Сначала Энни решила, что Изабель специально разыскивает ее в этой комнате, но ее испуг ясно показал, что она искала здесь того же самого, что и сама Энни, – уединения. Ведь на самом деле это было ее место, место, где она хранила вещи своих умерших детей.
– Кто здесь? – повторила Изабель. Бессмысленно было прятаться дальше…
– Это я, мэм, – сказала Энни, вставая.
– Энни!
– Да, мэм.
Изабель шагнула к ней, всматриваясь в ее лицо, близко поднеся к нему свечу.
– Боже мой, что ты здесь делаешь? – Изабель была поражена.
– Я прихожу сюда, когда хочу побыть одна. – Энни сочла за лучшее умолчать о том, что мистер Дашелл дает ей книги. – Простите, мэм, я понимаю, что не должна была этого делать, но здесь так хорошо думается в тишине.
Изабель опустила свечу. Видно было, что она в гневе и вот-вот расплачется.
– Господи, вот еще один подарок! – сказала она потерянным голосом.
– Мэм, простите меня за то, что случилось во время обеда, – знаю, вы хотели, чтобы это был ваш праздник.
– И ты меня прости, – вздохнула Изабель. – Я сама должна была заткнуть этого высокомерного болтуна. – Изабель притронулась к ручке коляски – заржавевшие пружины чуть скрипнули. – Я думала, они за меня рады, – сказала она, – но им нет дела ни до меня, ни до моих работ. Если им что и важно, так это только то, чья я дочь. – Изабель покачала коляску, словно баюкая младенца. – И о чем же ты тут думала?
– О том, что моя жизнь должна была быть другой.
Они посмотрели друг на друга.
– Я тоже часто об этом думаю, – сказала Изабель.
Если закрыть глаза, поскрипывание пружин можно было принять за посвист лесной птички. Одной из тех, что щебетали в лесу, когда Элен ждала ее у заветной поляны.
– Знаешь, – сказала Изабель, – иногда мне кажется, что ты единственный человек на свете, кому есть до меня дело.
И тогда, склонившись, Энни поцеловала Изабель в губы. Позже, в темноте своей мансарды, слушая храпение Тэсс, Энни пыталась и не могла понять саму себя. Должно быть, всему виной были эти слова, камнем скатившиеся на дно ее сердца.
«Ты единственный человек, которому до меня есть дело».
И сердце отозвалось раньше, чем ум успел что-то понять.
Изабель поцеловала ее в ответ. Это было так легко и просто, что все – и эта комната, и вся ее жизнь – вместилось в промежуток одного вздоха.
Забывшись, Изабель выронила свечу, но тут же пришла в себя.
– Ничего не было, слышишь! – воскликнула она, испуганно отстраняясь от Энни. – Запомни ничего!
Мадонна небесная
Как сквозь мелкое сито, лунный свет роем тысяч холодных светлячков сыпался через сплетение ветвей. Тени их чертили на побеленной стене китайские иероглифы, переписывали и снова стирали. Энни не спала, следя за игрой теней на стене.
Где пролегла та черта, за которой она перестала быть подчиненной и стала равной?
Почему, несмотря на предостережение Изабель, она совсем не сожалеет о своем поступке?
Почему она вообще это сделала?
Почему?
Потому что слова Изабель освободили ее.
Потому что теперь она не боялась.
Потому что так приказало ей сердце – а оно не лжет.
Потому что она хочет жить – хоть пока и не знает как.
Потому что она этого хотела.
Потому что Изабель отозвалась.
– Я договорилась с местным звонарем, – сказала ей Изабель на следующее утро. – Он одолжит нам своих детей за крону в день – это совсем не то, что мои племянники. Младенца на этой неделе, мальчика на другой.
– А как же мои руки, мэм? – спросила Энни, опасаясь, что Изабель выдумывает какое-нибудь очередное кощунство.
– С этим мы уже закончили, – ответила Изабель, возбужденно шагая по студии.
Она разбрасывала по полу солому и сено – это должно было изображать хлев, в котором родился Христос, – и помогала себе ногами, словно играя в футбол.
– Никогда еще не чувствовала в себе столько сил! – воскликнула она. – И какая отличная идея мне пришла в голову! А ты разве не счастлива? – Изабель поддала ногой ком сена, и он мячом полетел в угол.
Сегодня Энни вряд ли решилась бы назвать себя счастливой – до такой степени она устала от бессонницы и бесконечных размышлений. Ей с трудом верилось, что Изабель могла крепко спать этой ночью, словно между ними ничего не произошло. Теперь Изабель хочет снимать ее как Мадонну с младенцем, а ведь она обещала ей не делать этого.
– Прошлой ночью… – начала было Энни, не в силах больше сдержать себя.
– Стоп! – резко оборвала ее Изабель. – Мне казалось, ты поняла, что я тебе сказала.
…Опустившись на колени, она разравнивала слой сена на полу.
– Иди встречай звонаря – он как раз должен подойти. И сразу надень плащ. Как только возьмешь у него ребенка, можешь уже считать себя Мадонной.
Накинув тяжелый шерстяной плащ, Энни побрела к крыльцу. Уильям, звонарь, уже был там и беспокойно переминался с ноги на ногу.
Младенец Христос на самом деле оказался девочкой Аделиной. Отец бережно передал ее в руки Энни.
– Это ей не повредит, мисс? – спросил он с волнением в голосе.
– Не волнуйтесь, Уильям, мы только сфотографируем ее, – ответила Энни.
– А это ей не повредит?
– Нет-нет, это ведь все равно, как если бы ее рисовали. – Энни сообразила, что звонарь не совсем понимает значение глагола «фотографировать». – Она будет мирно спать у меня на руках, пока миссис Дашелл будет нас фотографировать. Ну, это как картинки для визиток, которые делают в городе.
– Хорошо, мисс, я приду к пяти часам и заберу ее. – Нагнувшись, звонарь поцеловал дочь в лоб. – Прошу вас, мисс, позаботьтесь о ней как надо.
– Обязательно, Уильям, – пообещала Энни.
С мягким комочком на руках она направилась в студию, звонарь проводил ее встревоженным взглядом.
– Звонарь волнуется, – сказала Энни, – как будто его дочь собираются принести в жертву.
– Раз так, придется добавить ему еще крону, – ответила Изабель, которая по-прежнему ползала по полу, разравнивая солому. – Когда Тэсс родит, нам будет проще. Ведь ей не надо будет платить за ребенка. Как ты думаешь?
– У вас все прекрасно получается, мэм, я имею в виду – получился прекрасный хлев.
– Ах, не надо меня подначивать! – воскликнула Изабель. – Мы повесим на стену занавеску, чтобы ослабить боковой свет, а верхний свет пусть будет прямым и открытым. Как бог. Прямой свет сверху – такой, какой часто бывает на закате, – будет у нас символизировать бога.
Она с удовлетворением полюбовалась на свою работу.
– Да, неплохо получилось.
– А вот и младенец, – сказала Энни, присаживаясь на корточки возле Изабель.
Изабель неловко взяла ребенка на руки. Аделина посмотрела на нее снизу вверх и удовлетворенно закудахтала. Изабель вернула младенца Энни.
– Перепеленай ее, – приказала она. – Рядом с камерой есть чистая простыня.
Изабель наблюдала, как сноровисто Энни перепеленывала ребенка – словно опытная мать. Настоящая Мадонна. Это все, что сейчас нужно, и нет никакой необходимости разводить сантименты по поводу того, что случилось между ними прошлой ночью. Ничего не было прошлой ночью.
– А теперь возьми Роз на руки и замри, – скомандовала Изабель, склоняясь к видоискателю.
– Простите, мэм, как вы сказали? – удивилась Энни.
– Я должна оценить композицию.
– Вы сказали «Роз».
– Нет.
С ребенком на коленях Энни присела прямо под потоком льющегося сверху света. Свет был такой яркий, что девочка зажмурилась.
– Что, я действительно сказала «Роз»? – спросила Изабель, глядя в камеру.
– Да, мэм.
Композиция и на этот раз показалась Изабель удачной: мирно спящий младенец и Мадонна, исполненная мудрости и всепрощения.
– Когда родилась Роз, – сказала Изабель после минутного молчания, – у меня было сильное кровотечение. Я просто истекала кровью. Врач долго ничего не мог сделать. Но самое страшное: я совершенно не чувствовала, что теряю столько крови. Не было никакой боли, словно я сама по себе, а мое тело само по себе уплывает куда-то прочь.
Изабель замолчала, вспомнив пропитанные кровью простыни. – Тогда я очень испугалась за свою жизнь, – продолжила Изабель. – И совсем забыла про Роз. Наверное, поэтому она и умерла.
Энни заметила, как в ее глазах мелькнуло отчаяние.
– Все хорошо, мэм, – одобряюще сказала ей Энни. – Смотрите, какой чудесный ребенок!
Чуть приподняв младенца, она показала его Изабель, и той показалось, что это он сам воспарил в потоке золотого дождя, льющемся с неба.
Изабель легко нашла множество причин, извиняющих ее минутную слабость прошлой ночью. Каждая из них была весьма веской, и каждой в отдельности было достаточно для того, чтобы навсегда закрыть этот вопрос и более не думать о нем. Так тяжелая дверь склепа закрывает последний проблеск дневных лучей, погружая могилу в беспросветный мрак.
«Это случилось, потому что я была огорчена другими неприятными происшествиями дня.
Потому что я оказалась в этой злосчастной комнате, полной вещей, принадлежавших моим умершим детям.
Потому что она так похожа на Элен.
Потому что я никогда себе больше этого не позволю.
Потому что моя душа умерла.
Потому что я уже мертва».
Из Аделины получился прекрасный младенец Иисус. Аделина сразу приходила в прекрасное расположение духа, стоило ее только хорошенько накормить и чуть-чуть побаюкать. Больше всего ей нравились солнечные зайчики, играющие возле ее головы. Она ловила их пухлой ручкой и чирикала, как птенец.
Как Мадонна должна взирать на своего божественного младенца – с трепетом, почтением или, может быть, с любовью? Следует ли ей держать руки так, чтобы его крохотная головка была повернута чуть-чуть в сторону камеры, и руками поддерживать его ребра, тоненькие, словно цыплячьи кости? Наверное, лучше будет, защищая его, окружить его складками плаща. Или лучше, чтобы ее распущенные волосы частично прикрывали его маленькое тело, тем самым напоминая зрителю, что когда-то он и она были одной плотью? Что, кроме божественной, в нем присутствует также и человеческая сущность.
Изабель решила положить младенца у ног коленопреклоненной Марии, которая держала бы над ним свои ладони воздетыми в молитвенном жесте.
В этом случае младенец воспринимался бы как основание треугольной композиции, а вершиной ее служил бы капюшон на голове Мадонны.
– Будет казаться, что я его уронила и он разбился насмерть, – спорила Энни.
В студии было жарко, и ей стало нехорошо от жары и усталости.
– Ты поражена видом божественного младенца, – возразила Изабель, глядя через камеру.
– Потому что я его уронила и он сломал себе шею. Простите, мэм, я больше не могу.
Дав себе волю, Энни откинулась и рассмеялась. Аделина проснулась и заплакала.
– Хорошо-хорошо, – согласилась Изабель, отрываясь от камеры. – Сделаем перерыв.
Энни откинула капюшон с головы.
– Давайте прогуляемся, – предложила она.
Они вышли в сад. Энни держала маленькую Аделину на плече, чтобы и она могла хорошо видеть окружающее. Опавшие яблоки пахли сладко, как прошедшая жизнь, но под их сладковатым духом угадывался привкус гнили. Изабель вспомнила, как однажды пыталась построить из плодов натюрморт, оказавшийся безжизненным, как само это слово.
Они прошли по саду молча, вдыхая запах побитых морозом плодов. Изабель ласково погладила кору знакомых яблонь. «Люблю ли я еще бога, как любила его прежде? – думала Энни. – И что я вообще знаю о любви? Действительно ли Тэсс любит Уилкса? Что человек чувствует, когда одна плоть вот так соединяется с другой?»
Энни получше устроила маленькую Аделину у себя на плече.
«Действительно ли я люблю тебя? – думала она, глядя вслед идущей впереди Изабель. – И где проходит граница между любовью и признательностью? И что такое любовь вообще? Может быть, под этим словом мы понимаем не одно, а сразу много разных чувств?»
– В чем дело, почему ты остановилась? – спросила Изабель, возвращаясь к ней.
– Ребенок тяжелый, я устала его нести, мэм.
Возьмите его вы.
– Нет, – ответила Изабель. – Я не могу. Промерзшее яблоко сорвалось с ветви и со стуком упало, словно разбитое сердце.
«Пожалуй, я могла бы стать Мадонной, – подумала Энни, и необычайная уверенность и покой вдруг снизошли на нее. – Если во что-то веришь, что-то любишь, то сможешь сделать реальностью свою любовь и веру. Теперь я поняла: моя воля – это его воля».
– Мэм, – повторила Энни настойчивее, – я хочу, чтобы вы взяли ребенка.
И, ни слова не говоря, Изабель взяла ребенка на руки.
Оторвавшись от стола, Эльдон увидел, как его жена и горничная медленно проплыли под его окном. Горничная была в плаще Мадонны и несла ребенка на плече. Свернув направо по дорожке, они углубились в сад, и он перестал различать их темные фигуры на фоне деревьев; только личико ребенка неразборчиво белело на фоне темноты, как свет далекого маячка.
Эльдон вернулся к работе. Он уже заполнил своим каллиграфическим почерком несколько листов, но это было не все, ему необходимо было изготовить еще несколько писем. Все они предназначались разным адресатам, но начинались одинаково: Имею честь обратиться к Вам по поводу одной молодой женщины, находящейся в настоящее время в числе моей прислуги. Ее имя Энни Фелан…
– Я буду по ней скучать, – сказала Изабель, когда пришло время возвращать малышку Аделину ее законному родителю.
– И я тоже. – Энни была занята тем, что переодевала девочку из свивальника младенца Иисуса в ее обычные вещи.
Изабель пощекотала пухленькие ножки малышки, и та издала звуки, которые они с Энни сочли выражением полнейшего восторга.
– Совершенное создание, – сказала Изабель.
– Господне создание, – ответила Энни.
– Создание звонаря, – сказала Изабель. – Неси ее к отцу, я уже с ней попрощалась. Вот, – добавила она, когда Энни закончила, и передала ей фотографию, – это для Уильяма.
На этой фотографии младенец, лежащий в яслях, выглядел как-то по-особенному свято.
– Вот еще. – Изабель отсчитала монеты. – И добавь благодарность от меня.
С поклоном приняв деньги, Уильям внимательно разглядывал фотографию – сразу было видно, что он ее понял и оценил.
– Могу одолжить вам корову, мисс, по сходной цене, – вдруг предложил он.
– Но зачем нам может понадобиться корова, Уильям? – удивилась Энни.
– Ведь это же хлев, где родился Иисус, мисс? – объяснил звонарь. – По преданию, там стояли животные – осел и вол, – они среди зимы согревали младенца Иисуса своим дыханием. У нас в церкви как раз есть такое изображение – мы выносим его на Рождество. Осла, конечно, у меня нет, мисс, но могу предложить вам корову.
– Мы ждем вашего старшего мальчика, Уильям, как договорились, завтра утром, – сказала Энни. – Спасибо и до завтра.
– Подождите, мисс, – воскликнул звонарь. – У меня есть еще коза. И молочный поросенок. А что вы скажете о паре гусей?
Старшему сыну звонаря было лет пять. Звали его Гус – слишком сильное имя для такого нежного создания.
– Он очень непослушный, мисс, – заранее предупредил Уильям. – Слушайся мисс, – сказал он сыну, резко повернулся и ушел, не проявив и капли той нежности, с какой прощался с дочерью.
Мальчик выглядел испуганным. Было очевидно, что отец толком ничего не объяснил ему. Энни сразу стало жалко малыша. К тому же его застенчивость вряд ли понравится Изабель.
– Хочешь есть? – спросила она Гуса.
Он молча кивнул.
– Тогда пойдем на кухню, я дам тебе чаю с пирогом.
Взяв его за руку, Энни отвела его на кухню.
Кухарка была там и занималась своими обычными делами. Вот уже две недели – с того памятного званого обеда, – как их отношения с Энни испортились и былая сердечность более не восстанавливалась.
Энни усадила Гуса на табуретку. Болтая под столом ногами, он озирался, как птица вертя головой во все стороны. В новом месте ему все было интересно.
– Ты понимаешь, зачем ты здесь? – спросила Энни.
Он отрицательно замотал головой.
– А разговаривать ты умеешь?
Мальчик кивнул.
– Ну ладно, – улыбнулась Энни. – Можешь молчать, если хочешь.
– Вот тебе. – Кухарка с громким стуком небрежно поставила на стол кружку и тарелку с куском пирога.
– Спасибо, – поблагодарила ее Энни.
– Ешь, – сказала она ребенку. – Потом мы пойдем в студию миссис Дашелл – это такой дом, сделанный весь из стекла. Ты когда-нибудь видел дом из стекла?
Мальчик опять замотал головой, кусая пирог.
– Там ты будешь представлять мальчика, а я – твою маму. А потом мы придем сюда и пообедаем. Хорошо?
– Хорошо, – ответил Гус.
– Ну вот и договорились, – сказала Энни, радуясь, что хотя бы в общих чертах разъяснила ему, чего от него хотят.
В студии Изабель с утра пребывала в расстроенных чувствах, так и не решив, как ей следует поставить мальчика.
– Мальчишки, – бормотала она. – Опять мальчишки, черт бы их побрал… Где ты запропастилась? – набросилась она на Энни. – Как тебя зовут, молодец?
– Гус, мэм, – пискнул малыш и втянул голову в плечи.
– Что это с ним? – спросила Изабель. – А он часом не болен?
– Мэм, он просто стесняется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Кто здесь? – повторила Изабель. Бессмысленно было прятаться дальше…
– Это я, мэм, – сказала Энни, вставая.
– Энни!
– Да, мэм.
Изабель шагнула к ней, всматриваясь в ее лицо, близко поднеся к нему свечу.
– Боже мой, что ты здесь делаешь? – Изабель была поражена.
– Я прихожу сюда, когда хочу побыть одна. – Энни сочла за лучшее умолчать о том, что мистер Дашелл дает ей книги. – Простите, мэм, я понимаю, что не должна была этого делать, но здесь так хорошо думается в тишине.
Изабель опустила свечу. Видно было, что она в гневе и вот-вот расплачется.
– Господи, вот еще один подарок! – сказала она потерянным голосом.
– Мэм, простите меня за то, что случилось во время обеда, – знаю, вы хотели, чтобы это был ваш праздник.
– И ты меня прости, – вздохнула Изабель. – Я сама должна была заткнуть этого высокомерного болтуна. – Изабель притронулась к ручке коляски – заржавевшие пружины чуть скрипнули. – Я думала, они за меня рады, – сказала она, – но им нет дела ни до меня, ни до моих работ. Если им что и важно, так это только то, чья я дочь. – Изабель покачала коляску, словно баюкая младенца. – И о чем же ты тут думала?
– О том, что моя жизнь должна была быть другой.
Они посмотрели друг на друга.
– Я тоже часто об этом думаю, – сказала Изабель.
Если закрыть глаза, поскрипывание пружин можно было принять за посвист лесной птички. Одной из тех, что щебетали в лесу, когда Элен ждала ее у заветной поляны.
– Знаешь, – сказала Изабель, – иногда мне кажется, что ты единственный человек на свете, кому есть до меня дело.
И тогда, склонившись, Энни поцеловала Изабель в губы. Позже, в темноте своей мансарды, слушая храпение Тэсс, Энни пыталась и не могла понять саму себя. Должно быть, всему виной были эти слова, камнем скатившиеся на дно ее сердца.
«Ты единственный человек, которому до меня есть дело».
И сердце отозвалось раньше, чем ум успел что-то понять.
Изабель поцеловала ее в ответ. Это было так легко и просто, что все – и эта комната, и вся ее жизнь – вместилось в промежуток одного вздоха.
Забывшись, Изабель выронила свечу, но тут же пришла в себя.
– Ничего не было, слышишь! – воскликнула она, испуганно отстраняясь от Энни. – Запомни ничего!
Мадонна небесная
Как сквозь мелкое сито, лунный свет роем тысяч холодных светлячков сыпался через сплетение ветвей. Тени их чертили на побеленной стене китайские иероглифы, переписывали и снова стирали. Энни не спала, следя за игрой теней на стене.
Где пролегла та черта, за которой она перестала быть подчиненной и стала равной?
Почему, несмотря на предостережение Изабель, она совсем не сожалеет о своем поступке?
Почему она вообще это сделала?
Почему?
Потому что слова Изабель освободили ее.
Потому что теперь она не боялась.
Потому что так приказало ей сердце – а оно не лжет.
Потому что она хочет жить – хоть пока и не знает как.
Потому что она этого хотела.
Потому что Изабель отозвалась.
– Я договорилась с местным звонарем, – сказала ей Изабель на следующее утро. – Он одолжит нам своих детей за крону в день – это совсем не то, что мои племянники. Младенца на этой неделе, мальчика на другой.
– А как же мои руки, мэм? – спросила Энни, опасаясь, что Изабель выдумывает какое-нибудь очередное кощунство.
– С этим мы уже закончили, – ответила Изабель, возбужденно шагая по студии.
Она разбрасывала по полу солому и сено – это должно было изображать хлев, в котором родился Христос, – и помогала себе ногами, словно играя в футбол.
– Никогда еще не чувствовала в себе столько сил! – воскликнула она. – И какая отличная идея мне пришла в голову! А ты разве не счастлива? – Изабель поддала ногой ком сена, и он мячом полетел в угол.
Сегодня Энни вряд ли решилась бы назвать себя счастливой – до такой степени она устала от бессонницы и бесконечных размышлений. Ей с трудом верилось, что Изабель могла крепко спать этой ночью, словно между ними ничего не произошло. Теперь Изабель хочет снимать ее как Мадонну с младенцем, а ведь она обещала ей не делать этого.
– Прошлой ночью… – начала было Энни, не в силах больше сдержать себя.
– Стоп! – резко оборвала ее Изабель. – Мне казалось, ты поняла, что я тебе сказала.
…Опустившись на колени, она разравнивала слой сена на полу.
– Иди встречай звонаря – он как раз должен подойти. И сразу надень плащ. Как только возьмешь у него ребенка, можешь уже считать себя Мадонной.
Накинув тяжелый шерстяной плащ, Энни побрела к крыльцу. Уильям, звонарь, уже был там и беспокойно переминался с ноги на ногу.
Младенец Христос на самом деле оказался девочкой Аделиной. Отец бережно передал ее в руки Энни.
– Это ей не повредит, мисс? – спросил он с волнением в голосе.
– Не волнуйтесь, Уильям, мы только сфотографируем ее, – ответила Энни.
– А это ей не повредит?
– Нет-нет, это ведь все равно, как если бы ее рисовали. – Энни сообразила, что звонарь не совсем понимает значение глагола «фотографировать». – Она будет мирно спать у меня на руках, пока миссис Дашелл будет нас фотографировать. Ну, это как картинки для визиток, которые делают в городе.
– Хорошо, мисс, я приду к пяти часам и заберу ее. – Нагнувшись, звонарь поцеловал дочь в лоб. – Прошу вас, мисс, позаботьтесь о ней как надо.
– Обязательно, Уильям, – пообещала Энни.
С мягким комочком на руках она направилась в студию, звонарь проводил ее встревоженным взглядом.
– Звонарь волнуется, – сказала Энни, – как будто его дочь собираются принести в жертву.
– Раз так, придется добавить ему еще крону, – ответила Изабель, которая по-прежнему ползала по полу, разравнивая солому. – Когда Тэсс родит, нам будет проще. Ведь ей не надо будет платить за ребенка. Как ты думаешь?
– У вас все прекрасно получается, мэм, я имею в виду – получился прекрасный хлев.
– Ах, не надо меня подначивать! – воскликнула Изабель. – Мы повесим на стену занавеску, чтобы ослабить боковой свет, а верхний свет пусть будет прямым и открытым. Как бог. Прямой свет сверху – такой, какой часто бывает на закате, – будет у нас символизировать бога.
Она с удовлетворением полюбовалась на свою работу.
– Да, неплохо получилось.
– А вот и младенец, – сказала Энни, присаживаясь на корточки возле Изабель.
Изабель неловко взяла ребенка на руки. Аделина посмотрела на нее снизу вверх и удовлетворенно закудахтала. Изабель вернула младенца Энни.
– Перепеленай ее, – приказала она. – Рядом с камерой есть чистая простыня.
Изабель наблюдала, как сноровисто Энни перепеленывала ребенка – словно опытная мать. Настоящая Мадонна. Это все, что сейчас нужно, и нет никакой необходимости разводить сантименты по поводу того, что случилось между ними прошлой ночью. Ничего не было прошлой ночью.
– А теперь возьми Роз на руки и замри, – скомандовала Изабель, склоняясь к видоискателю.
– Простите, мэм, как вы сказали? – удивилась Энни.
– Я должна оценить композицию.
– Вы сказали «Роз».
– Нет.
С ребенком на коленях Энни присела прямо под потоком льющегося сверху света. Свет был такой яркий, что девочка зажмурилась.
– Что, я действительно сказала «Роз»? – спросила Изабель, глядя в камеру.
– Да, мэм.
Композиция и на этот раз показалась Изабель удачной: мирно спящий младенец и Мадонна, исполненная мудрости и всепрощения.
– Когда родилась Роз, – сказала Изабель после минутного молчания, – у меня было сильное кровотечение. Я просто истекала кровью. Врач долго ничего не мог сделать. Но самое страшное: я совершенно не чувствовала, что теряю столько крови. Не было никакой боли, словно я сама по себе, а мое тело само по себе уплывает куда-то прочь.
Изабель замолчала, вспомнив пропитанные кровью простыни. – Тогда я очень испугалась за свою жизнь, – продолжила Изабель. – И совсем забыла про Роз. Наверное, поэтому она и умерла.
Энни заметила, как в ее глазах мелькнуло отчаяние.
– Все хорошо, мэм, – одобряюще сказала ей Энни. – Смотрите, какой чудесный ребенок!
Чуть приподняв младенца, она показала его Изабель, и той показалось, что это он сам воспарил в потоке золотого дождя, льющемся с неба.
Изабель легко нашла множество причин, извиняющих ее минутную слабость прошлой ночью. Каждая из них была весьма веской, и каждой в отдельности было достаточно для того, чтобы навсегда закрыть этот вопрос и более не думать о нем. Так тяжелая дверь склепа закрывает последний проблеск дневных лучей, погружая могилу в беспросветный мрак.
«Это случилось, потому что я была огорчена другими неприятными происшествиями дня.
Потому что я оказалась в этой злосчастной комнате, полной вещей, принадлежавших моим умершим детям.
Потому что она так похожа на Элен.
Потому что я никогда себе больше этого не позволю.
Потому что моя душа умерла.
Потому что я уже мертва».
Из Аделины получился прекрасный младенец Иисус. Аделина сразу приходила в прекрасное расположение духа, стоило ее только хорошенько накормить и чуть-чуть побаюкать. Больше всего ей нравились солнечные зайчики, играющие возле ее головы. Она ловила их пухлой ручкой и чирикала, как птенец.
Как Мадонна должна взирать на своего божественного младенца – с трепетом, почтением или, может быть, с любовью? Следует ли ей держать руки так, чтобы его крохотная головка была повернута чуть-чуть в сторону камеры, и руками поддерживать его ребра, тоненькие, словно цыплячьи кости? Наверное, лучше будет, защищая его, окружить его складками плаща. Или лучше, чтобы ее распущенные волосы частично прикрывали его маленькое тело, тем самым напоминая зрителю, что когда-то он и она были одной плотью? Что, кроме божественной, в нем присутствует также и человеческая сущность.
Изабель решила положить младенца у ног коленопреклоненной Марии, которая держала бы над ним свои ладони воздетыми в молитвенном жесте.
В этом случае младенец воспринимался бы как основание треугольной композиции, а вершиной ее служил бы капюшон на голове Мадонны.
– Будет казаться, что я его уронила и он разбился насмерть, – спорила Энни.
В студии было жарко, и ей стало нехорошо от жары и усталости.
– Ты поражена видом божественного младенца, – возразила Изабель, глядя через камеру.
– Потому что я его уронила и он сломал себе шею. Простите, мэм, я больше не могу.
Дав себе волю, Энни откинулась и рассмеялась. Аделина проснулась и заплакала.
– Хорошо-хорошо, – согласилась Изабель, отрываясь от камеры. – Сделаем перерыв.
Энни откинула капюшон с головы.
– Давайте прогуляемся, – предложила она.
Они вышли в сад. Энни держала маленькую Аделину на плече, чтобы и она могла хорошо видеть окружающее. Опавшие яблоки пахли сладко, как прошедшая жизнь, но под их сладковатым духом угадывался привкус гнили. Изабель вспомнила, как однажды пыталась построить из плодов натюрморт, оказавшийся безжизненным, как само это слово.
Они прошли по саду молча, вдыхая запах побитых морозом плодов. Изабель ласково погладила кору знакомых яблонь. «Люблю ли я еще бога, как любила его прежде? – думала Энни. – И что я вообще знаю о любви? Действительно ли Тэсс любит Уилкса? Что человек чувствует, когда одна плоть вот так соединяется с другой?»
Энни получше устроила маленькую Аделину у себя на плече.
«Действительно ли я люблю тебя? – думала она, глядя вслед идущей впереди Изабель. – И где проходит граница между любовью и признательностью? И что такое любовь вообще? Может быть, под этим словом мы понимаем не одно, а сразу много разных чувств?»
– В чем дело, почему ты остановилась? – спросила Изабель, возвращаясь к ней.
– Ребенок тяжелый, я устала его нести, мэм.
Возьмите его вы.
– Нет, – ответила Изабель. – Я не могу. Промерзшее яблоко сорвалось с ветви и со стуком упало, словно разбитое сердце.
«Пожалуй, я могла бы стать Мадонной, – подумала Энни, и необычайная уверенность и покой вдруг снизошли на нее. – Если во что-то веришь, что-то любишь, то сможешь сделать реальностью свою любовь и веру. Теперь я поняла: моя воля – это его воля».
– Мэм, – повторила Энни настойчивее, – я хочу, чтобы вы взяли ребенка.
И, ни слова не говоря, Изабель взяла ребенка на руки.
Оторвавшись от стола, Эльдон увидел, как его жена и горничная медленно проплыли под его окном. Горничная была в плаще Мадонны и несла ребенка на плече. Свернув направо по дорожке, они углубились в сад, и он перестал различать их темные фигуры на фоне деревьев; только личико ребенка неразборчиво белело на фоне темноты, как свет далекого маячка.
Эльдон вернулся к работе. Он уже заполнил своим каллиграфическим почерком несколько листов, но это было не все, ему необходимо было изготовить еще несколько писем. Все они предназначались разным адресатам, но начинались одинаково: Имею честь обратиться к Вам по поводу одной молодой женщины, находящейся в настоящее время в числе моей прислуги. Ее имя Энни Фелан…
– Я буду по ней скучать, – сказала Изабель, когда пришло время возвращать малышку Аделину ее законному родителю.
– И я тоже. – Энни была занята тем, что переодевала девочку из свивальника младенца Иисуса в ее обычные вещи.
Изабель пощекотала пухленькие ножки малышки, и та издала звуки, которые они с Энни сочли выражением полнейшего восторга.
– Совершенное создание, – сказала Изабель.
– Господне создание, – ответила Энни.
– Создание звонаря, – сказала Изабель. – Неси ее к отцу, я уже с ней попрощалась. Вот, – добавила она, когда Энни закончила, и передала ей фотографию, – это для Уильяма.
На этой фотографии младенец, лежащий в яслях, выглядел как-то по-особенному свято.
– Вот еще. – Изабель отсчитала монеты. – И добавь благодарность от меня.
С поклоном приняв деньги, Уильям внимательно разглядывал фотографию – сразу было видно, что он ее понял и оценил.
– Могу одолжить вам корову, мисс, по сходной цене, – вдруг предложил он.
– Но зачем нам может понадобиться корова, Уильям? – удивилась Энни.
– Ведь это же хлев, где родился Иисус, мисс? – объяснил звонарь. – По преданию, там стояли животные – осел и вол, – они среди зимы согревали младенца Иисуса своим дыханием. У нас в церкви как раз есть такое изображение – мы выносим его на Рождество. Осла, конечно, у меня нет, мисс, но могу предложить вам корову.
– Мы ждем вашего старшего мальчика, Уильям, как договорились, завтра утром, – сказала Энни. – Спасибо и до завтра.
– Подождите, мисс, – воскликнул звонарь. – У меня есть еще коза. И молочный поросенок. А что вы скажете о паре гусей?
Старшему сыну звонаря было лет пять. Звали его Гус – слишком сильное имя для такого нежного создания.
– Он очень непослушный, мисс, – заранее предупредил Уильям. – Слушайся мисс, – сказал он сыну, резко повернулся и ушел, не проявив и капли той нежности, с какой прощался с дочерью.
Мальчик выглядел испуганным. Было очевидно, что отец толком ничего не объяснил ему. Энни сразу стало жалко малыша. К тому же его застенчивость вряд ли понравится Изабель.
– Хочешь есть? – спросила она Гуса.
Он молча кивнул.
– Тогда пойдем на кухню, я дам тебе чаю с пирогом.
Взяв его за руку, Энни отвела его на кухню.
Кухарка была там и занималась своими обычными делами. Вот уже две недели – с того памятного званого обеда, – как их отношения с Энни испортились и былая сердечность более не восстанавливалась.
Энни усадила Гуса на табуретку. Болтая под столом ногами, он озирался, как птица вертя головой во все стороны. В новом месте ему все было интересно.
– Ты понимаешь, зачем ты здесь? – спросила Энни.
Он отрицательно замотал головой.
– А разговаривать ты умеешь?
Мальчик кивнул.
– Ну ладно, – улыбнулась Энни. – Можешь молчать, если хочешь.
– Вот тебе. – Кухарка с громким стуком небрежно поставила на стол кружку и тарелку с куском пирога.
– Спасибо, – поблагодарила ее Энни.
– Ешь, – сказала она ребенку. – Потом мы пойдем в студию миссис Дашелл – это такой дом, сделанный весь из стекла. Ты когда-нибудь видел дом из стекла?
Мальчик опять замотал головой, кусая пирог.
– Там ты будешь представлять мальчика, а я – твою маму. А потом мы придем сюда и пообедаем. Хорошо?
– Хорошо, – ответил Гус.
– Ну вот и договорились, – сказала Энни, радуясь, что хотя бы в общих чертах разъяснила ему, чего от него хотят.
В студии Изабель с утра пребывала в расстроенных чувствах, так и не решив, как ей следует поставить мальчика.
– Мальчишки, – бормотала она. – Опять мальчишки, черт бы их побрал… Где ты запропастилась? – набросилась она на Энни. – Как тебя зовут, молодец?
– Гус, мэм, – пискнул малыш и втянул голову в плечи.
– Что это с ним? – спросила Изабель. – А он часом не болен?
– Мэм, он просто стесняется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22