это было старинное зеркальце, украшенной с обратной стороны красной парчой. Я поднесла его ко рту Рёсукэ, но оно не запотело. Только припухшие губы Рёсукэ, окаймленные щетиной, отразились в нем отчетливо с застывшим невысказанным упреком..."
* * *
Эцуко приехала в Майдэн по приглашению Якити. Может быть, решение приехать в деревню основывалось на тех же мотивах, что привели ее когда-то в госпиталь инфекционных заболеваний? Не был ли приезд в Майдэн для нее подобным возвращением в госпиталь?
Разве атмосфера в доме Сугимото, в которой она вынуждена была жить, чем-то отличалась от атмосферы в госпитале? Казалось, что невыносимый дух разложения, который не давал возможности глубоко вздохнуть, держал Эцуко не невидимой цепи.
Это было как раз в середине апреля. Ночью в комнату Эцуко пришел Якити, чтобы поторопить ее с починкой одежды.
Тем вечером в подсобном помещении размером в восемь татами собрались все домашние - Эцуко, Кэнсукэ с женой, Асако с двумя детьми, а также Сабуро и Миё. Часов до десяти они мастерили пакеты для мушмулы. В этом году они немного запаздывали. Обычно они приступали к этой работе в начале апреля, но нынешний год выдался урожайным на бамбуковые побеги, поэтому на их заготовку потребовалось больше времени. Они торопились. Если мушмулу не завернуть в пакеты, то долгоносики могли проникнуть в плоды и высосать сок. Некоторые из плодов были величиной с большой палец. Сидя на коленях, каждый мастерил тысячи таких пакетов. Рядом лежала пачка старых журналов, посредине стоял общий для всех котелок с мучным клейстером. Соревнуясь друг с другом, все страшно торопились - если в журнале попадалась интересная страница, то не было времени даже взглянуть на нее.
Во время таких поздних работ забавно было наблюдать за Кэнсукэ. Он ворчал, лицо кривилось от недовольства. Без нытья он не склеил ни одного пакета. Он все время бубнил: "Ненавижу! Да это же подневольный труд. Какое бессмысленное занятие! К чему все это? Отец, вон, уже ушел спать - раньше всех! Так оно и есть, будьте уверены. На него это очень похоже. А почему мы должны покорно работать? А что, не поднять ли нам бунт? Если мы не будем бороться за повышение зарплаты и так далее, то отец обнаглеет совсем. Тиэко, ты хочешь получать в два раза больше? Мне. конечно, все равно ничего не перепадет, хоть дважды увеличивай зарплату. Ага, а вот и статейка, глянь - "Решимость японского народа в связи с революцией в Северном Китае". Поразительно! А с обратной стороны что? "Сезонное распределение в период военных действий"".
Так, отвлекаясь на болтовню, Кэнсукэ с трудом склеивал два пакета, пока остальные делали по десять штук. Иногда казалось, что он намеренно распускал язык, чтобы под шумок пустопорожних разговоров скрыть собственное неумение - что было вполне очевидно для окружающих. Однако в глазах Тиэко он выглядел этаким героем-циником. Однажды примерив на себя шутовской наряд, он уже не мог от него избавиться. На самом деле Тиэко искренне гордилась мужем. Они оба славились умением щегольнуть острым словцом. Она была женщиной проницательного ума: чувствуя настроение мужа, Тиэко всегда разделяла его недовольство отцом, которого презирала в глубине души так же, как и муж. Время от времени она подбрасывала исподтишка готовые пакеты в стопку Кэнсукэ. Эта деликатность бросилась в глаза Эцуко, ее губы невольно скривились в ухмылке.
- Эцуко, как ловко у тебя выходит! - сказала Асако.
- Итак, перерыв! Подводим итоги! - скомандовал Кэнсукэ и стал обходить всех по кругу.
У Эцуко оказалось больше всех - триста восемьдесят пакетов. Ее рекорд на равнодушную Асако впечатления не произвел, только Сабуро и Миё были всерьез изумлены. Однако Кэнсукэ и его жена испытали легкое раздражение. Эцуко это почувствовала. Цифра, которая стала своего рода показателем ее жизнеспособности, уколола самолюбие Кэнсукэ. Он язвительно произнес: "Смотрите-ка, этими пакетами заработала себе на жизнь одна Эцуко. Не то что мы!"
Асако, поняв его слова буквально, спросила: "Эцуко, где ты наловчилась клеить пакеты?"
Мелкое деревенское тщеславие, из которого произрастали жалкие предрассудки этих людей, возомнивших себя респектабельным классом, вызывали у Эцуко лишь презрение. Выйдя из аристократической среды, она была беспощадна к таким выскочкам. Эцуко ответила намеренно заносчиво: "Было где научиться!"
Кэнсукэ и Тиэко переглянулись. В эту ночь предметом их пылкого разговора в постели стала генеалогия Эцуко, позволявшая ей быть высокомерной.
В то время Эцуко почти не замечала Сабуро, считая, что он недостоин ее внимания. Порой даже не могла вспомнить - как он выглядит? Это было вполне естественно. Не обронив ни слова, Сабуро усердно склеивал из бумаги пакеты своими нерасторопными пальцами. Время от времени он улыбался, слушая пустые разговоры семейства. Поверх его повседневной залатанной рубахи был накинут на плечи старый широченный пиджак, дарованный Якити. Почтительно склонив голову под тусклой лампой, он сидел на коленях в новехоньких брюках цвета хаки.
Еще лет восемь или девять назад в доме Сугимото пользовались газовой лампой. Старожилы говорят, что от газовых ламп в домах было намного светлее. Потом провели электричество, но полагаться на него было совершенно невозможно: из-за слабого напряжения в сети стоваттовая лампочка едва накалялась до сорока ватт. Даже радио можно было слушать только по ночам да и то, если позволяли метеоусловия.
И все-таки нельзя сказать, что Эцуко совсем не обращала внимание на Сабуро. Быстро и тщательно склеивая пакеты, Эцуко время от времени поглядывала на неуклюжие пальцы Сабуро. Эти грубые, толстые, старательные пальцы раздражали ее. Она посмотрела в другую сторону. Тиэко помогала мужу. В этот момент ей подумалось, что если она тоже станет помогать Сабуро, то это никому не покажется странным. Тем временем Миё, сидевшая рядом с Сабуро, закончила склеивать свою норму пакетов и принялась помогать ему. Увидев это. Эцуко успокоилась.
"В тот момент я успокоилась. Да, именно так. Никакой ревности или что-то в этом роде у меня не было. Я почувствовала такую легкость, словно с моих плеч свалился груз ответственности. После этого я уже сознательно пыталась не смотреть в сторону Сабуро. Это было не так уж трудно. Я подражала ему во всем - невольно, не видя его: он наклонится - и я наклонюсь, он молчит - и я молчу; он забудется, с головой уйдя в работу, и я..."
И снова ничего не происходило.
Наступило одиннадцать часов. Все разошлись по своим комнатам. Что чувствовала она, тогда, когда в первом часу ночи, попыхивая трубкой, Якити вошел в ее комнату, где она сидела за штопкой его одежды, зашел, чтобы спросить, хорошо ли ей спится в последнее время? Каждую ночь этот старик прислушивался к малейшему шороху из комнаты Эцуко - благо, что их комнаты разделяет коридор. Словно одинокая мышь, он все ночи напролет был на страже, пока домашние тихо посапывали во сне; обращал свой старческий слух, затаив дыхание, в сторону ее комнаты - казалось, что она совсем рядом, близко-близко, родная... Его острый старческий слух, будто морская раковина, наполнялся и омывался чистотой и мудростью - разве не так? Считается, что острый слух у пожилых людей - в большей степени, чем обоняние, зрение или осязание, - являются, как и у животных, признаком ума. Не потому ли Эцуко смогла разглядеть в Якити, в его заботливом отношении к ней, не только уродство?
Ну, при известном лицемерии, этим отношениям можно было бы дать имя любви. Якити стоял за спиной Эцуко, перелистывая отрывной календарь на дверном косяке.
- Что такое? Будь аккуратней! На календаре прошлая неделя, - сказал он. Эцуко слегка обернулась:
- Ах, извините!
- Извините? Нет, тебе не следует извиняться!
В его голосе слышались добрые нотки. Эцуко слышала, как он отрывал за ее спиной листки календаря. Звуки прекратились. Вдруг он обхватил Эцуко за плечи. Потом она почувствовала, как холодные пальцы - сухие как бамбук стали сползать на ее грудь. Она напряглась, но ничего не сказала. Хотела, было вскрикнуть, но удержалась.
Чем объясняется эта покорность? Простым вожделением? Ленью? Или она не отвергала его притязания, словно изнемогающий от жажды путник, готовый припасть к любому застоявшемуся водоему? Вряд ли! Эцуко совсем не мучалась жаждой. Никогда ничего не желать - вот что было изначально в ее характере.
Кажется, это всепоглощающее чувство самодостаточности, с которым она приехала в Майдэн, окрепло в ней в госпитале инфекционных заболеваний. Возможно, Эцуко утоляла не жажду - просто она инстинктивно наглоталась этой мутной воды, будто утопленник в заливе. То, что она ничего не желала, означало одно: она потеряла свободу выбора или свободу отречения. Если ты однажды решишь, что для утоления жажды у тебя нет иного выбора, кроме возможности осушить то, что попадется под руку, если даже это морская вода, то тебе ничего не остается...
Однако после этого инцидента Эцуко ни одним мускулом на лице не показала вида, что нахлебалась морской воды. До самой ее смерти, казалось, никто не понял, что она тонет. Она не звала на помощь, будто собственной рукой заткнула кляпом рот...
Вылазка в горы была запланирована на восемнадцатое апреля. Это называлось "любование цветами вишни". Обычно в этот день люди брали выходной, собирались всей семьей и отправлялись в горы, блуждая по склонам.
Все в доме Сугимото, кроме Якити и Эцуко, питались в это время одними бамбуковыми побегами. Их первый арендатор Окура доставал из амбара прошлогодний урожай бамбуковых побегов, грузил на велосипедную тележку и отвозил на рынок - там он продавал их, рассортировав на три категории. Остатки выметались вместе с мусором. С апреля по май семейство Сугимото вынуждено было доедать прошлогодние запасы.
День, когда они отправились в горы, выдался замечательным. В дорогу взяли провиант и циновку. В деревенской школе были отменены занятия старшая дочь Асако радовалась.
Эцуко вспоминала: "Мы провели чудесный весенний день. Он был похож на картинки из школьных учебников. Мы - как будто бы сошли с этих картинок. Или воображали себя их персонажами. Всюду пахло навозом. Воздух трепетал от жужжания пчел и майских жуков. Солнечный свет и весенний ветерок - в их ослепительных потоках, сверкая белым опереньем на брюшке, кувыркались ласточки..."
С утра все суетились в доме, были заняты приготовлениями к походу. Эцуко закончила укладывать суси15 в коробочку для завтрака и стала наблюдать сквозь деревянную решетку окна за старшей дочерью Асако, которая в одиночестве играла возле каменных ступеней веранды. Она была одета в ярко-желтый - как цветы сурепки - жакет. Ее мать всегда отличалась безвкусием. Нобуко сидела на корточках, опустив голову. Чем занимается эта восьмилетняя девчонка? Рядом на камне стоял чайник - над ним поднимался пар. Нобуко увлеченно следила за чем-то между каменными плитами.
"... Там был муравейник. Она заливала его горячей водой. Муравьи корчились в смертельных судорогах. Восьмилетний ребенок опустил между колен коротко остриженную голову. Не произнося ни слова, девочка наблюдала за агонией муравьев. Она покачивала головой, два кулачка подпирали щеки, волосы упали на лицо..."
Легкое, освежающее чувство охватило Эцуко, наблюдавшую это зрелище! Глядя на эту девочку, на ее оголенную маленькую спинку, она узнавала в ней себя. Она продолжала смотреть на нее, пока из кухни не раздался голос Асако, которая обнаружила исчезновение чайника. С этого дня чувство материнской любви, или что-то похожее на него, стала испытывать Эцуко к этой восьмилетней девочке, уродившейся такой же некрасивой, как ее мать.
В самый последний момент перед уходом на пикник произошло маленькое препирательство - решали, кого оставить сторожить дом. В конце концов согласились, что предложение Эцуко разумно, и присматривать за хозяйством поручили Миё. Единодушие, с каким было принято предложение, Эцуко нисколько не обрадовало. Причина ее безразличия скрывалась не глубоко - ведь Эцуко поддержал Якити!
Когда семейство Сугимото, словно гусиный выводок, вышло на тропинку, которая вела от окраины их владений до соседней деревни, Эцуко поразилась внезапному открытию: все бессознательно выстроились друг за другом, как подсказывало чувство социальной иерархии. Это был животный инстинкт - как у муравьев, которые распознают чужаков из других муравейников по осязанию, по запаху; также муравьиная королева распознает своих рабочих муравьев - и наоборот... Они не осознавали этого и не могли осознать. Или, может быть, для этого требовались более очевидные свидетельства?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19