Энни, наклонившись, внимательно рассматривает крохотную фотографию, на которой запечатлена застывшая в неудобной позе женщина с угрюмым выражением лица, одетая в темное домашнее платье и с чепцом на голове. Взгляд ее направлен прямо в объектив камеры, руки вытянуты по швам, словно приколоты булавками. Такие портреты малого формата обычно изображают портретируемого в полный рост, поэтому фигура кухаркиной сестры занимает почти все пространство фотографии, и только слева виднеется нечто, напоминающее ручку кресла.
– Когда ее снимали, голову поместили в специальный зажим, – поясняет кухарка, – чтобы она держала ее прямо.
– Она выглядит, – Энни подыскивает слово подипломатичнее, – какой-то взволнованной…
– Я сейчас коплю деньги на свою карточку, – говорит кухарка. – Правду ты сказала – не хотела бы я выглядеть так, как она. Но вот не могу решить, как я должна выглядеть. Может, лучше с книгой в руках, ты как думаешь? – Кухарка вопросительно смотрит на Энни. – Если бы я снялась, сидя в кресле с книгой на коленях, я бы могла сойти за образованную леди. Читать я не умею, но ведь по фотографии этого не поймешь, правда?
Энни все еще разглядывает фотографии, столь аккуратно разложенные на столе кухаркой. Что значит быть таким, каким ты сам себе кажешься? И как показаться окружающим таким, каким хочешь казаться? По этим снимкам видно, как нелегко этого добиться. Сестра кухарки, которая, скорее всего, снялась один-единственный раз в жизни, для всех, кто ее не знал, навсегда останется этой окостеневшей фигурой, за которой невозможно разглядеть души. Непринужденно согнутый локоть мог бы подчеркнуть легкое отношение к жизни, слегка поднятый подбородок мог бы означать интерес к окружающему миру – но здесь ничего этого нет. Хотя кто, вообще говоря, решил, что эти знаки следует интерпретировать именно таким образом? Если взгляд модели направлен вверх, почему это не может просто означать, что там что-то случайно привлекло ее внимание? Птица, залетевшая в окно, или мокрое пятно на потолке из-за прохудившейся крыши.
– А вот еще кое-что, милая, – заговорщицки произносит кухарка. Взяв одну из карточек, она кладет ее прямо перед Энни. – Что ты тут видишь?
На этой фотографии оказалась королева Виктория, запечатленная еще до ее бесконечного траура по безвременно скончавшемуся супругу. Она сидела на роскошном стуле, бесчисленные складки ее платья напоминали роскошный веер, развернутый напоказ.
– Если посмотреть в лупу, – говорит кухарка, – то можно увидеть волосы у нее в носу. Только представь себе! Волосы торчат в августейшем носу нашей королевы!
Энни никогда бы не поверила, что кухарка способна изучать фотографии с увеличительным стеклом. Или столь пристальное изучение создавало у нее иллюзию приближенности к королеве?
– Вы все карточки так же внимательно изучаете, миссис? – Энни окинула взглядом всю кухаркину коллекцию, где были знаменитые боксеры, актрисы, цирковые силачи и государственные деятели.
– А как же, – отвечает кухарка. – Ты не думай – если посмотришь поближе, можно много чего разглядеть. Даже в этом доме.
Кухарка кладет королеву Викторию обратно на отведенное ей место.
– Очень плохо, что миссис Дашелл не делает портреты – я так думаю, – говорит кухарка. – А ты как думаешь?
– Мне кажется, что фотограф, который делает портреты, работает для заказчика, – возражает Энни. – А леди делает свои работы для себя.
Энни не может понять, что кухарка подразумевает этой фразой: «Даже в этом доме». Неужели она догадывается о ее тайных набегах на библиотеку?
– Ну вот, – говорит кухарка. – Не понимаешь, о чем я? Мне было бы, конечно, проще ради своей фотографии дойти до курятника в саду, чем брать коляску и тащиться в город.
Энни молчит, не отрывая глаз от фотографий на столе. Среди кухаркиной коллекции ее привлекают те снимки, которые изображают простых людей, таких, как кухаркина сестра. Неуклюжих в своих выходных костюмах, пристально глядящих в объектив камеры широко раскрытыми глазами, словно из страха пропустить мгновение, которое увековечит их облик. Первое и последнее подобное мгновение в их жизни, но для истории не менее важное, чем тот миг, когда королева, сидя в роскошном кресле, бросает своему подобострастному фотографу: «Хорошо, но только скорее».
Усадьба Роберта Хилла находилась в нескольких милях от Дашелл-хауза по дороге на Тэнбридж-Уэллс. В небе, полном звезд, ярко светила луна, заменяя фонарь. Энни вскоре привыкла к ночной тишине и пустынной дороге и даже начала получать удовольствие от этой прогулки. Ночная темнота, словно большая черная кошка на мягких лапах, кралась вокруг нее, ласкалась к ней.
Когда-то Дашелл-хауз был сельскохозяйственным поместьем, об этом ясно говорили многие признаки, сохранившиеся с того времени. Прошлое, казалось, еще можно было пощупать. О нем напоминали, например, совершенно запущенный плодовый сад, многочисленные хозяйственные пристройки к дому и отдельные строения во дворе, ранее использовавшиеся для размещения животных. Напоминала вместительная кухня главного дома, в которой раньше обедали батраки, и ровные пространства вокруг дома, где прежде пасся скот. Да и сам дом настолько естественно вписывался в пейзаж, словно дерево.
Усадьба Роберта Хилла выглядела иначе. Он с семейством постоянно жил в Лондоне, но по мере того, как росла его известность, а с ней и светские обязанности, Хиллы решили выбрать для жизни более тихое место. Они купили домик в небольшом городке на юге графства Сассекс и построили новый большой дом. Этот дом был сооружен, согласно желанию Хилла, в городском стиле. Огромная постройка из красного кирпича выглядела так, словно только что, не выбирая места, упала с неба. К главному входу плавным изгибом подводила широкая мощеная подъездная дорога, по сторонам внушительной входной двери стояли две массивные, толстые колонны.
Энни в раздумье остановилась у ступеней, ведущих к двери. Она горничная, и ей следовало бы направиться к кухонной двери. Но поскольку она пришла забрать леди, а леди входит и выходит через главную дверь, ей, пожалуй, все-таки следует стучать в главную дверь.
Энни постучала, и дверь открыл слуга-дворецкий.
– Да, – произнес он, но, хорошенько рассмотрев Энни в темноте, понял, что особой почтительности от него не требуется. – Почему ты не звонишь в кухонную дверь?
– Я пришла за миссис Дашелл, – объяснила Энни.
Холл за спиной дворецкого был ярко освещен. За его плечами виднелся изгиб лестницы, напоминающий раковину вестибюль, бронзовые канделябры в стенных нишах.
– Уилфрид! – послышался женский голос из холла. – Кто это там?
– Горничная, мэм, – ответил дворецкий, обернувшись на голос.
– Горничная? Какая еще горничная?
Из-за широкой спины дворецкого показалась миниатюрная женщина в громадном голубом кринолине, из-за которого ее голова казалась крохотной, словно маленький цветок в гигантской вазе.
– Что надо горничной у моей парадной двери в столь поздний час?
– Я пришла за миссис Дашелл, мэм, – повторила Энни.
– Изабель! – позвала женщина в кринолине, и ее голос эхом отозвался в холле и вестибюле. – Тут служанка, которая утверждает, что пришла за тобой!
Хозяйка отошла от двери и взглянула на Энни неодобрительно, словно на грязную тряпку, которую, чтобы не измазаться, приходится держать двумя пальцами на вытянутой руке.
– А, Энни! – Изабель выпорхнула из-за Уилфрида, схватила Энни обеими руками и втащила внутрь.
– Это моя горничная, – сообщила она миссис Хилл. – Правда, Энни?
– Правда, мэм, – ответила Энни, чувствуя невероятное облегчение.
Миссис Хилл все еще не могла прийти в себя от глубокого потрясения, вызванного появлением горничной у собственного парадного подъезда.
– Но, Изабель, – запротестовала она, – я бы позаботилась отправить тебя домой в экипаже.
«Зачем я здесь?» – подумала Энни. Действительно, Изабель вполне могла бы отправиться домой в экипаже миссис Хилл. Энни посмотрела на лицо хозяйки и заметила, что та слегка покраснела. В чем дело? Неужели она не заготовила на этот случай какого-нибудь правдоподобного объяснения?
– Простите, мэм, – медленно, обдумывая каждое слово, проговорила Энни, обращаясь к миссис Хилл. – У нас в доме неожиданное происшествие, и обязательно нужно присутствие леди. Я пришла за ней пешком специально для того, чтобы по дороге успеть ей все как следует объяснить.
Во взгляде Изабель сверкнула признательность. И еще кое-что, чего Энни не смогла уловить. Но через мгновение Изабель уже снова была притворно-озабоченной.
– Если так, Энни, не будем терять времени, – быстро произнесла она. – Идем домой. Мою шаль, – сказала она Уилфриду.
– До свидания, Летиция, – сказала Изабель, обращаясь к миссис Хилл. – Спасибо за прекрасный вечер!
Дворецкий помог Изабель закутаться в шаль. Миссис Хилл суетилась вокруг нее, прощаясь с ней так многословно и с такой притворной любезностью, что Энни покоробило. Дверь закрылась, и они остались на ступенях вдвоем.
– Спасибо тебе, – сказала Изабель, начиная спускаться. – Ты избавила меня от необходимости лгать. Хотя завтра Летиция не успокоится, пока не выяснит, что же это за таинственное происшествие случилось.
Они вышли на дорогу, и ночь открыла им свои объятия. Луна заходила, но подлинный колорит ночи создавали теперь звуки: как бенгальские огни, в траве стрекотали сверчки, а с дерева, словно луч яркой лампы, то и дело падало уханье совы.
– Почему вы позвали меня, мэм? – спросила Энни.
Леди, возможно, избавила свою душу от греха лжи, но Энни еще только предстояло от него освободиться.
Изабель некоторое время молчала. В этой темноте Энни не могла разглядеть выражения ее лица.
– Сказать по правде, я хотела проделать эту дорогу вместе с тобой. Мне совсем не хочется, чтобы их Уилфрид или наш Уилкс везли меня, словно чемодан с вещами. Или это неправильно?
– Нет, все правильно, мэм.
Энни показалось, что здесь есть нечто неподобающее, но зато приятное.
В лунном свете Энни вполне можно было принять за Элен, и Изабель почти поверила, что это действительно Элен, что они снова вместе, тайно встретились ночью в лесу у ее родительского дома. Изабель – дочь лорда, хозяина дома. Элен – дочь их кухарки.
Некоторое время они шли молча. Возбужденная необычной ситуацией, Энни забыла о подобающей горничной дистанции. Однако Изабель, казалось, вовсе не ожидала соблюдения приличий, и Энни не ощущала, что ее место в нескольких шагах позади Изабель. Наоборот, она чувствовала, что сейчас должна находиться рядом с Изабель Дашелл.
– Там было так скучно, – пожаловалась Изабель. – Все время она только хвасталась своими новыми покупками – этими чудовищными туалетами и тем, что она называет произведениями искусства. Словно мне это может быть интересно. Словно я из ее породы.
– Вы не из ее породы, мэм, – ответила Энни.
– И слава богу!
– Но зачем же вы к ним ходите?
Изабель подняла лицо к звездам. Ах, как чудесно было бы сфотографировать звездное небо! Контраст абсолютного мрака и абсолютного света полон неизъяснимого, божественного очарования. Божественного – вот верное слово! Если применить самую продолжительную экспозицию, до тех пор пока коллодиум не высохнет? Хватит ли ее, чтобы лунный свет оставил хотя бы легкий след на негативе?
– Эльдон сейчас в Лондоне, – сказала она, – и мне скучно ужинать одной. Я думаю, что Легация пригласила меня на ужин точно по той же причине. Роберт в Лондоне, и она не хочет оставаться одна.
«Как это странно – быть одинокой в доме, полном людей», – подумала Энни. В кухне Дашелл-хауза всегда полно людей: слуги, слуги соседей, пришедшие навестить кухарку, заезжие торговцы. А наверху – только они двое. Неестественно, они совсем иначе понимают одиночество.
– Я родилась и выросла здесь неподалеку, – сказала Изабель.
Она попыталась воскресить перед внутренним взором знакомые места, деревья, предметы, но все воспоминания, словно тени, ускользали, расплываясь в темноте.
– Я знаю эту местность с детства – каждую тропинку, каждую полянку. В детстве я все время гуляла, с утра до вечера. Мои родители уже не верили, что из дикарки я когда-нибудь превращусь в леди. Но мне пришлось стать леди, – добавила она с легкой горечью в голосе. – Мой отец был лорд.
Она вспомнила день, когда ей, десятилетней, мать запретила общаться с Элен. Не имеет значения, сказала мать, что вы росли вместе, были всегда неразлучны. Когда Изабель исполнилось десять лет, ее мир внезапно разделился на «верх» и «низ». Элен, дочь кухарки, осталась внизу, на кухне, в качестве судомойки и отныне овладела профессией горничной. А Изабель отныне находилась наверху, училась быть леди.
Изабель припомнила, как Элен всегда удивляла ее, неожиданно появляясь из-за какого-нибудь дерева в месте их тайных встреч, куда она всегда успевала прийти первой. Часто у нее уже был наготове какой-нибудь подарок для Изабель – лист папоротника, птичье перо или еще что-нибудь, найденное на лесной тропе. Тихое удивление, которое постоянно вызывала у нее Элен, перерастало тогда в ощущение счастья. Счастья, которое с тех пор ей не доводилось испытать.
– Если бы вам не надо было быть леди, мэм, – спросила ее Энни, – кем бы вы тогда хотели стать?
Энни представила себе, как маленькая дикарка Изабель пробирается сквозь лесную чащу: к ее волосам пристали сухие листья и ветки, руки и босые ноги исцарапаны и перепачканы в грязи. Ноги, покрытые коркой засохшей грязи, скользят по мокрой глине тропы.
– Я это твердо знаю, – ответила Изабель. – Я бы хотела быть великим художником.
В их семье считалось само собой разумеющимся, что Изабель, как единственный ребенок в семье, воспримет по наследству высокое положение своих предков. И никто не ожидал, что она выберет себе в мужья бесперспективного человека, почти что инвалида, но, не побоявшись родительского гнева, она настояла на этом браке. Однако меньше всего ее отец хотел, чтобы она стала художницей. И то, что ее родителей уже нет на свете, на самом деле счастье для нее.
– Но вы еще можете стать великим художником, – сказала Энни. Ведь Изабель совсем еще не старая, явно не старше сорока.
– Конечно. – Изабель взглянула на лицо Энни, привлекательное даже в этом непроглядном мраке. Темные волосы и молочно-белая кожа. Очень похожа на Элен. – Возможно. Но тогда я думала стать живописцем – сейчас я поняла, что ошибалась.
Энни подумала о том, как, должно быть, утомительно позировать живописцу. Перед каждым мазком кисти леди приходилось бы, оторвавшись от полотна, проверять положение модели.
– То, что вы сейчас делаете, лучше, чем живопись, мэм, – сказала Энни.
Изабель взяла Энни за руку.
– Искусство как свет, даже больше, – проговорила Изабель. Она готова была сказать «как любовь». – Тебе не кажется? Оно всегда светит одинаково ярко, как бы далеко мы ни находились от источника.
Рука Изабель была теплее, чем рука Энни. Сомкнутые руки соединили их, словно мост – берега. «Свет, Изабель что-то сказала о свете», – подумала Энни. Она вспомнила свою прежнюю жизнь на Портмен-сквер, такую размеренную и замкнутую. Как она работала, как читала Библию. Там чтение было способом бежать от безрадостной повседневности. В доме на Портмен-сквер всегда был сумрак, миссис Гилби постоянно держала занавески задернутыми, так как от дневного света у нее болели глаза.
– Мой мир все время съеживался, – сказала Энни.
Ребенком ей хотелось выйти на улицу поиграть с другими детьми, но миссис Гилби пугала ее рассказами о злодеях, крадущих детей. И всякий раз миссис Гилби сообщала ей о чем-нибудь таком, о чем Энни понятия не имела, а как только узнавала, это полностью отбивало у нее прежнее желание делать что хотелось и удерживало дома, под присмотром бдительной хозяйки. Не то чтобы Энни стала пугливой, но у нее выработалась привычка к осторожности. Вокруг нее словно закрылись окна и опустились шторы.
– В этом разница между моим миром и вашим, – сказала Энни. – Ваш мир может еще расти, а мой обречен сжиматься дальше.
Вероятнее всего, что именно сейчас, этой ночью, она и переживает лучший период своей жизни. Через несколько лет ее работа начнет сказываться на ее теле – колени распухнут и начнут болеть от постоянного стояния на каменном полу. Руки станут жесткими и грубыми. Чего ей ждать от будущего? В будущем – все тоже самое, что и в настоящем, и даже меньше того.
Изабель не ответила, и Энни вдруг испугалась, что позволила себе разговаривать слишком свободно.
– Мэм, я не хотела сказать…
– Мне приходится проводить слишком много времени с такими, как Летиция Хилл, – прервала ее Изабель. – И я уже забыла, что кто-то может говорить от чистого сердца.
«Вот так же и Элен», – подумала Изабель. Где бы она ни была сейчас, ее мир со временем становится все меньше и меньше;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22