Мелодия была в бодрящем
ритме марша, и я всегда считал, что первые строки были пронизаны истинной
поэзией, которая и побудила автора развить свой удачный опыт полного
псалма.
Джофри, ехавший рядом со мной, запел:
Одним прекрасным жарким днем
С моей красоткою вдвоем...
И Ральф, следовавший за ним, подхватил с энтузиазмом:
Мы в тишине глуши лесной...
Я поспешил перебить его:
- Только не эту, Ральф! - И пояснил Джофри, который удивленно осекся
при моих словах: - Они могут повернуть назад, если вы будете распевать
такие фривольные песенки.
Он только рассмеялся в ответ, некоторое время помурлыкал что-то себе
под нос, потом снова зычным и отчетливым голосом начал, явно давая понять,
что на этот раз не позволит себя перебивать:
Я встретил женщину, чей лик
Мне в душу самую проник,
Теперь лишь смерть имеет власть
Унять души смятенной страсть...
Он помедлил на самом захватывающем месте мелодии.
- Дальше, дальше, - подбодрил я.
...И стройный стан и блеск очей
Храню я в памяти своей,
Как будто может кто украсть
Души моей смятенной страсть.
Джофри снова помолчал и вдруг рассмеялся:
- Еще? - обратился он ко мне, как к ребенку. Я кивнул.
Любви известен нрав манящий,
Изменчивый и преходящий.
Но и она не даст мне власть
Смирить души смятенной страсть.
- Это вы сами сочинили? - поинтересовался я, зачарованный красотой и
складностью строк. Может, и у него в жизни была встреча в лесу с такой же
Линдой, которой он навсегда отдал свое сердце.
- О Боже! Нет, конечно. Это одна из популярных песенок. Есть даже в
сборнике. А вот еще одна в том же духе. - Он осадил игривую Лэсси и,
поравнявшись с моей покладистой кобылой, запел:
Храни в душе мою любовь,
Пусть сердце воспаряет вновь,
Пусть взор иной волнует кровь,
Храни в душе мою любовь.
Я слушал зачарованно, думая о том, что мне никогда не удавалось
излить свои чувства в таких точных и выразительных рифмах. Если выйду
живым из этой битвы, то, вернувшись домой, обязательно уничтожу свою
маленькую тетрадку со слабыми упражнениями в стихоплетстве. Потому что
совершенство и отточенность стиха уникальны и неповторимы.
Храни, не дай предать забвенью
Те чудотворные мгновенья.
Тех чувств, не знающих сомненья,
Храни, не предавай забвенью.
Не забывай тех светлых дней,
Когда огнем любви своей
Горел ты, словно Прометей,
Не забывай тех светлых дней.
- Великолепно, - восхитился я, когда по моей просьбе певец вторично
исполнил песню, так что слова ее навсегда врезались мне в память. -
Великолепно.
- Боже, Филипп, как вы восторженны! Он что, задел нежнейшие струны
вашей души - Уайет, я имею в виду? Вы поэт или влюбленный?
Краем глаза я испытующе наблюдал за ним, но не заметил ни тени
насмешки на лице молодого человека.
- И в том, и в другом плане я полный неудачник. Но у меня было все
точно, как в этой песне. Я увидел ее один только раз, и это решило всю мою
судьбу.
- И чье же упорство и непоколебимая вера помешали вам? - спросил он,
отбрасывая со лба прядь. - Что произошло? Она не обращает на вас внимания?
Я вздохнул, ничего не ответив, боясь выдать свои чувства.
- Завидую вам, завидую, завидую, - скороговоркой повторил Джофри. -
По крайней мере, для вас это что-то значит. Если бы вы МОГЛИ прыгнуть в
постель с какой-то красоткой, ведь вы бы испытали при этом какие-то
чувства?
- А вы нет?
- Обычную физиологическую реакцию. - И он ладонями сделал
красноречивый жест над головой лошади. - Быстро загораюсь и быстро
остываю. Наверное, это все моя французская кровь - отец мой был французом,
я говорил вам, наверное. Но я никогда не задумываюсь об этом. Просто лежу
себе и сравниваю. Можете поверить? Можете ПРЕДСТАВИТЬ себе такое уродство?
Но все-таки остается надежда. Я ВЕРЮ, что когда-нибудь отдам кому-то свое
сердце как... минутку...
Он оторвался от меня и ринулся вперед, оглядываясь по сторонам и
прислушиваясь. Я видел, как он смочил палец, затем, вытащив его изо рта,
проверил направление ветра.
- Так я и думал. Ветер переменился. Мы должны поехать в обход, зайти
к ним с другой стороны. У них собачий нюх.
Воздух был тяжел от весенних запахов, солнце пригревало нам спины. На
всех деревьях ветви обвисали под тяжестью почек, на которых уже
пробивалась зелень. У самого края рощи бурным розовым пламенем горел куст
смородины. Он наполнял воздух резким ароматом. Я оглянулся на своих
попутчиков, неловко сидевших на лошадях, не приспособленных к походным
условиям. Я пытался разглядеть какой-то неуверенный или нервный жест,
выдающий тщательно скрываемое под показным хладнокровием беспокойство,
которое терзало все это время меня самого.
Я думал о том, что мог сейчас жить преспокойно где-то в Лондоне,
писать стихи, пьесы, сидеть по вечерам в домашних тапочках перед камином,
иногда посещать уютный кабачок с приятной компанией собеседников. О Линда,
только ради тебя я нахожусь сейчас в этом далеком краю, и меня ждет
смертельная схватка с дикарями, именно по твоей милости песня о вечной
любви непрерывно звучит у меня в мозгу.
Объезд занял довольно много времени, и только к вечеру мы добрались
до края леса и смогли с высоты рассмотреть на равнине лагерь врага. Дым
костров поднимался к темневшему небу, темные фигурки мелькали между
палатками. Ветер дул в нашу сторону. Джофри принюхался к доносившемуся
запаху еды:
- Они готовят ужин, - с довольным видом констатировал он. - Чем
больше они съедят, тем крепче будут спать. Передо мной был уже не тот
утренний беззаботный певец, не герой-любовник, не раскаявшийся повеса, а
человек, уверенный в успехе. Мы накормили лошадей, сами же ели стоя,
поспешно запихивая пищу в рот руками. Я совсем не ощущал ее вкуса. Эли
подошел ко мне, держа ломоть хлеба в одной руке и кусок сыра в другой.
- Если со мной что-то случится, - сказал он как бы между делом, не
переставая утолять голод, - присмотри за моей женой, парень, пожалуйста.
Да и Джеймсу нужна твердая рука.
- Я позабочусь о них, - произнес я срывающимся голосом.
И только при одной этой мысли сердце мое совершило бешеный скачок. Я
посмотрел на безмятежно жующего Эли и подумал, что, может, через несколько
часов его смерть освободит мне путь к Линде. Но тут же наступило
раскаяние, и я начал молиться за него. О, Эли Мейкерс, зачем ты женился на
Линде, превратив меня в своего тайного врага, чей разум всегда восстает
против тебя, что никогда не проявляется ни жестом, ни взглядом моей
немощной плоти? Я взмолился: "Только не так, только не так". Но внутренний
голос заглушал эти мольбы: "А как иначе сможешь ты добиться ее?" Ответа на
этот вопрос не существовало.
Сумерки сгущались, и сквозь наползавшую темноту мы видели, как
равнина у наших ног вспыхивает все новыми огоньками.
- Хорошо развлекаются, - заметил Джофри, остановившись возле меня и
напряженно вглядываясь в ночь. - Пусть желудки их забьются свинцовой
тяжестью, проклятые кровожадные дьяволы.
Эти слова услышал Эли.
- Мистер Монпелье! Бог слышит. Не богохульствуйте.
- Простите, мистер Мейкерс, но именно это они и есть.
- Что они и кто они не должно нас касаться. Они станут добычей
ястреба, парящего в небе.
- Хорошо сказано, - одобрил Джофри и рассмеялся.

Незаметно для глаза постепенно всходила на небо луна, рассеивая
темноту, заливая землю белым светом и придавая нашим лицам призрачный
оттенок ночных духов. Эли, как Кромвель, произнес молитву перед сражением:
"О Боже праведный, кто вложил меч и щит в длань, верную тебе, призрей в
сей час слуг своих пред битвой за дело правое. Малы мы числом и неискушены
в деле ратном, и победа наша будет делом рук твоих, Господь наш, о ком
молиться будем денно и ношно со дня сего благословенного и во веки веков."
Молитва была краткой, и в какой-то мере даже приятной, учитывая, что
она поддержала тебя, Эли, и успокоила дух твой. Я завидую твердости твоего
голоса, которым ты возносил эти слова к Всевышнему. Я же дрожал каждым
мускулом, каждой своей жилкой, ведь я плохо стреляю, и не могу бегать.
Правда, я смог застрелить медведя, который угрожал Эли. А индейцы будут
угрожать нам, как только проснутся. Джофри говорит, что, напившись
спиртного, они не шатаются по округе, как белые люди. Но откуда он это
знает?
Я внимательно слушал последние наставления, но слова были для меня
пустыми звуками, лишенными всякого смысла.
- Стреляйте, когда только можете, но не слишком надейтесь на свои
ружья. Постарайтесь держаться парами, чтобы всегда иметь возможность
перезарядить ружье. В первого вы стреляете, других рубите топором.
- Цельтесь пониже при стрельбе. Топором ударяйте между головой и
плечом, там уже нельзя промахнуться, как при ударе в голову.
- И ради всего святого двигайтесь как можно тише, наша жизнь зависит
от внезапности нападения.
Мы, крадучись, спустились вниз, на залитую лунным светом равнину,
покинув укрытие приютивших нас деревьев. Почти на каждом шагу я натыкался
своей железной подковой на камень или ветку, треск которой то и дело
взрывал тишину. Все ближе и ближе. Они могут проснуться. Стоит одному
пробудиться, как он сразу же разбудит соседа. Именно так они
прокрадывались бы к Зиону в темноте ночи, если бы не Джофри Монпелье,
благослови его Бог. Если мы останемся в живых, то отдадим ему самую лучшую
землю в Зионе, какую он только пожелает. Мы построим ему дом и назначим
его главой совета. Теперь все отчетливо почувствовали запах жареного мяса,
которое они готовили себе на ужин. По мере нашего приближения он начал
смешиваться с запахами человеческого жилья - дыхания, немытых тел, грязной
одежды, шкур и обглоданных костей. Мы оглядели десять небольших палаток,
вокруг которых у пепелищ костров лежали распластанные в сонном забытьи
тела. Ничего не подозревающие, беззащитные, как они рискнули развлекаться
вот так, на открытом месте? Несомненно, Джофри говорил правду, рассказывая
о таверне в Диксонвиле. И если эта схватка завершится нашей победой, то
даже Эли придется признать, что зло может иногда приносить положительные
результаты.
- Приканчивайте их тихо, чтобы не поднять на ноги весь лагерь, -
последовал приказ.
Вот мы наконец пришли. Передо мной и Энди на земле были распростерты
тела шести безмятежно спавших индейцев, лежавших ногами к костру. У нас
были ружья, но пользоваться ими было еще не время. Мы заточили свои
топоры, были у нас и ножи с острыми лезвиями. Энди выбрал нож. Я видел как
он, повинуясь своей обычной привычке, прищурил один глаз и пальцем провел
по острию ножа, затем молча, словно призрак мести, вонзил его в жертву. Я
предпочел топор, боясь ощутить близкое соприкосновение с живой плотью.
"Как будто это дерево", - настойчиво внушал я себе и вспоминал "между
головой и плечом". Взмахнув топором, я с силой опустил его.
Мы убили трех из шестерых. Но четвертый вскрикнул от удара моего
топора, одновременно раздался вопль в другом конце лагеря, где шла та же
бесшумная резня. Внезапно мы окунулись в кромешный ад. Двое индейцев
вскочили. Я, зажав топор под мышкой, вскинул ружье. Прозвучал первый
выстрел. Он попал в цель. Выстрелы Энди раздались где-то на расстоянии
ярда от меня, и все шестеро были уложены. Мы двинулись дальше. Если
остальным повезло так же, как и нам, значит, численность вражеского войска
значительно сократилась.
Но тут все они проснулись и всполошились. Ночь огласилась криками
боли и ярости, взрывами выстрелов, глухими отзвуками ударов. Верзила,
который показался мне просто великаном, выскочил из одной палатки и,
увернувшись от Эли, ринулся на меня.
Я попытался оттолкнуть его, но от удара упал на спину и почувствовал
тяжелую ступню, вонзившуюся в желудок. Мне с трудом удалось совладать с
ним. Я стал зверем. Если я успевал перезарядить ружье, то стрелял, если
нет - пользовался прикладом как дубинкой. Я размахивал топором как
одержимый, при приближении врага яростно вонзал в него острый нож. Никогда
в жизни не двигался я так быстро и легко. Мне удавалось даже бегать,
уворачиваться, ускользать от врага. Я смахивал кровь, хлеставшую из моего
перебитого носа. Индеец, распластавшись на земле, схватил меня за лодыжку,
и мы покатились клубком по земле, как сцепившиеся коты. У него в правой
руке был нож, и, не задумываясь, я схватил его прямо за острое лезвие, не
ощутив при этом никакой боли, только яростный порыв, когда мой нож пронзил
его горло. Он захрипел и замер. Не в силах выдернуть свой нож из раны
пораженного мною индейца, я взял его оружие и всем существом отдался
безумной, захватывающей своим вихрем пляске смерти.
Думаю, все это продолжалось не более двадцати минут. Трупы индейцев
лежали там, где настигла их карающая рука, а Эли с Джофри подходили к
каждому еще живому телу, шевелившемуся или издающему стоны, и,
склонившись, наносили удар ножом по горлу жертвы. Воздух был пропитан
запахом свежей крови. Луна, высоко нависшая над нашими головами,
уменьшилась в размерах, и, словно прищурившись, безмятежно взирала сверху
вниз на обломки, окружавшие единственную оставшуюся палатку. Что-то
зашевелилось у меня в животе, как будто огромная змея пыталась распрямить
свои кольца. И тут же я закрыл руками лицо, нащупав кровавое месиво вместо
носа. Змея в моем желудке вытянулась во всю длину и нанесла удар. Упав на
колени, я начал содрогаться от резких судорог, потрясших все тело.
Меня продолжало рвать. Такого я не испытывал даже на борту "Летящей к
Западу". До меня, как сквозь стену, донесся голос Майка:
- Не повредили ли вам чего внутри?
Мне было приятно слышать искреннее волнение в его словах, но ответить
я ничего не мог. Желудок мой бился в конвульсиях. Майк резко перевернул
меня на спину, так что небо закружилось у меня перед глазами. Я
почувствовал запах рома, затем услышал стук фляги на собственных зубах,
мои разбитые губы не ощущали ничего, кроме пронзительной боли.
- Давай. Глотай. Мне лучше знать, что нужно.
Я сделал глоток, перекатился на живот и, лежа навзничь, снова вырвал.
- Хорошо, - сказал Майк теперь уже без всякого сочувствия. - Теперь
еще.
Я хотел сказать: "Уйди, Майк. Оставь меня в покое", но язык едва
ворочался, слова сливались в неразборчивое бормотание. Майк не обратил на
мои протесты никакого внимания, он снова повернул меня на спину и влил ром
в рот, так что у меня не было другого выбора - либо проглотить
отвратительную жидкость, либо захлебнуться. Я проглотил, и змея начала
таять. Тепло разлилось по внутренностям.
- Теперь пойду к другим. Много раненых, - сказал Майк.
Он ушел, а я лежал еще несколько минут, наслаждаясь блаженным
забытьем, а потом поднял голову и, шатаясь, встал на ноги. Медленно и
тщательно я подсчитывал фигуры, стоявших людей. Энди, Майк, Ральф, Эли,
Оливер Ломакс, Исаак Картер, Джейк Крейн, Амос Битон, три брата Пикла. Я
дважды пересчитал их. Вильяма Ломакса, Джо Стеглса, Томаса Крейна и Тима
Денди не было видно.
Джофри Монпелье подошел ко мне.
- Порядок, Филипп? - спросил он.
Я ответил:
- Я в порядке, - тут же добавив: - А вы?
Мне было очень трудно говорить.
- Вы не поверите. Майку придется штопать меня заново.
Удар пришелся точно в то же самое место, что и раньше, и этот жуткий
кусок кожи снова навис над его глазом.
- А другие? - спросил я.
- Вильям Ломакс и Томас Крейн погибли, к несчастью. Джо Стеглс в
очень плохом состоянии, а Тим Денди еще не пришел в сознание. Трудно
сейчас что-либо сказать. По всей видимости, перелом черепа.
- О, Боже! - воскликнул я при мысли об их семьях.
- Здорово нам повезло, что мы легко отделались. Вы только представьте
себе, что мы уложили целых две сотни. Две сотни! Его голос срывался от
волнения.
- Благодаря вам, - пробормотал я.
- Благодаря спиртной лавке старины Джонса. Многие из них даже не
поняли, что пришел их смертный час.
Мы начали сходиться, оттаскивая раненых и погибших подальше от
обломков и ожидая наступления зари.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34