– Том повезет их? – спросила кухарка.
– Да.
– Значит, он вернется голодным. – Кухарка начала медленно подниматься из-за стола, но Тэсс, вытянув руку, удерживала ее.
– Не беспокойтесь, миссис, – сказала Тэсс. – Он перекусит у своего приятеля-конюха, вы же знаете.
Тэсс вдруг испугалась, что невольно обнаружила слишком близкое знакомство с его привычками. Кухарка уселась на свое место.
– Ну, раз ты так говоришь… – сказала она с облегчением, довольная, что хоть одна забота упала с ее плеч.
– Вот если бы я выглядела, как она, – сказала Тэсс, думая о том, в какой жизненной западне оказалась Изабель, – уж я-то была бы настоящей леди.
– И что бы ты тогда делала? – спросила Энни, устав от бесконечных описаний наряда Изабель.
– Что бы я делала? – Тэсс задумчиво посмотрела на Энни.
– Ну да, да, что бы ты делала, если бы была леди? – снова спросила Энни.
После недолгого обсуждения они решили разыграть эту сцену в лицах. Кухарка, изображая зрителей, села возле плиты. На кухонный стол поставили табуретку, и Тэсс уселась на нее, словно на трон. Энни, изображая горничную, должна была появиться из кухонной двери.
– Войдите, – сказала кухарка, услышав стук в дверь.
Энни вошла.
– Леди хочет тебя видеть, – сказала кухарка. Энни подошла к столу, стараясь не поворачиваться к кухарке спиной, чтобы не портить сцену.
– Вы меня звали, мэм? – спросила Энни, поклонившись Тэсс.
– Мне сказали, – произнесла Тэсс повелительным тоном, – что ты пренебрегаешь своими обязанностями. Что ты моешь пол не вовремя и не так, как надо.
Энни неожиданно для себя покраснела.
– Мэм, – пробормотала она.
– Ну, – Тэсс угрожающе взмахнула рукой, – что ты можешь сказать в свое оправдание?
Энни подняла глаза на Тэсс, возвышающуюся над кухонным столом. Ее руки с закатанными по локоть рукавами были все покрыты цыпками от мыла и соды, пальцы, которыми она изо дня в день терла ткань, были в мозолях. Тэсс говорила низким и хриплым голосом, ее выражения были грубы и порой даже вульгарны.
«Никогда ей не стать леди, – подумала Энни. – Ей легко сейчас играть эту роль, потому что в жизни ничего подобного ей не светит. Нет, никогда не найдется подобного лорда, который решился бы умыкнуть Тэсс Фэрли в свой замок и жениться на ней».
– Ну отвечай же, – топнула ногой Тэсс. – Ты, жалкое создание!
Энни вспомнила, какими прозвищами награждала ее миссис Гилби, когда сердилась. Она словно отвешивала ей, согнувшейся с тряпкой у ведра, пощечины. Неряха. Грязнуля. Язычница. Безродная собачонка.
– Я обречена на вечное страдание, запугивание, несправедливые обвинения, – ответила Энни.
– Что-что? – подозрительно спросила Тэсс. Такая интонация появлялась в ее голосе всякий раз, когда она чего-нибудь не понимала.
– Это из «Джен Эйр», – ответила Энни.
– Какой такой «Джен Эйр»?
– Из книги, – ответила Энни. – «Джен Эйр» – это такая книга.
– Это нечестно, – вмешалась кухарка. – Ты же знаешь, она не умеет читать.
– Да, – сказала Тэсс. – Это нечестно с твоей стороны!
Энни снова поглядела на Тэсс. Что она могла сказать в свое оправдание? Правда заключалась в том, что у миссис Гилби ее все время обвиняли к запугивали, и единственным способом избежать этого было представлять себя кем-нибудь другим.
– Я больше не могу, – сказала Энни.
– Что это с тобой? – удивилась Тэсс.
– Ладно-ладно, – снова вмешалась кухарка. – Лучше пусть она будет леди, кажется, это ей больше подходит, со всеми ее книжками и прочим. Только давайте играть дальше.
Кухарка налила себе в чай немного виски – вольность, которую она позволяла себе только в отсутствие хозяев.
– Ну спасибо тебе, – сказала Тэсс, слезая со стола спиной вперед. – Какая же ты все-таки зануда!
Не ответив на реплику Тэсс, Энни без особой охоты заняла ее место. Тэсс вышла за дверь. Стука долго не было, и Энни с кухаркой устали ждать.
– Войдите! – крикнула кухарка. – Неужели проклятая девчонка удрала? – сказала кухарка, обращаясь к Энни.
– Войдите! – снова крикнула она, на этот раз громче.
Дверь резко распахнулась, и Тэсс, вся красная, влетела в комнату, и за ней следом вошел Уилкс.
– Чем это вы тут занимаетесь? – спросил удивленный Уилкс. – Что это она делает на столе?
– Она изображает леди, – хихикнула Тэсс.
– Не сказал бы, что она похожа на леди, – ответил Уилкс. – Осталось что-нибудь поесть, миссис? – спросил он кухарку.
– Да, Том, сейчас. – Вздохнув, кухарка медленно поднялась со стула.
Энни с облегчением слезла со стола. Уилкс разрушил их тихий мирок, словно камень, брошенный в заросший тиной омут, и каждая из них теперь поспешила укрыться в своем углу.
Энни глядела в окно их спальни. Тэсс с Уилксом были сейчас где-то там, в туманной темноте сада. Энни хотелось, чтобы Тэсс пошла с ней наверх вместо того, чтобы гулять с Уилксом. Хотя беседы с Тэсс чаще всего ее разочаровывали, но, какая-никакая, это всё-таки была компания. А этим вечером Энни особенно не хотелось оставаться одной. Эпизод в кухне поднял со дна ее души пережитое у миссис Гилби.
Когда Энни была еще ребенком, миссис Гилби всегда запирала на ключ кухонный чулан, в котором на своей раскладной койке спала Энни. Просто на всякий случай, чтобы маленькая служанка не бродила по дому без надзора. Не трогала без разрешения вещи. Не сломала что-нибудь ненароком. И тогда только маленькая полоска света, пробивавшаяся из-под двери чулана, как-то успокаивала Энни, внушала надежду, что ее не замуровали навеки. Единственным способом справиться со страхом было разговаривать в темноте вслух, воображая, что твой голос принадлежит другому человеку.
Вот и сегодня Тэсс была ей нужна, чтобы тепло разговора разогнало холод одинокого мрака. По садовой дорожке мелькнула тень. То была не Тэсс. По развевающемуся платью Энни безошибочно узнала Изабель, быстро, почти бегом направлявшуюся в свою стеклянную студию. Энни увидела, как за стеклами студии зажегся свет и она стала похожа на большой фонарь, который господь бог, прогуливаясь, случайно оставил посреди этого сада.
Эльдон осторожно шел по темной дорожке вслед за женой.
– Не уходи, – попросил он ее, хотя они были уже внутри стеклянного дома и им некуда было идти дальше.
Изабель зажгла керосиновую лампу, и ее свет пробежал по стеклянным стенам до самого дальнего конца помещения.
– Невыносимо это низкое притворство! – воскликнула она. – Светский разговор о коровьей чуме! Подумать только, какое неудобство – не есть мяса так часто, как хочется! – Она положила ладонь на крышку камеры, потом снова убрала ее. – Знаешь, я иногда начинаю презирать свой общественный класс…
– И тем не менее не отказываешься от соответствующих привилегий. – Эльдон отступил в полумрак и словно бы растворился в нем.
– Почему ты вышла за меня замуж? – вдруг спросил он из темноты.
Он хотел бы сформулировать этот вопрос как-нибудь по-другому, например: «Почему ты все время жалуешься на то, что составляет твою выгоду?» Или: «Почему ты все время стремишься показать, что ты могла бы быть другой, не тем, кто ты есть?» Но он спросил: «Почему ты вышла за меня?» Хотя, в конце концов, разве это, по сути, не один и тот же вопрос?
Изабель глядела в темноту, откуда донесся его голос. Свет керосиновой лампы не достигал его и останавливался у его ног, как лодка, натолкнувшаяся на мель.
«Потому что ты путался у меня под ногами», – хотелось ей сказать ему в ответ.
– Потому что люди моего круга требовали от меня слишком многого, а ты от меня ничего не требовал и не ждал, – ответила она вместо этого.
– И что же, сбылись твои расчеты? – спросил Эльдон. – Что, я действительно от тебя так мало хотел?
– Разве это не удачное взаимовыгодное соглашение, – возразила Изабель, – которое в конце концов нас обоих устраивало?
– Что ж, каждый из нас двоих занимался своим делом. Твой отец купил нам этот дом. И живем мы на его деньги. Вполне удачное соглашение, – Эльдон сделал ударение на последнем слове.
Полярная экспедиция требует долгих месяцев и даже лет нудной подготовки, прежде чем нога путешественника наконец ступит на арктический лед. Вот и их с Изабель брак похож на долгую подготовку, только вот к чему? Где то предназначение, которое влечет их к себе через плавучие льды северных морей и голый, безжизненный камень суши?
– А что, если бы наши дети выжили? – вдруг спросил он.
Изабель не могла даже думать об этом… Она давно уже запретила себе эти мысли, всецело сосредоточившись на фотографии. На том, что она способна создать. На том, что она в силах создать. Жизнь – удел случайности, а искусство целесообразно.
– Могла бы я полюбить тебя? – произнесла она вслух, потому что именно это он хотел спросить.
Сад за стеклами курятника – листва и плющ, стволы и ветви – светился лунным светом. Безжалостная неумолимость природы одновременно успокаивала и пугала Изабель. Что, если искусство вовсе не самая большая сила в мире, а только предлог, чтобы спрятаться, уйти от жизни? Что было бы, если бы ее дети действительно выжили? Стала бы она им любящей матерью?
– Не знаю, – ответила на собственный вопрос Изабель. – И мы не узнаем этого никогда.
Припекает солнце, и Изабель клонит в дремоту. Время от времени она роняет голову, как увядающий цветок, но тут же, встрепенувшись, вскидывает ее. Перед ней на солнце «жарится» очередная фотография. Если, заснув, пропустить нужный момент, она зажарится до черноты. Изабель поднимается и начинает ходить туда и обратно, нервно постукивая каблучками.
Все живое вокруг ловит последние крупицы летнего тепла. Цветы, вытянувшись к солнечным лучам, словно зовут: «Я здесь! Я здесь!» Что поделаешь, тепло – насущная потребность любого живого существа. Изабель останавливается. В последние дни осенние цветы распустились необычайно пышно. Сейчас был тот период лета, вернее – его короткий момент, когда жизнь сада оживляется перед скорым и неизбежным увяданием. Цветы поникнут и согнутся и будут покачивать иссохшими головками, словно повторяя: «Не забывай, не забывай меня!» Но их увядание – это только начало, первый миг забвения, вслед за которым придет полное забвение зимы.
Изабель вытягивает руки к солнцу, подставляет ладони его лучам. Она подобна фотографии, которой надо пропитаться светом, чтобы проявиться из небытия.
У себя в студии Изабель опустила ломкий лист позитива в кювету с фиксажем и прополоскала бумагу в жидкости. Изображение чуть расплылось, потом стало яснее. Оно словно дышало под водой.
Эту часть своей работы Изабель любила не меньше, чем постановку сцены и модели, когда надежда достичь заветной цели достигала своего пика. Обработка фотографии заканчивалась, изображение словно поднималось к ней со дна кюветы – образ возвращался к первообразу.
Остальные процессы ей нравились гораздо меньше, ее раздражала та поспешность, с которой приходилось их выполнять – быстро бежать с только что экспонированной пластинкой в темный угольный погреб, пока коллодиум не подсох и вся работа не пошла насмарку. Согнувшись на полу погреба, не успев как следует перевести дух после торопливого бега, она погружала пластинку в проявитель, чувствуя, что в этот момент изображение действительно уходит навсегда. Ожидание его возвращения, вера в то, что оно вернется к ней из темноты, словно мысль, еще не облеченная в слова, всегда вызывали у нее большое внутреннее напряжение и отнимали много душевных сил.
И вот изображение снова с ней – красноватый, словно напитанный кровью, позитив. Изабель доставала его из кюветы – как фокусник достает за уши зайца из шляпы. На открытом воздухе позитив слегка темнел, приобретал кирпично-красный оттенок. Затем Изабель промывала его в дистиллированной воде, смывала последние капли фиксажа с его поверхности. К этому моменту ее руки от влаги покрывались морщинами, чернели от нитрата серебра. Они выглядели хуже, чем руки ее горничной. В тех редких случаях, когда она выходила в свет, она всегда надевала перчатки и всячески старалась не привлекать к своим рукам внимания окружающих. Однако вчера в гостях она, забывшись, позволила себе слишком эмоциональный жест – всплеснула руками на виду у хозяев дома. Ее пальцы блеснули мертвенно-ртутным отсветом в ярком свете канделябра, и она успела заметить мимолетное выражение испуга на лице Роберта Хилла и отвращения – на лице Летиции Хилл.
Теперь ее руки, словно серебристые рыбы, плавали в своей стихии, прополаскивая свежий лист позитива. Изабель извлекла лист из дистиллированной воды и, стряхнув него последние капли, приступила к завершающей стадии процесса. Это была обработка раствором хлорного золота – для тонировки изображения. Тонирование изображения хлорным золотом было нескончаемым экспериментом. Если химиката будет слишком мало – изображение выйдет еле видным, слабоконтрастным. Слишком много хлорного золота – и изображение сольется в сплошное черное пятно. Изабель постоянно варьировала количество химиката, всякий раз аккуратно отмечая в записной книжке и его количество, и длительность процесса.
В приглушенном свете студии было трудно точно уловить момент достижения нужной кондиции, и в этом Изабель больше полагалась на свою интуицию, нежели на свой глаз. Когда внутреннее беспокойство возрастало настолько, что его трудно уже было сдерживать, она за уголок осторожно извлекала оттонированный позитив из кюветы. Капли жидкости стекали по нему, как дождь по оконному стеклу. В заднем углу студии уже ждала натянутая веревка, на которую фотография подвешивалась при помощи бельевых прищепок и занимала свое место в ряду прочих просыхающих снимков.
Некоторые из них были еще влажны и висели ровно, другие уже подсыхали и закручивались лицевой стороной внутрь. Все они изображали Энни – Энни в образе Веры и Надежды, Энни в образе Любви. Ярче или темнее, бледнее или контрастнее, все они – как одно и то же слово, произнесенное с разным ударением и интонацией. Одни и те же – и все разные.
Изабель задумчиво рассматривала длинный ряд фотографий, пытаясь определить, какая из них ближе к ее первоначальному замыслу. Какая из них есть подлинное выражение ее души.
В конце двухчасовой работы ей порой начинало казаться, что она делает себя саму. Черные рыбы ее рук, миновав одну серебряную, одну прозрачную и одну золотую реку, выносят ее на берег, с которого ей открывается новый мир. И их влажное тепло на ее груди было как пробуждение давнего, многие годы назад забытого желания.
Полярная экспедиция
Чем ближе к Рождеству, тем беременность Тэсс становилась все заметнее. Когда она раздевалась перед сном, очертания будущего младенца проступали под туго натянутой кожей ее живота.
– Я могу помолиться за тебя и твоего незаконного ребенка, – сказала Энни, устраиваясь на своей кровати.
– Помолчи лучше. – Тэсс натянула ночную рубашку и плюхнулась в постель. Да, беременность не изменила ее характера к лучшему. – Сказано тебе, в этом доме бога запретили. Или ты не хочешь подчиняться правилам?
– Но это помогает, – возразила Энни, искренне желая помочь.
Тэсс презрительно фыркнула.
– Где твой бог был сначала, до того как все случилось? – ухмыльнулась она. – Когда еще можно было чем-то помочь? – Тэсс повалилась на подушку и некоторое время брыкалась под одеялом, пытаясь согреться. – Только не вздумай молиться за меня потихоньку, – добавила Тэсс, словно догадавшись, что сейчас делает Энни. – Сказано тебе – я ни в чем таком не нуждаюсь!
В комнате стало по-настоящему холодно, и от их дыхания в воздухе поднимался пар. Простыни отсырели, и хотя Энни положила на себя несколько лишних одеял, тяжесть которых буквально придавила ее, согреться ей не удавалось. В их мансарде не было камина, и по утрам оконное стекло покрывала изморозь.
В доме готовились к зиме, и работы было невпроворот. Всю осень Энни вместе с кухаркой вынимали косточки из плодов, варили варенье из терна и крыжовника. Полные банки выстраивались стройными рядами на полках в кладовой. Овощи с огорода тщательно убрали, засыпали в мешки из грубой ткани и упрятали в специальный погреб – теперь и в январе у них в изобилии будет картофель, морковь и лук, едкий, как правда. Они загружали дом съестными припасами, словно путешественники корабль, на котором намеревались выйти в плаванье по полярным морям.
В холодной спальне с вечно влажными простынями Энни начала тосковать по весне. Ранней весной Тэсс должна родить. Оказалось, что об этом знает уже весь дом, и никто этому не удивляется, что только для Энни это было тайной. Энни почувствовала себя крайне глупо и растерянно, когда кухарка неожиданно поделилась с ней предположением о сроке родов. А Изабель восприняла эту новость до странности легко, только бросила вскользь: «Этого следовало ожидать». О судьбе будущего ребенка не говорили. Отошлют ли его прочь из поместья или он останется тут?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22