В длинном, обстоятельном выступлении, которое, затаив дыхание слушали члены нерушимого блока коммунистов и беспартийных, Бурсак перед лицом непрекращающейся агрессии империализма предложил для более тесного сплочения рядов ввести ритуальное всесоюзное обрезание коммунистам. Иван Бурсак предложил, чтобы в райкомах рядом с комнатой «Выдача партийных документов» находилось помещение с обитой красным дерматином дверью и надписью «ОДЧК» – Обрезальня для членов КПСС. Там бы дипломированные партийные хирурги производили торжественный акт приобщения к когорте большевиков. При этом полагалось на стволе пениса новоиспеченного члена татуировкой наносить все необходимые для приема данные: рабоче-крестьянское происхождение, год рождения, место вступления. Номер партбилета следовало ставить на головке члена. У женщин подобное делалось бы на половых губах. Это бы безусловно укрепило ряды и повысило гордость принадлежности к КПСС, так как член партии, смотря многократно на член, не забывал ее и постоянно вдохновлялся.
Это прозвучало настолько неожиданно, что секретарь обкома Банников отложил визит в Москву, где была запланирована его пьянка с одним из членов ЦК КПСС. Область взбурлила, как байкальские реки при нересте омуля. О том, что Иван Бурсак не еврей, было известно так же, как и то, что его дед участвовал самолично в расстреле адмирала Колчака. Лектора вызывали в обком, КГБ, МВД и везде всех он покорил новизной информации и деловитостью почина. По природе будучи очень любознательным и как лектор привыкший все штудировать и примечать, подчеркивая карандашом, он наткнулся на дореволюционную монографию врача Шниткинда «Об обрезании». Две с половиной сотни страниц так увлекли его, что он просто обезумел от того, как это могли Ленин и его братия не воспользоваться такими многовековыми рекомендациями для сплочения всегда шатающихся туда-сюда коммунистов.
Не ожидая указаний сверху, почин сплочения начали стихийно подхватывать низы. Так, чабан Аларского колхоза «Заря коммунизма» Агван Атриков, подвыпив, самостийно остриг часть члена, чуть не отправившись на тот свет. Пока коммунисты области, пребывая в шоке, ждали указаний и разъяснений, Иван Бурсак читал лекцию за лекцией и всегда при переполненном зале. Он риторически восклицал: «Обрезание удлиняет половой акт коммуниста и тем самым укрепляет устои советской семьи, член (партии) от этого становится устойчивым, напрочь исчезает буржуазная флегма, увеличивается (косвенно) рождаемость, что приводит к закреплению партийных кадров на селе. Все это вместе взятое в конечном счете резко повышает производительность и эффективность общественного труда». «Полное обрезание, безусловно, лучше частичного, применяемого некоторыми мусульманскими народами» – резюмировал практичный оратор.
Ротапринтная брошюрка Бурсака «Стадии обрезания марксистов-ленинцев» даже была рекомендована в сеть партийной учебы самого северного и большого района области – Катангского. Ее вкладывали в паек для охотников, промышлявших соболей и ондатру, высоко ценя простоту и доступность для понимания брошюры даже рядовыми тружениками таежных угодий. Секретарь обкома на всякий случай попросил известного профессора Ходоса, чтобы он высказал свое мнение о здоровье Бурсака. Ответ ученого был утешительным: «Здоров, любит беззаветно КПСС и ясно видит поставленную цель». Секретарь обкома уже задумался, как бы поконкретнее проинформировать большого любителя идеологических починов земляка-сибиряка Черненко об интересном и заслуживающем внимания начинании, об энтузиазме, вызванном обрезанием, как грянула семидневная война Израиля с Египтом. Тотчас КГБ усмотрело в деяниях Ивана Бурсака связь с «Моссадом» и потихоньку сварганило уголовное дело об изнасиловании Бурсаком гражданки Ф.И.О. Попросили одну ретивую слушательницу районного университета марксизма-ленинизма из поселка Жигалово, на самом деле добровольно побывавшую в объятиях лектора из общества «Знание», написать о том, что это было сделано под давлением и с применением силы. Лектор проследовал в одну из многочисленных зон, где вскоре урки ему татуированными джамбулатами сломали целку, причислив навечно к проткнутым педерастам. По области прошли митинги рабочих, где уже обрезанные философы Иркутского университета имени А.А. Жданова клеймили позором «американо-израильский империализм и его причиндалов, обнаруженных и в нашей, к сожалению, области в лице некоего отщепенца Бурсака».
В такой социально-психологической атмосфере Даниил Рабинович стал душой зэков Эдучанки. Мировая бывалость, интернационализм заключений и отсидок, а также приключения, чудные рассказы, дельные советы, веселая ирония над своей судьбой снискали ему вселагерную любовь и уважение. Низам (такую кликуху он получил) прочитал теоретический курс «Воры в истории народов мира» и практический – «Проникновение в прошлом и настоящем». Блатные окружили Низама невиданным почетом, мужики по очереди выполняли за него норму выработки, так как зэк Рабинович считался фактически трудоспособным, то есть исправимым трудом. Черти, слушая его, оживали и находили смысл в жизни. Низаму писали друзья по сейфам и карманам со всех концов Земли. Одно письмо пришло аж с Огненной Земли из самого южного на планете города Ушуая, где остановился передохнуть и поразмышлять его соратник по парижскому воровству Энрике Листер. Он там находился в тоске, думая над вопросом: «Куда же еще податься?»
Тесно сдружился с Низамом замполит зоны Зори Шегельман. В субботние и воскресные дни, когда лагерное начальство расходилось по вечеринкам и пьянкам, Зори направлялся в зону, вызывал в кабинет Рабиновича, ставил крепкий чай и часами слушал рассказы о Европе, Северной Америке, Индии. Зэку Рабиновичу приходилось проникать во дворцы Хайдарабада, работать на пляжах Рио-де-Жанейро, бывать неоднократно и даже председательствовать на международных воровских конгрессах. «Веселее и полнее стало жить, моя дорогая», – как-то сказал жене выпускник Саратовского юридического института Зори Шегельман и добавил тут же: «С Рабиновичем не пропадешь».
В один из подъемов Низам не встал. «Помер, помер, отдал Богу душу», – пронеслось по зоне, поселку, району. Дали телеграмму родственникам, в добротном гробу из корабельной ангарской сосны с чифирьными почестями вынесла хозобслуга тело Рабиновича на кладбище. Был октябрь, похоронили еще в теплую землю, засыпали долго, не скрывая жалости и грусти. Заскучал замполит, но ненадолго. В УИТУ МВД Иркутской области с копией в КГБ пришел обстоятельный донос, где описывалась обстановка в Эдучанке и злодеяния Зори Шегельмана, «который в своих происках дошел до того, что продал (так и было написано – черным по белому) львовским жидам труп Рабиновича». Родственники Рабиновича действительно приезжали в Эдучанку, были на могиле. Зная, что трупы не выдаются, они и настаивать на выдаче не стали. Сфотографировались на кладбище и попутным автобусом уехали в Братск. В УИТУ решили проверить, направили комиссию, произвели откапывание и не обнаружили гроб с Рабиновичем. Как ни доказывал замполит, что он никакого отношения, кроме национального, к Рабиновичу не имеет, что он даже с приезжавшими родственниками не разговаривал, все было бесполезно. Все считали, что именно он, Шегельман, продал Рабиновича.
Обсудили на собрании и выгнали Зори из партии, разжаловали в звании, лишив тем самым работы. Поседел, постарел, осунулся бывший замполит. Жене не давали прохода в поселке, не разговаривали, никуда не приглашали. Сидели вдвоем дома, по ночам кололи дрова и топили печь, решили дождаться весны, а потом уехать. Мучил вопрос: «Куда все-таки подевался мертвый Рабинович?»
Подошло лето. Безработный замполит стал заколачивать ящики с нехитрыми пожитками. Однажды жене замполита передали в магазинной очереди записку о том, чтобы кто-нибудь из детей в указанное время подошел к расконвою. Пришел старший сын, и зэк, хоронивший Рабиновича, рассказал: «Мы насыпали две могилы. Там, под сосной у ограды и почти на воле похоронен Низам и по еврейскому обычаю мы на могилу камень положили, а в пустую, в ту, что под номером в зэковском ряду поставили только столбик». Засуетился отец, дети днем и ночью охраняли могилу, думая, что все же Рабинович может исчезнуть. Нехотя прибыла новая комиссия. Вскрыли. Рабинович оказался на месте целехоньким и невредимым.
О судьбе замполита рассказывают разное. По одной версии в партии восстановили, звание вернули и направили на работу в другую зону. По другой утверждают, что Зори Шегельман от партии и звания отказался наотрез, уехал на Сахалин, где работает простым лесником.
Авторы лагерных мемуаров чаще всего поминают самыми плохими словами охранников – дубаков, надзирателей и контролеров, рассказывают о них как о нелюдях, эдаких лютых зверях. Если бы это было так, если бы эти люди просто соблюдали все ИТК, инструкции и положения, разработанные московскими юристами и поддержанные депутатами, за которых голосовал народ, то и самих мемуаров бы не появилось. Эмвэдэшники ответить на выпады не могут, в самиздатах не участвуют, международных связей не имеют (это строжайше запрещено и оговорено при устройстве на работу) и о заграницах даже не мечтают. Они из той природы людей, которые призваны управлять, понуждать и ведут большую и сложную работу по сохранению устоев и порядка в государстве. Они, как и все люди, со своими странностями и недостатками, радостью и горем и, как все, тоже погибают и умирают. Об одной такой нелепой смерти ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) мы и расскажем.
В Невоне, зоне, расположенной рядом с Усть-Илимском, добивал последние годы до пенсии майор Николай Макарович Шкаленков. Вся его жизнь прошла в окружении зэков и их он полюбил по-своему. Они отвечали «взаимностью»: подбрасывали ксивы, где обещали его примочить в лесу, зная его страсть к охоте и рыбалке. На эти угрозы Николай Макарович не обращал внимания, ибо всегда соблюдал дистанцию в общении с людьми, в том числе с зэками. Дистанция эта и была загадкой для всех. Кто он на самом деле? Наш или не наш? Для одних он был своим, как говорится, в доску, для других чужим, непонятным. Бывшие зэки, встретив его на воле, почтительно обращались: «Здрасьте, Николай Макарович». А зайдя за угол, говорили знакомым: «Это тот еще мудак, ДПНК Шкалик». Какой он человек? «Так, себе на уме. Кажется, мужик знает, как жить. Не поймешь, то дотошный, то вредный, то так себе. А вредный и не знаю почему. Вредный и все.»
Родом Шкалик был из здешних мест, из Коробчанки, небольшого селения выше по течению на другой стороне Ангары, за Лосятами. Лосятами звали два необычайной красоты острова, почти в самом створе реки. В этом месте стали возводить ГЭС и острова разобрали (вывезли грунт). Семья ДПНК проживала в Братске и там имела в Падуне благоустроенную квартиру. Об этом даже знакомым не скажешь шепотом. Шкалик люто ненавидел Москву и москвичей, членов обкомов и райкомов, хотя сам числился в партийных. Нелюбовь он проявлял по-своему, специфически. Ежели узнавал, что уголовник из Москвы, то «щемил до упада» всеми установленными инструкциями. Все москвичи у него в зоне рано или поздно становились педерастами. Ненавидел он их за то, что по приказу из Москвы испохабили его любовь – Ангару: затопили Падунские пороги и перекаты, а скоро возведут еще один монстр – Усть-Илимскую ГЭС. Уйдет на дно и его родина Коробчанка с прекрасными полями, лесами, осетровыми рыбалками и кладбищем предков. Об этом он часто размышлял один на один на охоте и рыбалке в Братске, бродя по искореженному волнами глинистому берегу водохранилища. Наблюдал душераздирающие сцены, когда весеннее половодье поднимало со льдом, как пацанов-шалунов за волосы, огромные площади затопленного леса. Деревья переворачивались, кряхтели, стонали, словно укоряли сибиряков: «Мы-то вас сотни лет кормили, поили, холили, красоту дарили. А вы, слабаки, на потребу московским засранцам предали нас». При этом резало колючей болью в сердце. Бывало плакал Николай Макарович на берегу, среди выброшенных волнами корявых стволов. Он знал, что его земляк профессор Шерстобитов, автор двухтомника «Илимская пашня», встал на колени в Иркутском обкоме КПСС и просил спасти от затопления села по Ангаре, Илиму, Оке, молил не строить ГЭС, доказывал расчетами их пагубность для будущих поколений. Не вняли, суки!
Пошел однажды ДПНК Шкалик на рыбалку и исчез, пропал, нет его день, два, три. На него, службиста, это было не похоже. Позвонили в Братск жене. Она ответила, что он дома не показывался. Заподозрили всякое – одни, что подскользнулся на камнях и утонул, другие считали, что могли замочить бывшие зэки. Поплавали по окрестным протокам, прочесали лес. Безрезультатно, сгинул Шкалик. Только через две недели стало ясно. В Богучанском районе Красноярского края у одного из островов в осоке был обнаружен утопленник, который по приметам соответствовал ДПНК. Как доставить утопленника в морг, если с ним возиться никто не желает? Сообщили семье, которая согласилась на похороны в Братске. Взять вертолет и слетать – очень дорого и к тому же в тайге начались пожары и всю технику бросили на тушение. Какой бы ни был у начальника зоны блат, сколько бы ни значил при жизни ДПНК, вертолет за мертвецом не пошлют. (В будущую афганскую войну – это стало повседневной реальностью: и вертолеты, и самолеты стали возить цинковые гробы.) Провели оперативное совещание, посвященное утопленнику. И тут-то, голь на выдумку хитра, два прапорщика изъявили желание доставить Шкалика целым и невредимым, потребовав неделю времени и пять литров питьевого спирта (он тогда продавался в усть-илимских магазинах) и, конечно, командировочные за время отсутствия. Вечером на лодке-моторке отправились прапорщики к острову, у которого притулился покойник.
Здесь к месту дать небольшое пояснение для любознательных. В разных реках, озерах, морях, каналах и водоемах отечества свои особенности всплывания трупов, то есть их «вставания» из воды. В чистой Ангаре трупы встают на девятые сутки, в Черном море на вторые. В 1921 году Бела Кун и Землячка вероломно приказали расстрелять оставшуюся в Крыму часть Белой Армии, которая сдалась в плен и ожидала обещанную М.В. Фрунзе амнистию. Семьдесят тысяч человек побросали в море с привязанными к ногам тяжелыми предметами, и вся армия «встала» на вторые сутки. От увиденного М.В. Фрунзе охватил такой ужас, что он чуть было не покончил жизнь самоубийством. В Лене-реке «встают» на седьмые сутки, в Амуре на пятые, в Байкале на десятые, летом скорее, зимой медленнее. Чтобы ускорить вставание по стародавнему обычаю на месте предполагаемого утопления бросают с лодок хлеб и он указывает, где лежит утопленник.
Начавшееся разбухание и разложение очень изменило облик ДПНК, и положить в лодку и плыть с ним против течения даже проспиртованные прапорщики не решились. Покумекали и постановили – обвязать Шкалика веревкой и потащить на плаву в Братск. Невон, Усть-Илимск и Коробчанку прошли ночью, дабы не вызывать любопытства граждан. И хорошо, что ночью. Николай Макарович поэтому не видел, как разрушали Коробчанку: сносили дома, бетонировали кладбище, а новосибирские археологи под руководством А.П. Окладникова делали последние раскопы на месте древней стоянки людей.
Операция по доставке ДПНК шла успешно, при виде встречных судов заблаговременно «ныряли» в заводи. Осталось одно серьезное препятствие – пройти Ершовские пороги – кипящее варево камней, скал и брызг. Суда и лодки проходили их только днем под страхом крушения. Было еще одно препятствие: на берегу стояла деревня Ершово окнами на реку. Прапорщики знали, что по рекам отечества сплавлять трупы не разрешалось. Осмотрелись, ночью можно было протащить ДПНК по протоке рядом с деревней. Лодку вытащили на берег, не доходя Ершово, а Шкалика завалили хворостом и ветками. В деревне встретили знакомых, «надрались» спирта, искусно скрыли цель визита. Многие и впрямь думали, что они разыскивают бежавших из зоны. Ночью вернулись к лодке. Но что такое? Лодка на месте, а ДПНК испарился. Подумали, что им померещилось, однако, капроновая веревка была оборвана. Бегали ночью и потом весь день, искали ДПНК, а на закате спугнули медведя. Стало ясно, что Топтыгин похитил земляка, унес с собой и тайну его смерти.
Так прискорбно закончилась жизнь ДПНК. Судачили: вредный был человек, даже не удалось по-людски похоронить; нет, говорили другие, он очень любил Ангару, и она не могла отдать его людям.
Прапорщикам пришлось писать объяснение, почему они не выполнили порученное задание. В рапорте они доложили, что ДПНК исчез от них по невыясненным причинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Это прозвучало настолько неожиданно, что секретарь обкома Банников отложил визит в Москву, где была запланирована его пьянка с одним из членов ЦК КПСС. Область взбурлила, как байкальские реки при нересте омуля. О том, что Иван Бурсак не еврей, было известно так же, как и то, что его дед участвовал самолично в расстреле адмирала Колчака. Лектора вызывали в обком, КГБ, МВД и везде всех он покорил новизной информации и деловитостью почина. По природе будучи очень любознательным и как лектор привыкший все штудировать и примечать, подчеркивая карандашом, он наткнулся на дореволюционную монографию врача Шниткинда «Об обрезании». Две с половиной сотни страниц так увлекли его, что он просто обезумел от того, как это могли Ленин и его братия не воспользоваться такими многовековыми рекомендациями для сплочения всегда шатающихся туда-сюда коммунистов.
Не ожидая указаний сверху, почин сплочения начали стихийно подхватывать низы. Так, чабан Аларского колхоза «Заря коммунизма» Агван Атриков, подвыпив, самостийно остриг часть члена, чуть не отправившись на тот свет. Пока коммунисты области, пребывая в шоке, ждали указаний и разъяснений, Иван Бурсак читал лекцию за лекцией и всегда при переполненном зале. Он риторически восклицал: «Обрезание удлиняет половой акт коммуниста и тем самым укрепляет устои советской семьи, член (партии) от этого становится устойчивым, напрочь исчезает буржуазная флегма, увеличивается (косвенно) рождаемость, что приводит к закреплению партийных кадров на селе. Все это вместе взятое в конечном счете резко повышает производительность и эффективность общественного труда». «Полное обрезание, безусловно, лучше частичного, применяемого некоторыми мусульманскими народами» – резюмировал практичный оратор.
Ротапринтная брошюрка Бурсака «Стадии обрезания марксистов-ленинцев» даже была рекомендована в сеть партийной учебы самого северного и большого района области – Катангского. Ее вкладывали в паек для охотников, промышлявших соболей и ондатру, высоко ценя простоту и доступность для понимания брошюры даже рядовыми тружениками таежных угодий. Секретарь обкома на всякий случай попросил известного профессора Ходоса, чтобы он высказал свое мнение о здоровье Бурсака. Ответ ученого был утешительным: «Здоров, любит беззаветно КПСС и ясно видит поставленную цель». Секретарь обкома уже задумался, как бы поконкретнее проинформировать большого любителя идеологических починов земляка-сибиряка Черненко об интересном и заслуживающем внимания начинании, об энтузиазме, вызванном обрезанием, как грянула семидневная война Израиля с Египтом. Тотчас КГБ усмотрело в деяниях Ивана Бурсака связь с «Моссадом» и потихоньку сварганило уголовное дело об изнасиловании Бурсаком гражданки Ф.И.О. Попросили одну ретивую слушательницу районного университета марксизма-ленинизма из поселка Жигалово, на самом деле добровольно побывавшую в объятиях лектора из общества «Знание», написать о том, что это было сделано под давлением и с применением силы. Лектор проследовал в одну из многочисленных зон, где вскоре урки ему татуированными джамбулатами сломали целку, причислив навечно к проткнутым педерастам. По области прошли митинги рабочих, где уже обрезанные философы Иркутского университета имени А.А. Жданова клеймили позором «американо-израильский империализм и его причиндалов, обнаруженных и в нашей, к сожалению, области в лице некоего отщепенца Бурсака».
В такой социально-психологической атмосфере Даниил Рабинович стал душой зэков Эдучанки. Мировая бывалость, интернационализм заключений и отсидок, а также приключения, чудные рассказы, дельные советы, веселая ирония над своей судьбой снискали ему вселагерную любовь и уважение. Низам (такую кликуху он получил) прочитал теоретический курс «Воры в истории народов мира» и практический – «Проникновение в прошлом и настоящем». Блатные окружили Низама невиданным почетом, мужики по очереди выполняли за него норму выработки, так как зэк Рабинович считался фактически трудоспособным, то есть исправимым трудом. Черти, слушая его, оживали и находили смысл в жизни. Низаму писали друзья по сейфам и карманам со всех концов Земли. Одно письмо пришло аж с Огненной Земли из самого южного на планете города Ушуая, где остановился передохнуть и поразмышлять его соратник по парижскому воровству Энрике Листер. Он там находился в тоске, думая над вопросом: «Куда же еще податься?»
Тесно сдружился с Низамом замполит зоны Зори Шегельман. В субботние и воскресные дни, когда лагерное начальство расходилось по вечеринкам и пьянкам, Зори направлялся в зону, вызывал в кабинет Рабиновича, ставил крепкий чай и часами слушал рассказы о Европе, Северной Америке, Индии. Зэку Рабиновичу приходилось проникать во дворцы Хайдарабада, работать на пляжах Рио-де-Жанейро, бывать неоднократно и даже председательствовать на международных воровских конгрессах. «Веселее и полнее стало жить, моя дорогая», – как-то сказал жене выпускник Саратовского юридического института Зори Шегельман и добавил тут же: «С Рабиновичем не пропадешь».
В один из подъемов Низам не встал. «Помер, помер, отдал Богу душу», – пронеслось по зоне, поселку, району. Дали телеграмму родственникам, в добротном гробу из корабельной ангарской сосны с чифирьными почестями вынесла хозобслуга тело Рабиновича на кладбище. Был октябрь, похоронили еще в теплую землю, засыпали долго, не скрывая жалости и грусти. Заскучал замполит, но ненадолго. В УИТУ МВД Иркутской области с копией в КГБ пришел обстоятельный донос, где описывалась обстановка в Эдучанке и злодеяния Зори Шегельмана, «который в своих происках дошел до того, что продал (так и было написано – черным по белому) львовским жидам труп Рабиновича». Родственники Рабиновича действительно приезжали в Эдучанку, были на могиле. Зная, что трупы не выдаются, они и настаивать на выдаче не стали. Сфотографировались на кладбище и попутным автобусом уехали в Братск. В УИТУ решили проверить, направили комиссию, произвели откапывание и не обнаружили гроб с Рабиновичем. Как ни доказывал замполит, что он никакого отношения, кроме национального, к Рабиновичу не имеет, что он даже с приезжавшими родственниками не разговаривал, все было бесполезно. Все считали, что именно он, Шегельман, продал Рабиновича.
Обсудили на собрании и выгнали Зори из партии, разжаловали в звании, лишив тем самым работы. Поседел, постарел, осунулся бывший замполит. Жене не давали прохода в поселке, не разговаривали, никуда не приглашали. Сидели вдвоем дома, по ночам кололи дрова и топили печь, решили дождаться весны, а потом уехать. Мучил вопрос: «Куда все-таки подевался мертвый Рабинович?»
Подошло лето. Безработный замполит стал заколачивать ящики с нехитрыми пожитками. Однажды жене замполита передали в магазинной очереди записку о том, чтобы кто-нибудь из детей в указанное время подошел к расконвою. Пришел старший сын, и зэк, хоронивший Рабиновича, рассказал: «Мы насыпали две могилы. Там, под сосной у ограды и почти на воле похоронен Низам и по еврейскому обычаю мы на могилу камень положили, а в пустую, в ту, что под номером в зэковском ряду поставили только столбик». Засуетился отец, дети днем и ночью охраняли могилу, думая, что все же Рабинович может исчезнуть. Нехотя прибыла новая комиссия. Вскрыли. Рабинович оказался на месте целехоньким и невредимым.
О судьбе замполита рассказывают разное. По одной версии в партии восстановили, звание вернули и направили на работу в другую зону. По другой утверждают, что Зори Шегельман от партии и звания отказался наотрез, уехал на Сахалин, где работает простым лесником.
Авторы лагерных мемуаров чаще всего поминают самыми плохими словами охранников – дубаков, надзирателей и контролеров, рассказывают о них как о нелюдях, эдаких лютых зверях. Если бы это было так, если бы эти люди просто соблюдали все ИТК, инструкции и положения, разработанные московскими юристами и поддержанные депутатами, за которых голосовал народ, то и самих мемуаров бы не появилось. Эмвэдэшники ответить на выпады не могут, в самиздатах не участвуют, международных связей не имеют (это строжайше запрещено и оговорено при устройстве на работу) и о заграницах даже не мечтают. Они из той природы людей, которые призваны управлять, понуждать и ведут большую и сложную работу по сохранению устоев и порядка в государстве. Они, как и все люди, со своими странностями и недостатками, радостью и горем и, как все, тоже погибают и умирают. Об одной такой нелепой смерти ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) мы и расскажем.
В Невоне, зоне, расположенной рядом с Усть-Илимском, добивал последние годы до пенсии майор Николай Макарович Шкаленков. Вся его жизнь прошла в окружении зэков и их он полюбил по-своему. Они отвечали «взаимностью»: подбрасывали ксивы, где обещали его примочить в лесу, зная его страсть к охоте и рыбалке. На эти угрозы Николай Макарович не обращал внимания, ибо всегда соблюдал дистанцию в общении с людьми, в том числе с зэками. Дистанция эта и была загадкой для всех. Кто он на самом деле? Наш или не наш? Для одних он был своим, как говорится, в доску, для других чужим, непонятным. Бывшие зэки, встретив его на воле, почтительно обращались: «Здрасьте, Николай Макарович». А зайдя за угол, говорили знакомым: «Это тот еще мудак, ДПНК Шкалик». Какой он человек? «Так, себе на уме. Кажется, мужик знает, как жить. Не поймешь, то дотошный, то вредный, то так себе. А вредный и не знаю почему. Вредный и все.»
Родом Шкалик был из здешних мест, из Коробчанки, небольшого селения выше по течению на другой стороне Ангары, за Лосятами. Лосятами звали два необычайной красоты острова, почти в самом створе реки. В этом месте стали возводить ГЭС и острова разобрали (вывезли грунт). Семья ДПНК проживала в Братске и там имела в Падуне благоустроенную квартиру. Об этом даже знакомым не скажешь шепотом. Шкалик люто ненавидел Москву и москвичей, членов обкомов и райкомов, хотя сам числился в партийных. Нелюбовь он проявлял по-своему, специфически. Ежели узнавал, что уголовник из Москвы, то «щемил до упада» всеми установленными инструкциями. Все москвичи у него в зоне рано или поздно становились педерастами. Ненавидел он их за то, что по приказу из Москвы испохабили его любовь – Ангару: затопили Падунские пороги и перекаты, а скоро возведут еще один монстр – Усть-Илимскую ГЭС. Уйдет на дно и его родина Коробчанка с прекрасными полями, лесами, осетровыми рыбалками и кладбищем предков. Об этом он часто размышлял один на один на охоте и рыбалке в Братске, бродя по искореженному волнами глинистому берегу водохранилища. Наблюдал душераздирающие сцены, когда весеннее половодье поднимало со льдом, как пацанов-шалунов за волосы, огромные площади затопленного леса. Деревья переворачивались, кряхтели, стонали, словно укоряли сибиряков: «Мы-то вас сотни лет кормили, поили, холили, красоту дарили. А вы, слабаки, на потребу московским засранцам предали нас». При этом резало колючей болью в сердце. Бывало плакал Николай Макарович на берегу, среди выброшенных волнами корявых стволов. Он знал, что его земляк профессор Шерстобитов, автор двухтомника «Илимская пашня», встал на колени в Иркутском обкоме КПСС и просил спасти от затопления села по Ангаре, Илиму, Оке, молил не строить ГЭС, доказывал расчетами их пагубность для будущих поколений. Не вняли, суки!
Пошел однажды ДПНК Шкалик на рыбалку и исчез, пропал, нет его день, два, три. На него, службиста, это было не похоже. Позвонили в Братск жене. Она ответила, что он дома не показывался. Заподозрили всякое – одни, что подскользнулся на камнях и утонул, другие считали, что могли замочить бывшие зэки. Поплавали по окрестным протокам, прочесали лес. Безрезультатно, сгинул Шкалик. Только через две недели стало ясно. В Богучанском районе Красноярского края у одного из островов в осоке был обнаружен утопленник, который по приметам соответствовал ДПНК. Как доставить утопленника в морг, если с ним возиться никто не желает? Сообщили семье, которая согласилась на похороны в Братске. Взять вертолет и слетать – очень дорого и к тому же в тайге начались пожары и всю технику бросили на тушение. Какой бы ни был у начальника зоны блат, сколько бы ни значил при жизни ДПНК, вертолет за мертвецом не пошлют. (В будущую афганскую войну – это стало повседневной реальностью: и вертолеты, и самолеты стали возить цинковые гробы.) Провели оперативное совещание, посвященное утопленнику. И тут-то, голь на выдумку хитра, два прапорщика изъявили желание доставить Шкалика целым и невредимым, потребовав неделю времени и пять литров питьевого спирта (он тогда продавался в усть-илимских магазинах) и, конечно, командировочные за время отсутствия. Вечером на лодке-моторке отправились прапорщики к острову, у которого притулился покойник.
Здесь к месту дать небольшое пояснение для любознательных. В разных реках, озерах, морях, каналах и водоемах отечества свои особенности всплывания трупов, то есть их «вставания» из воды. В чистой Ангаре трупы встают на девятые сутки, в Черном море на вторые. В 1921 году Бела Кун и Землячка вероломно приказали расстрелять оставшуюся в Крыму часть Белой Армии, которая сдалась в плен и ожидала обещанную М.В. Фрунзе амнистию. Семьдесят тысяч человек побросали в море с привязанными к ногам тяжелыми предметами, и вся армия «встала» на вторые сутки. От увиденного М.В. Фрунзе охватил такой ужас, что он чуть было не покончил жизнь самоубийством. В Лене-реке «встают» на седьмые сутки, в Амуре на пятые, в Байкале на десятые, летом скорее, зимой медленнее. Чтобы ускорить вставание по стародавнему обычаю на месте предполагаемого утопления бросают с лодок хлеб и он указывает, где лежит утопленник.
Начавшееся разбухание и разложение очень изменило облик ДПНК, и положить в лодку и плыть с ним против течения даже проспиртованные прапорщики не решились. Покумекали и постановили – обвязать Шкалика веревкой и потащить на плаву в Братск. Невон, Усть-Илимск и Коробчанку прошли ночью, дабы не вызывать любопытства граждан. И хорошо, что ночью. Николай Макарович поэтому не видел, как разрушали Коробчанку: сносили дома, бетонировали кладбище, а новосибирские археологи под руководством А.П. Окладникова делали последние раскопы на месте древней стоянки людей.
Операция по доставке ДПНК шла успешно, при виде встречных судов заблаговременно «ныряли» в заводи. Осталось одно серьезное препятствие – пройти Ершовские пороги – кипящее варево камней, скал и брызг. Суда и лодки проходили их только днем под страхом крушения. Было еще одно препятствие: на берегу стояла деревня Ершово окнами на реку. Прапорщики знали, что по рекам отечества сплавлять трупы не разрешалось. Осмотрелись, ночью можно было протащить ДПНК по протоке рядом с деревней. Лодку вытащили на берег, не доходя Ершово, а Шкалика завалили хворостом и ветками. В деревне встретили знакомых, «надрались» спирта, искусно скрыли цель визита. Многие и впрямь думали, что они разыскивают бежавших из зоны. Ночью вернулись к лодке. Но что такое? Лодка на месте, а ДПНК испарился. Подумали, что им померещилось, однако, капроновая веревка была оборвана. Бегали ночью и потом весь день, искали ДПНК, а на закате спугнули медведя. Стало ясно, что Топтыгин похитил земляка, унес с собой и тайну его смерти.
Так прискорбно закончилась жизнь ДПНК. Судачили: вредный был человек, даже не удалось по-людски похоронить; нет, говорили другие, он очень любил Ангару, и она не могла отдать его людям.
Прапорщикам пришлось писать объяснение, почему они не выполнили порученное задание. В рапорте они доложили, что ДПНК исчез от них по невыясненным причинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27