- Ничего не получится. Ты его старший сын.
- Тогда ты будешь жить со мной в поместье и каждый день на обед нам
будут подавать толстый говяжий филей и красное вино, да еще фиги и изюм, и
апельсины и сладости. И я надеюсь, - сказал я, повышая голос, - что все
слуги доживут до этого времени. И тогда я покажу им. Тогда они у меня
попляшут.
- А ты уже знаешь, как пишется твое имя? - мягко перебил Шед.
На мгновение я опустил глаза на расчерченную дорожку, затем
повернулся к Шеду и закрыл их. "Ф-и-л-и-п-п Д-ж-о-н О-л-е-н-ш-о-у
к-у-з-н-е-ц." Открыв глаза, я с радостью увидел выражение удивления и
восхищения на лице Шеда.
- Тебе легко дается учение, как кузнечное дело мне, наверное. Я не
смог бы произнести по буквам с закрытыми глазами. Даже когда я читаю, то
руками вроде как бы пишу в воздухе. Очень медленно я читаю. Но мне
кажется, что ты станешь ученым и... это может возместить тебе... многое.
- Может, - согласился я. - Научи меня читать, Шед, пожалуйста.
- Похоже, что ты сам скоро будешь учить меня.
И это оказалось правдой. Мой разум, до тех пор скованный моим
уродством, жадно поглощал все, что не было связано с ненавистью, болезнью
или презрением. Задолго до наступления зимы я читал быстрее Шеда. Мне уже
не нужно было складывать слова из отдельных звуков. И вскоре я начал
читать запоем. Дома было много книг, хранящихся под покрытыми плесенью
кожаными переплетами в сырой комнате, в которую никто никогда не заходил.
И когда наступили холодные ветреные дни, и прогулки в Маршалси уже нельзя
было совершать ежедневно, я сворачивался клубочком на широком подоконнике,
завернувшись от холода в тяжелую портьеру, и проскальзывал в заветную
дверь, ключом к которой служили буквы, дверь, ведущую в разные страны, в
разные времена, к разным людям.
Стоит ли удивляться, что я любил Шеда Вуди, простого кузнеца,
освободившего мое тело, а вместе с ним и душу. И тогда, когда я принял из
его богатырских рук Библию и прочел ему быстро и свободно псалм, который
он старательно читал по слогам, Шед перестал относиться ко мне как к
ребенку, и мне вскоре даже было позволено оставаться в кузнице после
захода солнца. И именно в ночной темноте в кузнице Шеда я повстречал
людей, которые мне стали близки и сыграли такую большую роль в моей жизни.
Мы, в Маршалси, были довольно отсталыми, и я никогда не задумывался
над тем, почему крестьянские наделы разделены на участки с давно
сложившимися границами и почему люди испытывают судьбу в ежегодных
жеребьевках, примирившись со своей участью. Земли моего отца простирались
вокруг поместья, а кроме того, существовали четыре-пять самостоятельных
мелких ферм, являвшихся общей собственностью тех, кто на них работал. С
незапамятных времен на ферме Хантов жили Ханты, а в Тен Акр - Чиснелы. Я
никогда не знал слова "огораживание", пока не услышал, как в кузнице Шеда
люди произносили его таким тоном, как будто говорили о рае. Я совсем мало
внимания уделял религии. Каким-то непонятным образом она была связана с
политикой. Видимо, поэтому мой отец, для которого имя Господа было лишь
бранным словом, с неизменной регулярностью занимал свое место в церкви
каждое воскресенье. Сам я редко ходил в церковь, дабы не давать лишний раз
повод для насмешек. И с великим удивлением я узнал, какую огромную роль
играл Бог в жизни некоторых людей и как серьезно они поклонялись ему. И по
поводу огораживания, и на тему религии особенно распространялся Эли
Мейкерс, тихий неприметный человек, а я сидел в уголке кузницы, часами
слушая его речи. Он был не старым еще человеком, и все же в обществе, где
возраст являлся предметом уважения сам по себе, его слушали и с ним
считались. Даже теперь, по прошествии лет и приобретении жизненного опыта,
я не могу отрицать, что была в нем мощь, сила и определенная целостность.
Внешне он был хорош: высокий, с широкими плечами и мускулистыми руками. Он
гордился своей силой, и не упускал случая продемонстрировать ее. В деревне
говорили, что он может взобраться по лестнице с мешком зерна в зубах. Мне
довелось наблюдать однажды, как он бросил наземь быка, ухватив его за
рога. Это произошло в Маршалси, но и позже я был свидетелем того, как этот
человек мог вынести такое, что заставляло поверить, будто он, по меньшей
мере, одержим дьяволом или же находится под защитой Всевышнего. У него
было суровое красивое лицо с копной золотых волос и огромной желтой
бородой. Когда я вырос и узнал из книг, что Маршалси пережила когда-то
ужас набегов скандинавов, я подумал, что эти завоеватели, уносившие с
собой все, что можно было унести, оставили на английской земле такую
вечную силу, как люди типа Мейкерса.
Его первые слова в мой адрес не отличались дружелюбием. Я отчетливо
помню тот вечер. Было лето, прошло около получаса после захода солнца,
дверь в кузницу была открыта, и аромат сирени, растущей на больших кустах
в саду Шеда, проникал внутрь и причудливо перемешивался с запахом паленых
лошадиных копыт и раскаленного железа, опущенного в воду. Чуть пораньше,
тем же вечером, я развлекал Шеда, устанавливавшего железный обод на колесо
телеги, пересказом истории Отелло, прочитанной мной при тусклом мерцании
свечи. Когда история закончилась, и железный обод был надет на деревянное
колесо, я ушел в сад, и начал объедаться маленькими зелеными ягодами
крыжовника, которые годились разве что для приготовления пирога.
Вернувшись, я услышал голоса в кузнице, и так как привык, что дома все
разговоры замирали, стоило мне появиться на пороге комнаты, задержался во
дворе и прислушался. К тому времени я приобрел дурную привычку
подслушивать. До меня донесся громкий голос, с нотками горечи:
- В прошлом году участок принадлежал мне, и быть мне повешенным, если
там выросло более дюжины сорняков. В этом году земля просто кишит ими.
Честное слово, отчаяние берет.
Шед сидел дальше всех от дверей, и до меня донеслось только:
- ...говорил с ним?
- Говорил с ним! Я говорил с ним, как только первый репейник поднял
свою мерзкую голову. "Ты плохо думаешь обо мне, Эли, - вот что он сказал в
ответ. - Я очень стараюсь. Но не всем дана твоя сила".
- ...правда в этом... - долетел до меня обрывок фразы Шеда.
- Да, для труда у него не хватает силенок, но он достаточно крепок,
чтобы поваляться в кустах с Пег - той, что Шилли. Да и не замечал я его
слабости, когда речь заходит о том, чтобы опрокинуть кварту вина. Но при
одном только виде мотыг его просто потом прошибает от слабости.
- Церковный совет может заставить его прополоть, - заметил Шед.
- Может, - насмешливо отозвался Эли. - Но станет ли? Он у них на
хорошем счету, а я нет. Может, припомнишь, что они сказали, когда его
свиньи вытоптали мою рожь? "Это случайность, которая может произойти со
всяким, Эли Мейкерс. Это нехорошо, когда соседи ссорятся из-за таких
пустяков". Нет, Шадрах, мне не добиться толку от совета в этом деле, тем
более, когда это сорняки Джема Флуэрса. Подумай-ка, кто в совете
направляет этих глупых овец, которые заседают вместе с ним.
- Эсквайр, ты хочешь сказать?
- А кто еще? А пока Джем Флауэрс мнет его Пег, как проводит время
Элен Флауэрс?
- Шшш... - произнес Шед, затем, повысив голос, добавил: - Эй, Филипп,
парнишка, где ты?
Я поспешно отступил на три шага от двери и прикрыл рот рукой, чтобы
приглушить голос:
- Я в саду. Я тебе нужен?
- Кто это? - услышал я вопрос Эли и за ним последовал ответ Шеда: -
Сын эсквайра.
- Тогда это нехорошо с твоей стороны, Шед Вуди, что ты дал мне
распустить язык в такой компании.
- Он не придаст этому значения, - с легкостью возразил Шед. - Это
всего лишь ребенок.
- Малые щенки иногда приносят крупную дичь, - резко бросил Эли, и его
массивная фигура показалась в проеме двери как раз в тот самый момент,
когда я появился на пороге.
- Убирайся домой, - грубо крикнул он. - Молод еще околачиваться там,
где собираются взрослые.
Его тон разозлил меня, настолько он был сродни презрению,
отравлявшему все мои дни.
- Это кузница Шеда, Эли Мейкерс, - яростно парировал я. - Если тебе
угодно высказываться здесь, это не мое дело. А домой я пойду тогда, когда
скажет Шед, и не раньше. Шед назвал моего отца пьянчугой и бабником в
первый же день нашего знакомства. Ничего нового о нем ты сказать не
можешь.
Эли развернулся к Шеду.
- Запомни, что я сказал про молодых щенков. Вот он и принес целого
зайца.
- Филипп прав, - произнес Шед тем же невозмутимым тоном. - Он не
ладит с эсквайром, и не удивительно.
В кузнице на мгновение все затихли. Эли уставился на меня, его лицо
выражало явное неодобрение. Шед смотрел на меня с любовью и верой. Он
нарушил тишину словами:
- Я никогда не говорил тебе, парнишка, что в этих стенах ты можешь
услышать то, что не говорится за их пределами. Не думал, что придется
объяснять это.
- И не надо, - вскричал я. - Кому мне рассказывать? Конюхам или
служанкам? Кто еще станет меня слушать?
Я прошагал по неровному полу кузницы неловким ковыляющим шагом,
борясь за свое достоинство и сгорая от стыда за собственное уродство и еще
за что-то более сильное и глубокое. Я был изгой, даже мое присутствие в
кузнице нуждалось в объяснении и защите. Я когда-то был счастлив здесь, но
это не мое место. И бросив через плечо: "Спокойной ночи, Шед", я поковылял
прочь в летние сумерки.

Что-то произошло во мне в этот вечер. Я был Саулем. Если вы
припоминаете, было два Сауля. Сауль - сын Киша, который, разыскивая ослов
своего отца, нашел королевство и на которого был ниспослан дар
пророчества. Был еще и Сауль из Ташиша, который отправляясь по очередному
поручению, был ослеплен молнией по дороге в Дамаск. Странно, что оба они
носили одно и то же имя и оба стали избранниками судьбы. Именно об этом я
размышлял, идя мимо зарослей боярышника по полевой тропе. Я вспомнил
разговор Эли Мейкерса о сорняках и возделывании почвы, и впервые в жизни
по-иному взглянул на участки пашни, освещенные луной. Но постепенно мысли
мои переменились, и меня охватило удивительное чувство. Я видел
одуванчики, белым туманом покрывающие рвы, невесомые, как легкое кружево
на темном одеянии ночи. Я видел высокие деревья, чернеющие на фоне луны. И
я подумал, что это и есть мой дом, моя обитель. Но надолго ли я здесь? Все
это так тесно переплеталось с прочитанными историями, стихами из
заброшенных, покрытых плесенью книг, что в тот момент Элоиз и Абеляр были
для меня большей реальностью, чем Шед и Эли, и я не удивился бы, встретив
Джульетту, а не Элен Флауэрс.
Мысли ускользали от меня. Стремление определить словами свое
состояние разрушало его суть. Оступившись, я сделал вдох, и мне
показалось, что меня обдало сладким дуновением одуванчиков. Я вдруг
почувствовал себя счастливым. Не могу дать этому более глубокое объяснение
и не буду даже пытаться это сделать, потому что сейчас мне кажется, что я,
проживший всю жизнь на грани понимания чего-то, на пути выражения этого
чего-то в словах, так и не сумел это сделать. Не осмелюсь уподобить свой
разум своему телу, он все-таки явно не столь покалечен, но в то же время
так же далек от совершенства.
Никогда мне не доводилось шагать так свободно, и никогда еще мысли
мои не были такими ясными. Но в тот вечер я еще не знал своей немощи. Я
был опьянен собственными чувствами и незнаком с неудачами, поэтому,
добравшись до дома, достал чернила (изготовленные по старинному рецепту из
козлиной желчи и металлических опилок из кузницы) и на первой чистой
странице книги написал свои первые стихи. С восторгом я чувствовал, как
плавно льются строки, и только закончив, ощутил неизбежное
неудовлетворение. Перечитывая строки, я понял, что волшебство ушло, и
момент упущен. Единственное, что я теперь ощущал, - это всеобъемлющее
неудовлетворение; каждое написанное слово казалось мне лишь слабым
отображением мысли.
Изгнанник я без дома и без крова,
Не знаю отродясь обители такой,
Где ждет меня приветливое слово
Или душа, несущая покой.
И только милостива ночь. Деревьев кроны
Меня приемлют молча, без суда.
И нежных одуванчиков короны
Несут печаль мою неведомо куда.
Видите, я уже забыл о Шеде, который всегда был добр ко мне и ничего
не скрывал. И причем здесь "деревьев кроны"? Слова лились одно за другим,
но именно плавность этого процесса должна была насторожить меня. И все же
это была моя первая проба пера, и, несмотря на все недостатки, я с
волнением перечитывал их снова и снова, испытывая неослабевающую радость.
Многие пишут свои первые стихи в честь какой-нибудь пышной красавицы,
"скорбную балладу" о глазках своей возлюбленной. Я же написал потому, что
Эли Мейкерс вторгся в мою тихую заводь, которой стала для меня кузница. Я,
как оказалось, был наиболее уязвим перед лицом самых незначительных
событий.
Однако мое ночное отчаяние оказалось напрасным. Постепенно я входил в
круг людей, собиравшихся в кузнице, и вскоре знал настолько много об
"огораживании" и опасности папского правления, насколько можно ожидать от
двенадцатилетнего мальчика, еще не вступившего в юношеский возраст. Думаю,
что люди потому любили собираться в кузнице Шеда, что он обладал редкими
качествами: уравновешенностью и терпимостью. Большинство из постоянных
вечерних посетителей кузницы отличались пуританским мировоззрением, и
когда был изгнан старый пастор Джарвис, взгляды их посуровели, а речи
наполнились горечью. Шед понимал их чувства, но в церковь ходил, как
обычно, и открыто признавал, что свечи, алтарь, позолоченный крест и белые
цветы лишь "оживляли церковь и не приносили вреда". По поводу же
"огораживания", которое Эли и некоторые другие так страстно отстаивали, он
высказал такую мысль:
- При нынешнем положении дел вы имеете возможность получить кусок
плодородной земли каждый год. Все надеются получить надел из Лейер Филд
или Слюс Медоуз, и считается невезением, если не попадется ни тот, ни
другой. Но если вы добьетесь постоянного раздела, который так защищаете,
то один человек будет иметь весь Лейер, а другой весь Слюс, в то время как
остальные останутся при Олд Стоуни и Светоморе, - сказал он.
- Но это можно уладить, - возразил Эли.
- И кто будет это улаживать?
- Общее собрание прихода.
- Где слово Джема Флауэрса будет значить столько же, сколько твое,
Эли?
Но Эли не так-то легко было сбить с толку.
- Дайте мне Олд Стоуни или, если хотите, Светомор, чтобы я делал там,
что пожелаю, и быть мне повешенным, если я не добьюсь там большего, чем
Джем Флауэрс, даже если бы он имел весь Лейер Филд.
- Ну, если у тебя такое бычье сердце, что ты сможешь справиться со
Светомором сам, не имея ни одного надела в Лейере, черт побери, ты должен
взять Светомор, - объявил Шед, и я был с ним совершенно согласен.
Золотая борода Эли ощетинилась.
- Мерси огородили, и там все в порядке. В Ардли тоже не осталось ни
одного открытого поля. Мы отстаем, - он помолчал, бросил взгляд в мою
сторону, но все-таки решительно выпалил: - Потому что эсквайр уперся и не
слушает никаких доводов.
- Люди Мерси обращались в парламент, - напомнил Эдди Лэм, еще один
единомышленник Эли.
Я проглотил комок в горле, и, стараясь сдержать ломку в моем
срывающемся голосе, произнес:
- У моего отца есть право выступать в парламенте. Он мог бы
заступиться за отца Джарвиса, если бы захотел. Но он решительно против
огораживания. Когда я впервые понял что это такое, и попытался заговорить
с ним об этом... Я подумал, может, он не совсем понимает...
- И все, чего ты добился, - всего лишь хорошая взбучка, так,
парнишка? - спросил Эдди.
Я промолчал. Даже при воспоминании об этом дне мое лицо залилось
краской. Никакой взбучки, в действительности, не было. Отец никогда и
пальцем меня не тронул. Но как он смеялся и издевался надо мной!
- Из тебя выйдет отличная деревенщина. Достанем тебе кожух...
Таких насмешек я выслушал немало и понял, что пока отец жив, Маршалси
может только мечтать об огораживании, и мои друзья по кузнице будут жить,
как раньше. В этом не было никаких сомнений, равно как и не могло быть
никакой надежды на то, что он может изменить свое мнение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34