Трижды в неделю по вечерам Энни должна была по памяти переписывать отрывки из Библии, а миссис Гилби исправляла затем ее грамматические и орфографические ошибки. Бог был и ее первым наставником в чтении. Настоятель их приходской церкви давал девушкам, находившимся в услужении, уроки чтения и письма, и миссис Гилби посылала ее туда, пока Энни не выросла. В словах Библии, которые она впитала с детства, были уверенность и покой, на них можно было положиться. Бог был где-то там, за синевой неба. Если бы не его промысел, солнце прожгло бы небо насквозь и земля почернела бы и обуглилась.
Кружево яблоневой листвы. Движения Изабель, мелькающей за стеклами садового домика.
– Кто ты такая и что ты здесь делаешь?
Энни вздрагивает. В дверях стоит пухлая румяная девица. Пройдя через комнату тяжелым шагом, она останавливается прямо напротив Энни и, уперев руки в бока, глядит на нее сверху вниз. На ее лбу и над верхней губой блестят капельки пота, а голые по локоть руки ярко-красные.
– Это моя постель, – говорит она. – Ты села на мою постель.
– Я не знала. – Энни быстро вскакивает на ноги.
– Надо было знать. – Девица по-прежнему не двигалась.
– Так ты Тэсс? – Энни чувствует, что упустила момент, благоприятный для налаживания добрососедских отношений, но все равно следует попытаться. – Рада с тобой познакомиться – я Энни Фелан, новая горничная.
Тэсс не меняет ни позы, ни выражения лица.
– Эта кровать моя, – повторяет она.
Энни быстро перемещается на другую кровать и заботливо кладет Библию под подушку.
– А это моя кровать, – произносит она, ведь Тэсс продолжает подозрительно коситься на нее. – Вот эта, здесь, будет моя кровать.
Особенностью этого дома было то, что комнаты в нем примыкали одна к другой, тесно лепились друг к другу так, словно настоятельная необходимость использовать каждый лишний фут пространства не оставила строителю времени и возможности предусмотреть такую роскошь, как коридоры. Чем дальше от центральной части дома, тем ниже становился пол; в некоторые комнаты приходилось спускаться по ступенькам, и Энни догадалась, что когда-то эти комнаты были наружными пристройками.
Энни проходит череду этих странных комнат, останавливаясь на минуту в каждой, словно переворачивая очередную страницу длинного, запутанного романа. Потемневшая мебель, бархатные портьеры, гобелены и картины в поблекших золотых рамах – во всем этом после строгой сдержанности Портмен-сквер ей видится налет греховности. В одной из дальних комнат в задней части дома были кучей свалены колыбели, детские коляски, лошадки-качалки, чемоданы с детским бельем. Она тронула одну из колясок, та со скрипом качнулась. Энни задумчиво глядит на густую пыль, оставшуюся на ее ладони. Дети? Никто не сказал ей о них, и в доме ничто не указывало на их присутствие. Так откуда же в этой комнате столько пыльных колясок и изъеденных молью детских одеял? Кажется, она первое живое существо, проникшее сюда за многие годы. На большом дорожном сундуке возвышается коробка с куклами. Энни берет одну из них. Глаза куклы резко открываются, и Энни подпрыгивает от неожиданности. Глаза мгновенно захлопываются.
Будут ли у нее когда-нибудь свои дети? Вряд ли. Маловероятно даже, что она вообще может выйти замуж, если останется в услужении. Иногда случалось, что горничная выходила замуж за слугу, с которым вместе работала. Уилкс? Энни вспомнила ногу в сапоге, торчащую из-за сарая, и потянула куклу за ногу. Глаза куклы снова открылись – голубые, словно утреннее небо, и немигающие.
Остальная часть дома выглядит не столь мрачно – столовая, приемная – все как обычно. Справа от гостиной, где Энни впервые увидела миссис Дашелл, обнаруживается длинный коридор, который тоже выглядит так, словно его построили в спешке, поздно спохватившись. Энни проходит по этому коридору, вытянутыми руками касаясь холодных стен слева и справа. В конце коридора она легонько толкает неплотно прикрытую дверь и заглядывает внутрь – стены комнаты от пола до потолка покрыты книгами. Их корешки тянутся рядами, словно разноцветные слои песка по обрывистому берегу. Никогда еще Энни не доводилось видеть столько книг сразу, и конечно, это не шло ни в какое сравнение с небольшой библиотекой настоятеля их прихода на Портмен-сквер. Этот добрый священник никогда не отказывал ей, когда она просила дать ей почитать какую-нибудь из его книг, но в последние, месяцы своей жизни в Лондоне она уже готова была перечитывать его библиотеку по второму разу.
В запретной библиотеке никого нет, и, открыв дверь, Энни входит внутрь. Посреди комнаты красуется огромный дубовый стол, заваленный кипами бумаг. Рядом с одним из книжных шкафов стол поменьше, письменный, рядом с ним – большой, почти в рост Энни, напольный глобус. Но ее интересуют только книги; стоя перед шкафом, она пробегает глазами названия на корешках: «Памятники древней английской поэзии», «Последний день Помпеи» – названия, которые она видит впервые в жизни.
Свою страсть к чтению Энни держала от миссис Гилби в глубокой тайне. Миссис Гилби пожелала, чтобы Энни научилась грамоте, так как хотела иметь грамотную служанку, способную понимать письменные распоряжения. Но она не приняла бы и не потерпела бы в своем доме увлечения чтением. Чтение было такой же тайной страстью Энни, какой для других девушек ее возраста бывает запретная любовь; чтение урывками стало для нее тем, чем тайные свидания для других. Спрятав книгу в кухонном шкафу, она успевала прочесть строчку-другую, пока меняла скатерти, или клала открытую книгу в большую серебряную супницу и читала, пока начищала столовое серебро. Хорошо хоть, что настоятель прихода с пониманием относился к этой ее страсти, но только книги в его библиотеке были все больше религиозные или с религиозным уклоном. А тут книги совсем другие – Энни ласково проводит пальцами по корешкам: все это теперь будет ждать ее здесь.
– Кажется, в прошлый раз я напугала тебя, – говорит кухарка, когда Энни снова появляется на кухне. – Возьми это и отнеси в парник в саду – у нашей леди там мастерская.
Она протягивает Энни пару крыльев, сделанных из гусиных перьев. Крылья были большие, словно бы развернутые, и очень жесткие. На обратной стороне к каждому из них было пришито по паре кожаных лямок.
На садовой дорожке Энни сталкивается с Эльдоном Дашеллом. Высокий и тощий, глядя только себе под ноги и перебирая пальцами всклокоченную рыжеватую бороду, он торопливо шагает к дому и не замечает Энни, пока наконец не налетает на нее.
– Прошу прощения. – Он деликатно отступает в сторону, поднимает глаза и сквозь очки близоруко глядит на нее – сначала на гусиные крылья, потом на ее лицо. – Ангелы, – произносит он. – А ты, верно, новая горничная?
– Энни Фелан, сэр.
Сегодня она так часто повторяла это имя, что начала уже снова чувствовать его своим.
– Рад видеть тебя, Энни Фелан. – Эльдон кивает ей и улыбается. – Но я не должен тебя слишком задерживать, ведь гении не любят, чтобы их заставляли ждать. Будь здорова. – Он снова кивает ей и направляется к дому.
Энни медлит у входа в стеклянный дом. Темная фигура Изабель за стеклом кажется расплывчатой, словно бегающая по дну ручья птица-нырок сквозь слой речной воды.
Ангел…
За серым каменным забором листья яблонь образуют мозаику на голубом летнем небе.
Если бог не там, то где же тогда?
Войдя внутрь стеклянного строения, Энни обнаруживает, что Изабель стоит около большого деревянного ящика на трехногой подставке. Изабель склоняется над маленьким мальчиком, лежащим на скамье, покрытой черной тканью. Со стеклянного потолка тоже свисает черная ткань, занавешивающая заднюю часть помещения. Другой мальчик, совершенно голый, с унылым видом стоит перед ящиком на треноге. Тот, что лежит на скамье, завернут в белую простыню.
– Мэм, – позвала Энни с порога, но на нее не обратили никакого внимания. Она проходит в глубь помещения. Солнечный свет покрывает каменный пол цветными разводами, сквозь стекло слышится щебетание птиц.
– Мэм, – повторяет она, и на этот раз Изабель оборачивается.
– Слава богу. – В голосе Изабель такое облегчение, что Энни оглядывается, желая понять, нет ли в помещении кого-то еще.
Она берет из рук Энни гусиные крылья и передает их обнаженному мальчику.
– Надень это, Тобиас, и побыстрее, пожалуйста.
Презрительно взглянув на крылья, мальчик начинает просовывать руку через кожаные петли.
– Это дети моей двоюродной сестры, – поясняет Изабель. – Я их у нее одолжила на время. Глупые маленькие бездельники, – добавляет она на ухо Энни. – Ну вот, ты уже улыбаешься. – Ее взгляд светится торжеством. – А я уж думала, что ты этого не умеешь. Ах, Тобиас, скорей подбери крыло.
Уронив крыло с левой руки, обнаженный мальчик нелепо кружится вокруг него, пытаясь подхватить его правой, занятой рукой. Изабель принимается помогать ему. Энни наблюдает за их возней. Новая хозяйка уже не пугает ее. Ее движения теперь менее резки. Приглушенный свет, струящийся сквозь стекло, делает всю сцену спокойной и мягкой. Энни кажется, что она может собрать этот свет в пригоршню, словно воду, и держать, чувствуя пальцами пульсацию его живого естества. Живой он или нет, но вот у нее на глазах он струится с небес на землю, подобно высказанному слову. Возлюбленные…
– Тобиас, наклонись над Альфредом и прими скорбный вид.
Изабель отошла за ящик, стоящий на треноге, и стала смотреть в какую-то дырочку. Обнаженный мальчик с крыльями послушно приблизился к своему брату и склонился над ним.
– Только не надо его душить, – предупреждает Изабель.
Во взгляде Тобиаса снова мелькает презрение.
– Но я же Ангел Смерти, – возражает он.
– Альфред уже умер, – поясняет Изабель, – Тебе не надо снова убивать его. Твое дело – забрать его вечную душу из этого бренного тела.
– Какого-какого тела? – переспрашивает Тобиас.
Неожиданно рука Альфреда падает со скамьи.
– Разбуди его. – Изабель раздраженно трет лоб. – Проклятье, – обращается она к Энни. – Сущий кошмар.
Энни снова замечает черные пятна на руках Изабель.
– Нитрат серебра, – поясняет та, перехватив взгляд Энни. – Мгновенно окрашивает кожу в черный цвет. – Изабель помахала пальцами у Энни перед носом. – Чернее, чем твои после чистки кухонных решеток, правда?
Почувствовав в этих словах какой-то вызов, какую-то жестокую ноту, Энни отвернулась, переведя взгляд на распавшуюся композицию на скамье.
– Мэм, можно вас спросить, если позволите? Почему вы занимаетесь ангелами, но запрещаете молитвы?
– Ах! – Изабель бросает короткий взгляд на Тобиаса с Альфредом, которые боролись на подстилке из черной ткани. – Перестаньте! – приказывает она им.
– Дело в том, что символизм, – продолжает Изабель, снова обернувшись к Энни, – использует религиозные символы для обозначения нравственных ценностей. Символы нужны даже в том случае, если сама религия уже бесполезна.
Энни недоуменно покачивает головой.
– Ты поняла меня?
– Нет, мэм.
– Подойди. – Изабель подводит Энни к ящику на треноге. – Смотри сюда.
Она поднимает задвижку с маленького отверстия в доске, и Энни глядит сквозь него.
– Ты видишь здесь, как Ангел Смерти забирает душу мальчика из нашего бренного мира. Ангел символизирует идею другого мира и возможность перехода в него, символизирует искания души и все удивительное, чудесное, что мы встречаем вокруг себя. Ангел принадлежит не только одному богу, ангел – это прежде всего чувство внутри нас. Наша внутренняя борьба. – Полный возбуждения голос Изабель оборвался, зазвенев на высокой ноте. – Когда фотография будет готова, я прежде всего хочу, чтобы она передавала душевное состояние внутреннего поиска. Чтобы публика, которая будет ее рассматривать, поняла мою мысль, что за пределами этой, земной, жизни могут существовать и другие возможности.
Изабель замолчала и мягко опустила ладонь на плечо Энни.
– Теперь понимаешь?
На следующий день Изабель отослала Тобиаса и Альфреда домой к их родителям, и Уилкс увез их в коляске обратно в их родительский дом, в городок Тэнбридж-Уэллс. В своей стеклянной мастерской, сидя на скамье, покрытой черной тканью, Изабель рассеянно перебирает перья гусиного крыла. Альфред и Тобиас. Слишком непослушные оттого, что хорошо ее знают и чувствуют, что здесь вместо учебы они могут играть, оттого, что не понимают, чего она хочет достичь. «Чего я пытаюсь достичь. Чего я пытаюсь достичь. Как обидно», – думает Изабель, втыкая выпавшее перо в полотняную основу крыла.
Ее идеи и замыслы совершенно правильны, она уверена в этом. Но между замыслом и конечным результатом всегда что-то идет не так, композиция расплывается, теряется в тот самый момент, как она начинает ее ставить. У нее достаточно яркое воображение, это несомненно. Но стоит ей только посмотреть через глазок видоискателя, как все словно застит туманом, созданный воображением образ распадается и исчезает. Как его удержать? И что нужно для того, чтобы успеть передать его достаточно полно?
Изабель смотрит на объектив своей камеры. Считается, что он видит то же самое, что видят ее глаза, – это первое. Объектив камеры – это ее глаза.
«Вот прекрасный дневной свет. Он косо падает внутрь стеклянного сарая живыми, динамичными линиями. Воздух насыщен светом, словно плывет. Это второе, и это уже половина дела», – думает Изабель, пощипывая перья. Итак, свет. Остаются еще тень и форма. И сюжет. Смутное чувство поднялось из глубины ее души и поманило, словно приглашающее мановение руки. Сердце Изабель подпрыгнуло в предвосхищении скорого открытия.
Отложив крылья в сторону, Изабель подошла к стеклянной стене. У стен еще стояли деревянные насесты, оставшиеся с тех пор, когда это стеклянное строение использовалось в качестве курятника, и кое-где из щелей по-прежнему торчали кусочки соломы. Теперь яйца им доставляют с фермы, расположенной ниже по дороге. Сквозь стекло ветви и листва деревьев в плодовом саду за каменной стеной напоминали кружева корсета, стягивающего стан небесного свода. Яблоки. Да, яблоки – обычный мотив живописцев. Горки лимонов и яблок. Белый кувшин с вином. Натюрморт. Изабель положила обе ладони на стекло и попыталась представить себя деревом на фоне неба.
Наливающиеся яблоки этого года висели выше, чем она ожидала. Прошлогодние гнили на земле, слившись в бесформенную коричневую массу – Уилкс, должно быть, не забредал сюда с незапамятных времен. Вокруг не было видно ни стремянки, ни чего-нибудь еще, что помогло бы ей взобраться повыше. Она выбрала самый низкий сук, уцепилась за него, подтянулась, вскарабкалась, встала на него ногами, держась рукой за ствол дерева. Вытянув одну руку и обхватив ствол дерева другой, она дотянулась до яблок. Они были мелкие, но она обнаружила одно красивое, круглое и красное, и другое, на черенке у которого трепетали два листика. Прижавшись щекой к твердой коре дерева, Изабель стояла на суку, не зная, что делать дальше. Мелкие ветки кололи ее в бок, в листве жужжали пчелы, от земли поднимался тяжелый, спертый аромат гниющих прошлогодних яблок. Просто бросить яблоки вниз невозможно: они потеряют вид и форму. Изабель спрятала их за пазуху.
Вернувшись в свою студию, она бережно разложила свою добычу на скамье – яблоки еще сохраняли тепло ее тела. Она любовно разместила вокруг них белую драпировку и, подойдя к камере, взглянула на композицию сквозь ее линзу. Но то, что она увидела, было всего лишь яблоками – кучка яблок на складках белой простыни. Изгибы ткани были приятны и выразительны, но яблоки оставались только яблоками – не больше. Где здесь найти надежду, потерю веры, мгновенное озарение или предчувствие иных миров? Какую высшую человеческую правду можно извлечь из кучки этих слишком обыкновенных плодов? Что вообще можно найти в них привлекательного?
Изабель прильнула к камере, упершись лбом в жесткое дерево доски. Да, всего только горстка яблок на простыне. Никакого движения. Nature morte – мертвая природа.
– Прелестно! Превосходно! – В дверях студии стоит Роберт Хилл.
Широким шагом он направляется прямо к ее натюрморту, помахивая руками, словно дирижируя оркестром.
– Прекрасная композиция! Свет словно обтекает плоды!
Видимо, она зря сомневалась в своих яблоках. Если Роберту Хиллу, известному художнику, всеми признанному мэтру, нравится, чего же еще?
– Как, по-твоему, выразительна ли драпировка? – спрашивает она авторитетного соседа, искренне пытаясь поверить в свою удачу, ведь яблоки сейчас смотрят на нее в упор, словно маленькие, налитые кровью и злобные глазки.
– Безусловно! Очень-очень выразительна. – Роберт Хилл подходит к скамье, чтобы разместить плоды и драпировку чуть ближе друг к другу. – Но, думаю, композиция только выиграет, если придать ей чуть более отчетливую форму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Кружево яблоневой листвы. Движения Изабель, мелькающей за стеклами садового домика.
– Кто ты такая и что ты здесь делаешь?
Энни вздрагивает. В дверях стоит пухлая румяная девица. Пройдя через комнату тяжелым шагом, она останавливается прямо напротив Энни и, уперев руки в бока, глядит на нее сверху вниз. На ее лбу и над верхней губой блестят капельки пота, а голые по локоть руки ярко-красные.
– Это моя постель, – говорит она. – Ты села на мою постель.
– Я не знала. – Энни быстро вскакивает на ноги.
– Надо было знать. – Девица по-прежнему не двигалась.
– Так ты Тэсс? – Энни чувствует, что упустила момент, благоприятный для налаживания добрососедских отношений, но все равно следует попытаться. – Рада с тобой познакомиться – я Энни Фелан, новая горничная.
Тэсс не меняет ни позы, ни выражения лица.
– Эта кровать моя, – повторяет она.
Энни быстро перемещается на другую кровать и заботливо кладет Библию под подушку.
– А это моя кровать, – произносит она, ведь Тэсс продолжает подозрительно коситься на нее. – Вот эта, здесь, будет моя кровать.
Особенностью этого дома было то, что комнаты в нем примыкали одна к другой, тесно лепились друг к другу так, словно настоятельная необходимость использовать каждый лишний фут пространства не оставила строителю времени и возможности предусмотреть такую роскошь, как коридоры. Чем дальше от центральной части дома, тем ниже становился пол; в некоторые комнаты приходилось спускаться по ступенькам, и Энни догадалась, что когда-то эти комнаты были наружными пристройками.
Энни проходит череду этих странных комнат, останавливаясь на минуту в каждой, словно переворачивая очередную страницу длинного, запутанного романа. Потемневшая мебель, бархатные портьеры, гобелены и картины в поблекших золотых рамах – во всем этом после строгой сдержанности Портмен-сквер ей видится налет греховности. В одной из дальних комнат в задней части дома были кучей свалены колыбели, детские коляски, лошадки-качалки, чемоданы с детским бельем. Она тронула одну из колясок, та со скрипом качнулась. Энни задумчиво глядит на густую пыль, оставшуюся на ее ладони. Дети? Никто не сказал ей о них, и в доме ничто не указывало на их присутствие. Так откуда же в этой комнате столько пыльных колясок и изъеденных молью детских одеял? Кажется, она первое живое существо, проникшее сюда за многие годы. На большом дорожном сундуке возвышается коробка с куклами. Энни берет одну из них. Глаза куклы резко открываются, и Энни подпрыгивает от неожиданности. Глаза мгновенно захлопываются.
Будут ли у нее когда-нибудь свои дети? Вряд ли. Маловероятно даже, что она вообще может выйти замуж, если останется в услужении. Иногда случалось, что горничная выходила замуж за слугу, с которым вместе работала. Уилкс? Энни вспомнила ногу в сапоге, торчащую из-за сарая, и потянула куклу за ногу. Глаза куклы снова открылись – голубые, словно утреннее небо, и немигающие.
Остальная часть дома выглядит не столь мрачно – столовая, приемная – все как обычно. Справа от гостиной, где Энни впервые увидела миссис Дашелл, обнаруживается длинный коридор, который тоже выглядит так, словно его построили в спешке, поздно спохватившись. Энни проходит по этому коридору, вытянутыми руками касаясь холодных стен слева и справа. В конце коридора она легонько толкает неплотно прикрытую дверь и заглядывает внутрь – стены комнаты от пола до потолка покрыты книгами. Их корешки тянутся рядами, словно разноцветные слои песка по обрывистому берегу. Никогда еще Энни не доводилось видеть столько книг сразу, и конечно, это не шло ни в какое сравнение с небольшой библиотекой настоятеля их прихода на Портмен-сквер. Этот добрый священник никогда не отказывал ей, когда она просила дать ей почитать какую-нибудь из его книг, но в последние, месяцы своей жизни в Лондоне она уже готова была перечитывать его библиотеку по второму разу.
В запретной библиотеке никого нет, и, открыв дверь, Энни входит внутрь. Посреди комнаты красуется огромный дубовый стол, заваленный кипами бумаг. Рядом с одним из книжных шкафов стол поменьше, письменный, рядом с ним – большой, почти в рост Энни, напольный глобус. Но ее интересуют только книги; стоя перед шкафом, она пробегает глазами названия на корешках: «Памятники древней английской поэзии», «Последний день Помпеи» – названия, которые она видит впервые в жизни.
Свою страсть к чтению Энни держала от миссис Гилби в глубокой тайне. Миссис Гилби пожелала, чтобы Энни научилась грамоте, так как хотела иметь грамотную служанку, способную понимать письменные распоряжения. Но она не приняла бы и не потерпела бы в своем доме увлечения чтением. Чтение было такой же тайной страстью Энни, какой для других девушек ее возраста бывает запретная любовь; чтение урывками стало для нее тем, чем тайные свидания для других. Спрятав книгу в кухонном шкафу, она успевала прочесть строчку-другую, пока меняла скатерти, или клала открытую книгу в большую серебряную супницу и читала, пока начищала столовое серебро. Хорошо хоть, что настоятель прихода с пониманием относился к этой ее страсти, но только книги в его библиотеке были все больше религиозные или с религиозным уклоном. А тут книги совсем другие – Энни ласково проводит пальцами по корешкам: все это теперь будет ждать ее здесь.
– Кажется, в прошлый раз я напугала тебя, – говорит кухарка, когда Энни снова появляется на кухне. – Возьми это и отнеси в парник в саду – у нашей леди там мастерская.
Она протягивает Энни пару крыльев, сделанных из гусиных перьев. Крылья были большие, словно бы развернутые, и очень жесткие. На обратной стороне к каждому из них было пришито по паре кожаных лямок.
На садовой дорожке Энни сталкивается с Эльдоном Дашеллом. Высокий и тощий, глядя только себе под ноги и перебирая пальцами всклокоченную рыжеватую бороду, он торопливо шагает к дому и не замечает Энни, пока наконец не налетает на нее.
– Прошу прощения. – Он деликатно отступает в сторону, поднимает глаза и сквозь очки близоруко глядит на нее – сначала на гусиные крылья, потом на ее лицо. – Ангелы, – произносит он. – А ты, верно, новая горничная?
– Энни Фелан, сэр.
Сегодня она так часто повторяла это имя, что начала уже снова чувствовать его своим.
– Рад видеть тебя, Энни Фелан. – Эльдон кивает ей и улыбается. – Но я не должен тебя слишком задерживать, ведь гении не любят, чтобы их заставляли ждать. Будь здорова. – Он снова кивает ей и направляется к дому.
Энни медлит у входа в стеклянный дом. Темная фигура Изабель за стеклом кажется расплывчатой, словно бегающая по дну ручья птица-нырок сквозь слой речной воды.
Ангел…
За серым каменным забором листья яблонь образуют мозаику на голубом летнем небе.
Если бог не там, то где же тогда?
Войдя внутрь стеклянного строения, Энни обнаруживает, что Изабель стоит около большого деревянного ящика на трехногой подставке. Изабель склоняется над маленьким мальчиком, лежащим на скамье, покрытой черной тканью. Со стеклянного потолка тоже свисает черная ткань, занавешивающая заднюю часть помещения. Другой мальчик, совершенно голый, с унылым видом стоит перед ящиком на треноге. Тот, что лежит на скамье, завернут в белую простыню.
– Мэм, – позвала Энни с порога, но на нее не обратили никакого внимания. Она проходит в глубь помещения. Солнечный свет покрывает каменный пол цветными разводами, сквозь стекло слышится щебетание птиц.
– Мэм, – повторяет она, и на этот раз Изабель оборачивается.
– Слава богу. – В голосе Изабель такое облегчение, что Энни оглядывается, желая понять, нет ли в помещении кого-то еще.
Она берет из рук Энни гусиные крылья и передает их обнаженному мальчику.
– Надень это, Тобиас, и побыстрее, пожалуйста.
Презрительно взглянув на крылья, мальчик начинает просовывать руку через кожаные петли.
– Это дети моей двоюродной сестры, – поясняет Изабель. – Я их у нее одолжила на время. Глупые маленькие бездельники, – добавляет она на ухо Энни. – Ну вот, ты уже улыбаешься. – Ее взгляд светится торжеством. – А я уж думала, что ты этого не умеешь. Ах, Тобиас, скорей подбери крыло.
Уронив крыло с левой руки, обнаженный мальчик нелепо кружится вокруг него, пытаясь подхватить его правой, занятой рукой. Изабель принимается помогать ему. Энни наблюдает за их возней. Новая хозяйка уже не пугает ее. Ее движения теперь менее резки. Приглушенный свет, струящийся сквозь стекло, делает всю сцену спокойной и мягкой. Энни кажется, что она может собрать этот свет в пригоршню, словно воду, и держать, чувствуя пальцами пульсацию его живого естества. Живой он или нет, но вот у нее на глазах он струится с небес на землю, подобно высказанному слову. Возлюбленные…
– Тобиас, наклонись над Альфредом и прими скорбный вид.
Изабель отошла за ящик, стоящий на треноге, и стала смотреть в какую-то дырочку. Обнаженный мальчик с крыльями послушно приблизился к своему брату и склонился над ним.
– Только не надо его душить, – предупреждает Изабель.
Во взгляде Тобиаса снова мелькает презрение.
– Но я же Ангел Смерти, – возражает он.
– Альфред уже умер, – поясняет Изабель, – Тебе не надо снова убивать его. Твое дело – забрать его вечную душу из этого бренного тела.
– Какого-какого тела? – переспрашивает Тобиас.
Неожиданно рука Альфреда падает со скамьи.
– Разбуди его. – Изабель раздраженно трет лоб. – Проклятье, – обращается она к Энни. – Сущий кошмар.
Энни снова замечает черные пятна на руках Изабель.
– Нитрат серебра, – поясняет та, перехватив взгляд Энни. – Мгновенно окрашивает кожу в черный цвет. – Изабель помахала пальцами у Энни перед носом. – Чернее, чем твои после чистки кухонных решеток, правда?
Почувствовав в этих словах какой-то вызов, какую-то жестокую ноту, Энни отвернулась, переведя взгляд на распавшуюся композицию на скамье.
– Мэм, можно вас спросить, если позволите? Почему вы занимаетесь ангелами, но запрещаете молитвы?
– Ах! – Изабель бросает короткий взгляд на Тобиаса с Альфредом, которые боролись на подстилке из черной ткани. – Перестаньте! – приказывает она им.
– Дело в том, что символизм, – продолжает Изабель, снова обернувшись к Энни, – использует религиозные символы для обозначения нравственных ценностей. Символы нужны даже в том случае, если сама религия уже бесполезна.
Энни недоуменно покачивает головой.
– Ты поняла меня?
– Нет, мэм.
– Подойди. – Изабель подводит Энни к ящику на треноге. – Смотри сюда.
Она поднимает задвижку с маленького отверстия в доске, и Энни глядит сквозь него.
– Ты видишь здесь, как Ангел Смерти забирает душу мальчика из нашего бренного мира. Ангел символизирует идею другого мира и возможность перехода в него, символизирует искания души и все удивительное, чудесное, что мы встречаем вокруг себя. Ангел принадлежит не только одному богу, ангел – это прежде всего чувство внутри нас. Наша внутренняя борьба. – Полный возбуждения голос Изабель оборвался, зазвенев на высокой ноте. – Когда фотография будет готова, я прежде всего хочу, чтобы она передавала душевное состояние внутреннего поиска. Чтобы публика, которая будет ее рассматривать, поняла мою мысль, что за пределами этой, земной, жизни могут существовать и другие возможности.
Изабель замолчала и мягко опустила ладонь на плечо Энни.
– Теперь понимаешь?
На следующий день Изабель отослала Тобиаса и Альфреда домой к их родителям, и Уилкс увез их в коляске обратно в их родительский дом, в городок Тэнбридж-Уэллс. В своей стеклянной мастерской, сидя на скамье, покрытой черной тканью, Изабель рассеянно перебирает перья гусиного крыла. Альфред и Тобиас. Слишком непослушные оттого, что хорошо ее знают и чувствуют, что здесь вместо учебы они могут играть, оттого, что не понимают, чего она хочет достичь. «Чего я пытаюсь достичь. Чего я пытаюсь достичь. Как обидно», – думает Изабель, втыкая выпавшее перо в полотняную основу крыла.
Ее идеи и замыслы совершенно правильны, она уверена в этом. Но между замыслом и конечным результатом всегда что-то идет не так, композиция расплывается, теряется в тот самый момент, как она начинает ее ставить. У нее достаточно яркое воображение, это несомненно. Но стоит ей только посмотреть через глазок видоискателя, как все словно застит туманом, созданный воображением образ распадается и исчезает. Как его удержать? И что нужно для того, чтобы успеть передать его достаточно полно?
Изабель смотрит на объектив своей камеры. Считается, что он видит то же самое, что видят ее глаза, – это первое. Объектив камеры – это ее глаза.
«Вот прекрасный дневной свет. Он косо падает внутрь стеклянного сарая живыми, динамичными линиями. Воздух насыщен светом, словно плывет. Это второе, и это уже половина дела», – думает Изабель, пощипывая перья. Итак, свет. Остаются еще тень и форма. И сюжет. Смутное чувство поднялось из глубины ее души и поманило, словно приглашающее мановение руки. Сердце Изабель подпрыгнуло в предвосхищении скорого открытия.
Отложив крылья в сторону, Изабель подошла к стеклянной стене. У стен еще стояли деревянные насесты, оставшиеся с тех пор, когда это стеклянное строение использовалось в качестве курятника, и кое-где из щелей по-прежнему торчали кусочки соломы. Теперь яйца им доставляют с фермы, расположенной ниже по дороге. Сквозь стекло ветви и листва деревьев в плодовом саду за каменной стеной напоминали кружева корсета, стягивающего стан небесного свода. Яблоки. Да, яблоки – обычный мотив живописцев. Горки лимонов и яблок. Белый кувшин с вином. Натюрморт. Изабель положила обе ладони на стекло и попыталась представить себя деревом на фоне неба.
Наливающиеся яблоки этого года висели выше, чем она ожидала. Прошлогодние гнили на земле, слившись в бесформенную коричневую массу – Уилкс, должно быть, не забредал сюда с незапамятных времен. Вокруг не было видно ни стремянки, ни чего-нибудь еще, что помогло бы ей взобраться повыше. Она выбрала самый низкий сук, уцепилась за него, подтянулась, вскарабкалась, встала на него ногами, держась рукой за ствол дерева. Вытянув одну руку и обхватив ствол дерева другой, она дотянулась до яблок. Они были мелкие, но она обнаружила одно красивое, круглое и красное, и другое, на черенке у которого трепетали два листика. Прижавшись щекой к твердой коре дерева, Изабель стояла на суку, не зная, что делать дальше. Мелкие ветки кололи ее в бок, в листве жужжали пчелы, от земли поднимался тяжелый, спертый аромат гниющих прошлогодних яблок. Просто бросить яблоки вниз невозможно: они потеряют вид и форму. Изабель спрятала их за пазуху.
Вернувшись в свою студию, она бережно разложила свою добычу на скамье – яблоки еще сохраняли тепло ее тела. Она любовно разместила вокруг них белую драпировку и, подойдя к камере, взглянула на композицию сквозь ее линзу. Но то, что она увидела, было всего лишь яблоками – кучка яблок на складках белой простыни. Изгибы ткани были приятны и выразительны, но яблоки оставались только яблоками – не больше. Где здесь найти надежду, потерю веры, мгновенное озарение или предчувствие иных миров? Какую высшую человеческую правду можно извлечь из кучки этих слишком обыкновенных плодов? Что вообще можно найти в них привлекательного?
Изабель прильнула к камере, упершись лбом в жесткое дерево доски. Да, всего только горстка яблок на простыне. Никакого движения. Nature morte – мертвая природа.
– Прелестно! Превосходно! – В дверях студии стоит Роберт Хилл.
Широким шагом он направляется прямо к ее натюрморту, помахивая руками, словно дирижируя оркестром.
– Прекрасная композиция! Свет словно обтекает плоды!
Видимо, она зря сомневалась в своих яблоках. Если Роберту Хиллу, известному художнику, всеми признанному мэтру, нравится, чего же еще?
– Как, по-твоему, выразительна ли драпировка? – спрашивает она авторитетного соседа, искренне пытаясь поверить в свою удачу, ведь яблоки сейчас смотрят на нее в упор, словно маленькие, налитые кровью и злобные глазки.
– Безусловно! Очень-очень выразительна. – Роберт Хилл подходит к скамье, чтобы разместить плоды и драпировку чуть ближе друг к другу. – Но, думаю, композиция только выиграет, если придать ей чуть более отчетливую форму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22