Конечно, это чистой воды микоберизм , но мои мозги настолько отвыкли работать, что ни на что другое я уже не способен.
В один из дней я вдруг решаю, что сегодня мой день рождения. Я в этом уверен, но я ничего не говорю ни Скотчи, ни Фергалу. Я просто сижу и думаю о том, что моя юность осталась позади. И именно в этот день, а точнее – ночью, я мысленно возвращаюсь в те края, где все начиналось.
Интересно, похожа ли память на дневник или судовой журнал? Можно ли записать в нее имена и лица, а потом, много лет спустя, заново перечесть страницы былого? Большинство специалистов однозначно ответят – «нет». Ненужное выпадает из памяти. Ведь она – не видеокамера, не компьютер и не регистрационная книга. Но правда ли это? Как в таком случае объяснить, что я прекрасно помню все подробности, все запахи, все диалоги?
Все это здесь, у меня в голове.
Ей– богу.
Где ты, старший брат? Где вы, мама и папа? Но даже если вы уже ушли из нашего мира, вы все равно существуете – пусть даже только в этих моих грезах наяву. Я вижу вас, вижу все, что было…
Мои глаза закрываются. Все готово. Воспоминания о часах и днях спрессованы в один миг, в несколько кратких секунд. Будущее, настоящее, прошлое…
Я помню! Пи-Джей прячется под сараем. Дэви Куинн. Миссис Миллер. Состриженные вихры, кружась, сыплются на пол. Все воспоминания спрессованы в одно. Странно, что большинство из них группируется вокруг праздников – Иванова дня, праздника окончания полевых работ, Рождества, святого причастия… Впрочем, нет, не странно; просто для меня праздники – самое трудное время. Взять хотя бы прошлогоднее Рождество в Европе, или еще более давнее Рождество, которое я встречал на голых, узких, темных улочках родного города, или Рождество, которое еще только грядет…
Дождь барабанит в окно, тянет по стеклу свою бесконечную туманную сказку. От кухонной плиты тянет запахом горящего торфа. Зима – ив моих воспоминаниях Белфаст похож на город, который только что поднялся со дна залива.
Пи– Джей сидит под сараем. Он прячется. Впрочем, Пи-Джей предусмотрительно захватил с собой игрушки. Я вижу в темноте тусклые движущиеся пятна – это светящаяся краска на игрушечных солдатиках. Пи-Джей играет в противопехотные мины, и пластмассовые тела летят во все стороны от места воображаемого взрыва. Брат старше меня на три года, но я выгляжу серьезнее и взрослее, к тому же я давно предпочитаю «экшнменам» конструктор «Лего». Предпочитаю, впрочем, не по своей воле. Мы с Пи-Джеем как-то поспорили, что я сумею сделать из простыни настоящий парашют, который позволит мне спрыгнуть с крыши прачечной в сад на заднем дворе и не покалечиться. Я проиграл, и мне пришлось отдать своих «экшнменов» брату.
Да, я помню…
Пи– Джей прячется под сараем, и мне тоже хочется спрятаться. Некоторое время я раздумываю, как поступить – удрать в поле или забраться под кровать в нашей спальне. Последнее, однако, означает, что придется подниматься наверх, а это нежелательно, потому что дедушка бродит в пижаме по коридору второго этажа, разыскивая свои зубы и невнятно матеря премьер-министра, папу (не моего, а римского) и – иногда – кайзера Вильгельма.
Дедушка…
Я могу, разумеется, пойти домой к Дэви и попросить там политического убежища (и, если удастся, выпросить у его родителей еще один обед). Его отец и мать прятали бы меня хоть до ночи, если бы могли. Мне порой кажется, что они любят меня больше, чем собственного сына, потому что хоть я и протестант, я всегда говорю «спасибо», «пожалуйста» и называю Ширли «миссис Куинн», хотя все мы отлично знаем, что на самом деле она Дэви-ному папе никакая не жена.
Сидя перед телевизором, по которому показывают мультик про Флинтстоунов, я все еще раздумываю, как мне поступить, когда дверь гостиной отворяется.
Входит мама с фунтовой банкнотой в руке. Она кажется мне очень красивой и молодой.
– Это зачем? – спрашиваю я, неумело притворяясь, будто ничего не понимаю.
– Ты отлично знаешь – зачем. А сейчас будь добр – сходи и найди своего брата.
– Я не знаю, где он, – предпринимаю я неуклюжую попытку солгать.
– Не знаешь?
– Нет.
– А если я подарю тебе десять пенсов?
– Ты хочешь, чтоб я продал собственного брата за какие-то паршивые десять пенсов?!
– Дело твое.
Монетка лежит у нее на ладони решкой вверх. Это те самые десять пенсов, которые испоганили «временные». Прямо поверх профиля королевы выштампован большой крест.
В лавке, которая торгует сладостями, такой десятипенсовик могут и не взять – это я тоже знаю.
Мама смотрит на монетку и пожимает плечами. Потом запускает руку в карман своих слаксов – синих, с въевшимся пятном от варенья на заду. Из кармана она достает республиканский десятипенсовик с рыбой на аверсе и арфой на реверсе.
– Пи-Джей под сараем, – быстро говорю, хватаю свой серебреник и прячу в кармашек шортов.
Мама открывает окно:
– Пи-Джей, иди сюда. Я тебя вижу.
Но он не идет.
– Ты под сараем, Пи-Джей. Я вижу тебя даже отсюда.
Через минуту брат появляется в гостиной. Он бросает на меня недобрый взгляд.
– Это ты меня выдал, маленький говнюк, – убежденно шепчет он, когда мама уходит, чтобы принести ему чистую футболку.
– Ничего подобного.
– Врешь.
– Ты, кажется, назвал меня лжецом?
– Да, назвал.
– Ну, ты у меня сейчас получишь! Я так тебе двину, что своих не узнаешь.
– Ну-ка, попробуй, посмотрим, как у тебя получится.
– И попробую.
– А вот попробуй.
– И попробую.
– Попробуй, и увидишь, что будет.
– Что?
– Сам получишь – вот что!
– Ха-ха, думаешь, испугались очень?!
– Конечно.
– Видали мы таких.
– Каких?
– Э-э-э… – Я смотрю на него и морщу лоб.
– Слушай, напомни, о чем мы вообще говорили?
Пи– Джей ухмыляется, и мы оба хохочем.
– Маленький говнюк! – шепчет Пи-Джей, когда мать возвращается с желтой футболкой.
– Надевай, – говорит она. – Не могу поверить, что ты лазил под сарай – ведь там черви и… и прочее. Знаешь, сынок, мне иногда кажется, что у тебя не все в порядке с головой. Хорошо еще, что нашего папы сейчас нет.
– Можно подумать, что он когда-нибудь есть! – тихонько шепчет мне Пи-Джей.
Я не отвечаю, и мы вместе выходим на улицу.
– Как ты считаешь, – спрашивает Пи-Джей, – нельзя ли как-нибудь от этого отвертеться?
– Нет, если, конечно, ты не хочешь остаться в этом году без подарков, – говорю я.
Дальше мы идем в мрачном молчании. Сгущаются ранние сумерки, и на улице много детей, которые играют в вышибалы, в пятнашки, в футбол. На дворе конец декабря, но погода на удивление мягкая и сухая, и несколько девчонок играют на асфальте в «классики» или прыгают через веревочку. Мирный, тихий вечер, напоенный предвкушением завтрашнего праздника…
Прямо посреди проезжей части сидит крупная, рыжевато-коричневая собака. Объезжая ее, машины сердито гудят, но собака и ухом не ведет.
Мистер Маккласки пытается загнать голубей в голубятню, но они продолжают сидеть на телефонных проводах и не спешат слетать вниз.
– Ну, спускайтесь же, сукины дети! – снова и снова взывает к ним мистер Маккласки, и я знаю, что рано или поздно на улицу выйдет его жена, которая станет упрекать его за то, что он ругается при детях. Что касается голубей, то они сами вернутся в голубятню, как только похолодает.
Мы идем мимо дома Куиннов. Дэви замечает нас из окна.
– Эй, Майкл! – вопит он. – Как крэк?
– Никак.
– В крикет сыграем?
Я качаю головой.
– Иду по делам! – кричу я в ответ.
– По большим или по малым?! – шутит Дэви.
Мы движемся дальше и, миновав несколько дверей, оказываемся перед домом, в ограде которого зияет большая дыра. Все дома на нашей улице одинаковы. Они сложены из красного кирпича и стоят почти вплотную друг к другу по шесть или семь в ряд. Чтобы попасть в сад на заднем дворе, приходится идти либо непосредственно через дом, либо через узкий проход между двумя соседними домами. Единственное, что отличает один дом от другого, это то, как его хозяева ухаживают за своим палисадником. Одни сажают цветы, другие – овощи, третьи засеивают землю травой, а некоторые (почему – этого ни я, ни Пи-Джей не в состоянии понять) заливают весь передний двор бетоном.
Миллеры, как видно, давно махнули на свой палисадник рукой. Он весь зарос травой высотой фута три, из которой выглядывают остовы странных механических конструкций. Мы знаем, что у них есть собака, потому что собачьи кучки встречаются нам на каждом шагу, однако мы ни разу ее не видели. Пи-Джей считает, что однажды собака заблудилась в траве, да так и не смогла вернуться домой, и с тех пор питается кузнечиками и кусочками, откушенными от почтальонов.
Или от маленьких мальчиков.
Единственной видимой приметой праздника служит приклеенная к окну записка, адресованная молочнику. На листке бумаги написано от руки: «В рождественский сочельник – два молока». «Сочельник» Миллеры пишут через букву «а».
Мы идем к дому по растрескавшемуся асфальту дорожки и стучим дверным кольцом. Сначала никто не отзывается, потом из гостиной доносится сочная брань. Мы слышим приближающиеся к двери шаги и на всякий случай отходим подальше.
Дверь открывается, и на пороге появляется мистер Миллер. Он очень рассержен. Несколько мгновений он глядит на нас с недоумением, потом говорит:
– А-а, гимны петь пришли? Так что ж не поете, недоноски?
– Видите ли, сэр, мы не…
– Если вы думаете, что я дам вам хоть пенни просто так, то вы ошибаетесь. Ну-ка, пойте гимны, иначе вместо денег я вам еще горячих подсыплю! Современная молодежь совершенно не хочет трудиться – хочет, чтобы ей поднесли все на блюдечке, вот в чем проблема! Не то что фении – эти знают, что делают. По телевизору все время передают, как они вкалывают, а потом поют и танцуют эти свои ирландские танцы. Они нас просто вытесняют. Вытесняют, ассимилируют, поглощают! Взять хотя бы Куиннов! У них уже десять сопляков, а Ширли опять на сносях! Вот они будут петь, да еще как будут. Стараться будут, из кожи вон лезть, чтобы заработать лишний медяк, да только напрасно – от меня они и гроша не получат. Я их угощу разве что ведром холодной воды, чтобы впредь неповадно было, хе-хе!
– Мы вообще-то насчет стрижки, мистер Миллер, – с беспокойством вставляет Пи-Джей.
Мистер Миллер косится на нас и, наклонив голову набок, надолго задумывается.
– Ах да, конечно, – говорит он наконец. – Проходите. Я сейчас позову Мэри.
Пи– Джей слегка толкает меня в спину, ему хочется, чтобы я вошел первым.
– Ступайте сразу на кухню, – добавляет мистер Миллер.
Мы идем по коридору мимо знакомых военных фотографий и картин, изображающих битву на реке Войн. Картины написаны самим хозяином дома и поражают полным и неизменным отсутствием даже намека на какие-либо способности. Мистер Миллер придерживается нетрадиционных взглядов на перспективу и основные законы создания художественных образов. На его картинах король Вильгельм больше похож на спившегося Ринго Стара, чем на привычный образ великолепного Короля Билли, открытки с портретами которого можно купить в протестантских кварталах почти на каждом углу. Католического короля Иакова мистер Миллер всегда старается изобразить злым и коварным, но человеку постороннему бывает трудно разобраться, который из королей больше напоминает нормальное человеческое существо.
Пи– Джей, впрочем, старается воздерживаться от каких-либо замечаний. Как-то раз он попытался прокомментировать сюжет одной из картин и в течение следующих сорока минут был вынужден слушать подробный рассказ о том, что вдохновило мистера Миллера на написание данной картины и почему он почувствовал себя обязанным взяться за кисть.
Пи– Джей вталкивает меня в кухню, входит сам, и мы рассаживаемся рядком у стола.
– Она сейчас спустится, – говорит мистер Миллер и, включив свет, снова выходит в гостиную, оставляя нас одних.
Сквозь открытые окна в кухню врываются запахи улицы, искушая нас соблазнами внешнего мира. Кто-то готовит жаркое, и мы чувствуем аромат грудинки и поджаристой хлебной корочки. В воздухе вьется мошкара; несколько переживших первые заморозки ос с басовитым гудением перелетают с травинки на травинку в запущенном саду Миллеров.
– Может, сделаем ноги, пока не поздно? – предлагает Пи-Джей. – Выберемся через заднюю Дверь да махнем через забор, а?
Я смотрю на него с презрением.
– Ты что, с дуба рухнул? – говорю я. – Старый мистер Миллер нас тут же застрелит.
– Как это – застрелит?
– Обыкновенно. Из ружья.
– Нет у него никакого ружья.
– Он же в этих, в боевой дружине… – говорю я, понижая голос до шепота.
– Откуда ты знаешь? – насмешливо спрашивает Пи-Джей.
– Спроси у папы, когда он придет.
– А вот и спрошу, и ты окажется в дураках.
– Нет, это ты окажешься…
– Нет, ты!
Пи– Джей замолкает, потому что на пороге появляется миссис Миллер.
Должно быть, она только что встала, потому что на ней только ночная рубашка и шлепанцы. Поверх ночнушки она накинула просторный домашний халат, подпоясанный широким кожаным ремнем с квадратной пряжкой, как у Элвиса. Меня вдруг посещает мысль о том, что она, наверное, работала в ночную смену и что мы помешали ей выспаться как следует.
– Привет, ребята, – говорит она и несколько раз проводит пальцами по своим длинным светло-рыжим волосам, разделяя спутавшиеся пряди. Я протягиваю ей фунтовую бумажку, и миссис Миллер улыбается. – Ну, кто первый? – спрашивает она.
Я успеваю показать на Пи-Джея чуть раньше, чем он успевает ткнуть пальцем в меня.
– О'кей, значит, с тебя и начнем, Пи-Джей, – говорит она и выдвигает его табурет в центр кухни. Потом миссис Миллер отходит к раковине, закуривает сигарету, берет посудное полотенце и набрасывает Пи-Джею на плечи. Из кармана халата она достает ножницы и расческу. Расческа не очень чистая, и я радуюсь, что первым будут стричь брата, а не меня.
Я сижу на табурете, вдавившись спиной в кухонный стол, и глазею по сторонам. Кухня у Миллеров оклеена обоями, на которых вместо рисунка мелкими буквами напечатано слово «Дюпон». Я знаю, что раньше мистер Миллер работал на дюпоновском заводе в Дерри, но потом его посадили в тюрьму за… в общем, за что-то. Все родители на нашей улице знают, в чем там было дело, но детям не говорят, и от этого нам кажется, что мистер Миллер совершил что-то ужасное. Разумеется, ходят разные слухи, но лично я склонен верить версии, согласно которой он участвовал в одном ограблении, затеянном дружиной. Мистер Миллер был шофером и должен был увезти основных участников налета подальше от места преступления. Ограбление закончилось неудачно, потому что (согласно тем же слухам) мистер Миллер был настолько пьян, что не смог вести машину.
В целом кухня выглядит совершенно непримечательной, если не считать двух календарей, которые висят на стене напротив меня. Первый из них – сувенир из китайской забегаловки с панорамой Гонконга. Второй календарь выпущен газетой «Сан», и на нем изображена девица с обнаженной грудью, которая держит в руках футбольный мяч. На каждой странице этого календаря напечатана новая девица, тогда как китайский устроен так, что фотография Гонконга остается видна, сколько бы страниц вы ни перевернули. Я смотрю на календарь «Сан» и мгновенно краснею, а хуже всего то, что я уверен – миссис Миллер знает, что я уставился на голую грудь девицы.
Я поспешно опускаю голову и смотрю на кафельный пол, где уже скопилась порядочная кучка русых волос Пи-Джея.
На шлепанцах у миссис Миллер две большие дырки, и я вижу, что ее ногти выкрашены розовым лаком. Когда она делает шаг, халат распахивается, и я вижу ее ноги. Интересно, сколько ей лет, спрашиваю я себя и украдкой бросаю на нее быстрый взгляд.
Миссис Миллер где-то около тридцати. Так, во всяком случае, мне кажется. У нее на лице почти нет морщин, а небольшие мешки под глазами появились, скорее всего, от усталости и недосыпа. Несомненно, она очень привлекательная женщина (мне она, во всяком случае, нравится), и я недоумеваю, как она могла выйти замуж за такого кретина, как мистер Миллер.
Я снова смотрю на календарь и замечаю, что девицу зовут Стейси. Груди у нее большие, как дыни, и гладкие, словно сделаны из пластмассы. Каким-то образом они кажутся мне и восхитительными, и отталкивающими одновременно – совсем как чудовище из фильма «Доктор Ху», смотреть на которое жуть берет, но и не смотреть тоже невозможно. Чтобы справиться со смущением, которое во мне вызывают эти блестящие, противоестественно большие груди, я снова опускаю голову и упираюсь взглядом в пол.
Потом я замечаю, что вспотел. Я смотрю на Пи-Джея и вижу, что он острижен только наполовину. Тяжело дыша, я незаметно вытираю влажные ладони о штаны и поворачиваюсь к окну, но задний двор у Миллеров зарос травой еще сильнее, чем палисадник, и смотреть там совершенно не на что.
Внезапно дверь распахивается, и в кухню быстро входит мистер Миллер.
– Ай!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
В один из дней я вдруг решаю, что сегодня мой день рождения. Я в этом уверен, но я ничего не говорю ни Скотчи, ни Фергалу. Я просто сижу и думаю о том, что моя юность осталась позади. И именно в этот день, а точнее – ночью, я мысленно возвращаюсь в те края, где все начиналось.
Интересно, похожа ли память на дневник или судовой журнал? Можно ли записать в нее имена и лица, а потом, много лет спустя, заново перечесть страницы былого? Большинство специалистов однозначно ответят – «нет». Ненужное выпадает из памяти. Ведь она – не видеокамера, не компьютер и не регистрационная книга. Но правда ли это? Как в таком случае объяснить, что я прекрасно помню все подробности, все запахи, все диалоги?
Все это здесь, у меня в голове.
Ей– богу.
Где ты, старший брат? Где вы, мама и папа? Но даже если вы уже ушли из нашего мира, вы все равно существуете – пусть даже только в этих моих грезах наяву. Я вижу вас, вижу все, что было…
Мои глаза закрываются. Все готово. Воспоминания о часах и днях спрессованы в один миг, в несколько кратких секунд. Будущее, настоящее, прошлое…
Я помню! Пи-Джей прячется под сараем. Дэви Куинн. Миссис Миллер. Состриженные вихры, кружась, сыплются на пол. Все воспоминания спрессованы в одно. Странно, что большинство из них группируется вокруг праздников – Иванова дня, праздника окончания полевых работ, Рождества, святого причастия… Впрочем, нет, не странно; просто для меня праздники – самое трудное время. Взять хотя бы прошлогоднее Рождество в Европе, или еще более давнее Рождество, которое я встречал на голых, узких, темных улочках родного города, или Рождество, которое еще только грядет…
Дождь барабанит в окно, тянет по стеклу свою бесконечную туманную сказку. От кухонной плиты тянет запахом горящего торфа. Зима – ив моих воспоминаниях Белфаст похож на город, который только что поднялся со дна залива.
Пи– Джей сидит под сараем. Он прячется. Впрочем, Пи-Джей предусмотрительно захватил с собой игрушки. Я вижу в темноте тусклые движущиеся пятна – это светящаяся краска на игрушечных солдатиках. Пи-Джей играет в противопехотные мины, и пластмассовые тела летят во все стороны от места воображаемого взрыва. Брат старше меня на три года, но я выгляжу серьезнее и взрослее, к тому же я давно предпочитаю «экшнменам» конструктор «Лего». Предпочитаю, впрочем, не по своей воле. Мы с Пи-Джеем как-то поспорили, что я сумею сделать из простыни настоящий парашют, который позволит мне спрыгнуть с крыши прачечной в сад на заднем дворе и не покалечиться. Я проиграл, и мне пришлось отдать своих «экшнменов» брату.
Да, я помню…
Пи– Джей прячется под сараем, и мне тоже хочется спрятаться. Некоторое время я раздумываю, как поступить – удрать в поле или забраться под кровать в нашей спальне. Последнее, однако, означает, что придется подниматься наверх, а это нежелательно, потому что дедушка бродит в пижаме по коридору второго этажа, разыскивая свои зубы и невнятно матеря премьер-министра, папу (не моего, а римского) и – иногда – кайзера Вильгельма.
Дедушка…
Я могу, разумеется, пойти домой к Дэви и попросить там политического убежища (и, если удастся, выпросить у его родителей еще один обед). Его отец и мать прятали бы меня хоть до ночи, если бы могли. Мне порой кажется, что они любят меня больше, чем собственного сына, потому что хоть я и протестант, я всегда говорю «спасибо», «пожалуйста» и называю Ширли «миссис Куинн», хотя все мы отлично знаем, что на самом деле она Дэви-ному папе никакая не жена.
Сидя перед телевизором, по которому показывают мультик про Флинтстоунов, я все еще раздумываю, как мне поступить, когда дверь гостиной отворяется.
Входит мама с фунтовой банкнотой в руке. Она кажется мне очень красивой и молодой.
– Это зачем? – спрашиваю я, неумело притворяясь, будто ничего не понимаю.
– Ты отлично знаешь – зачем. А сейчас будь добр – сходи и найди своего брата.
– Я не знаю, где он, – предпринимаю я неуклюжую попытку солгать.
– Не знаешь?
– Нет.
– А если я подарю тебе десять пенсов?
– Ты хочешь, чтоб я продал собственного брата за какие-то паршивые десять пенсов?!
– Дело твое.
Монетка лежит у нее на ладони решкой вверх. Это те самые десять пенсов, которые испоганили «временные». Прямо поверх профиля королевы выштампован большой крест.
В лавке, которая торгует сладостями, такой десятипенсовик могут и не взять – это я тоже знаю.
Мама смотрит на монетку и пожимает плечами. Потом запускает руку в карман своих слаксов – синих, с въевшимся пятном от варенья на заду. Из кармана она достает республиканский десятипенсовик с рыбой на аверсе и арфой на реверсе.
– Пи-Джей под сараем, – быстро говорю, хватаю свой серебреник и прячу в кармашек шортов.
Мама открывает окно:
– Пи-Джей, иди сюда. Я тебя вижу.
Но он не идет.
– Ты под сараем, Пи-Джей. Я вижу тебя даже отсюда.
Через минуту брат появляется в гостиной. Он бросает на меня недобрый взгляд.
– Это ты меня выдал, маленький говнюк, – убежденно шепчет он, когда мама уходит, чтобы принести ему чистую футболку.
– Ничего подобного.
– Врешь.
– Ты, кажется, назвал меня лжецом?
– Да, назвал.
– Ну, ты у меня сейчас получишь! Я так тебе двину, что своих не узнаешь.
– Ну-ка, попробуй, посмотрим, как у тебя получится.
– И попробую.
– А вот попробуй.
– И попробую.
– Попробуй, и увидишь, что будет.
– Что?
– Сам получишь – вот что!
– Ха-ха, думаешь, испугались очень?!
– Конечно.
– Видали мы таких.
– Каких?
– Э-э-э… – Я смотрю на него и морщу лоб.
– Слушай, напомни, о чем мы вообще говорили?
Пи– Джей ухмыляется, и мы оба хохочем.
– Маленький говнюк! – шепчет Пи-Джей, когда мать возвращается с желтой футболкой.
– Надевай, – говорит она. – Не могу поверить, что ты лазил под сарай – ведь там черви и… и прочее. Знаешь, сынок, мне иногда кажется, что у тебя не все в порядке с головой. Хорошо еще, что нашего папы сейчас нет.
– Можно подумать, что он когда-нибудь есть! – тихонько шепчет мне Пи-Джей.
Я не отвечаю, и мы вместе выходим на улицу.
– Как ты считаешь, – спрашивает Пи-Джей, – нельзя ли как-нибудь от этого отвертеться?
– Нет, если, конечно, ты не хочешь остаться в этом году без подарков, – говорю я.
Дальше мы идем в мрачном молчании. Сгущаются ранние сумерки, и на улице много детей, которые играют в вышибалы, в пятнашки, в футбол. На дворе конец декабря, но погода на удивление мягкая и сухая, и несколько девчонок играют на асфальте в «классики» или прыгают через веревочку. Мирный, тихий вечер, напоенный предвкушением завтрашнего праздника…
Прямо посреди проезжей части сидит крупная, рыжевато-коричневая собака. Объезжая ее, машины сердито гудят, но собака и ухом не ведет.
Мистер Маккласки пытается загнать голубей в голубятню, но они продолжают сидеть на телефонных проводах и не спешат слетать вниз.
– Ну, спускайтесь же, сукины дети! – снова и снова взывает к ним мистер Маккласки, и я знаю, что рано или поздно на улицу выйдет его жена, которая станет упрекать его за то, что он ругается при детях. Что касается голубей, то они сами вернутся в голубятню, как только похолодает.
Мы идем мимо дома Куиннов. Дэви замечает нас из окна.
– Эй, Майкл! – вопит он. – Как крэк?
– Никак.
– В крикет сыграем?
Я качаю головой.
– Иду по делам! – кричу я в ответ.
– По большим или по малым?! – шутит Дэви.
Мы движемся дальше и, миновав несколько дверей, оказываемся перед домом, в ограде которого зияет большая дыра. Все дома на нашей улице одинаковы. Они сложены из красного кирпича и стоят почти вплотную друг к другу по шесть или семь в ряд. Чтобы попасть в сад на заднем дворе, приходится идти либо непосредственно через дом, либо через узкий проход между двумя соседними домами. Единственное, что отличает один дом от другого, это то, как его хозяева ухаживают за своим палисадником. Одни сажают цветы, другие – овощи, третьи засеивают землю травой, а некоторые (почему – этого ни я, ни Пи-Джей не в состоянии понять) заливают весь передний двор бетоном.
Миллеры, как видно, давно махнули на свой палисадник рукой. Он весь зарос травой высотой фута три, из которой выглядывают остовы странных механических конструкций. Мы знаем, что у них есть собака, потому что собачьи кучки встречаются нам на каждом шагу, однако мы ни разу ее не видели. Пи-Джей считает, что однажды собака заблудилась в траве, да так и не смогла вернуться домой, и с тех пор питается кузнечиками и кусочками, откушенными от почтальонов.
Или от маленьких мальчиков.
Единственной видимой приметой праздника служит приклеенная к окну записка, адресованная молочнику. На листке бумаги написано от руки: «В рождественский сочельник – два молока». «Сочельник» Миллеры пишут через букву «а».
Мы идем к дому по растрескавшемуся асфальту дорожки и стучим дверным кольцом. Сначала никто не отзывается, потом из гостиной доносится сочная брань. Мы слышим приближающиеся к двери шаги и на всякий случай отходим подальше.
Дверь открывается, и на пороге появляется мистер Миллер. Он очень рассержен. Несколько мгновений он глядит на нас с недоумением, потом говорит:
– А-а, гимны петь пришли? Так что ж не поете, недоноски?
– Видите ли, сэр, мы не…
– Если вы думаете, что я дам вам хоть пенни просто так, то вы ошибаетесь. Ну-ка, пойте гимны, иначе вместо денег я вам еще горячих подсыплю! Современная молодежь совершенно не хочет трудиться – хочет, чтобы ей поднесли все на блюдечке, вот в чем проблема! Не то что фении – эти знают, что делают. По телевизору все время передают, как они вкалывают, а потом поют и танцуют эти свои ирландские танцы. Они нас просто вытесняют. Вытесняют, ассимилируют, поглощают! Взять хотя бы Куиннов! У них уже десять сопляков, а Ширли опять на сносях! Вот они будут петь, да еще как будут. Стараться будут, из кожи вон лезть, чтобы заработать лишний медяк, да только напрасно – от меня они и гроша не получат. Я их угощу разве что ведром холодной воды, чтобы впредь неповадно было, хе-хе!
– Мы вообще-то насчет стрижки, мистер Миллер, – с беспокойством вставляет Пи-Джей.
Мистер Миллер косится на нас и, наклонив голову набок, надолго задумывается.
– Ах да, конечно, – говорит он наконец. – Проходите. Я сейчас позову Мэри.
Пи– Джей слегка толкает меня в спину, ему хочется, чтобы я вошел первым.
– Ступайте сразу на кухню, – добавляет мистер Миллер.
Мы идем по коридору мимо знакомых военных фотографий и картин, изображающих битву на реке Войн. Картины написаны самим хозяином дома и поражают полным и неизменным отсутствием даже намека на какие-либо способности. Мистер Миллер придерживается нетрадиционных взглядов на перспективу и основные законы создания художественных образов. На его картинах король Вильгельм больше похож на спившегося Ринго Стара, чем на привычный образ великолепного Короля Билли, открытки с портретами которого можно купить в протестантских кварталах почти на каждом углу. Католического короля Иакова мистер Миллер всегда старается изобразить злым и коварным, но человеку постороннему бывает трудно разобраться, который из королей больше напоминает нормальное человеческое существо.
Пи– Джей, впрочем, старается воздерживаться от каких-либо замечаний. Как-то раз он попытался прокомментировать сюжет одной из картин и в течение следующих сорока минут был вынужден слушать подробный рассказ о том, что вдохновило мистера Миллера на написание данной картины и почему он почувствовал себя обязанным взяться за кисть.
Пи– Джей вталкивает меня в кухню, входит сам, и мы рассаживаемся рядком у стола.
– Она сейчас спустится, – говорит мистер Миллер и, включив свет, снова выходит в гостиную, оставляя нас одних.
Сквозь открытые окна в кухню врываются запахи улицы, искушая нас соблазнами внешнего мира. Кто-то готовит жаркое, и мы чувствуем аромат грудинки и поджаристой хлебной корочки. В воздухе вьется мошкара; несколько переживших первые заморозки ос с басовитым гудением перелетают с травинки на травинку в запущенном саду Миллеров.
– Может, сделаем ноги, пока не поздно? – предлагает Пи-Джей. – Выберемся через заднюю Дверь да махнем через забор, а?
Я смотрю на него с презрением.
– Ты что, с дуба рухнул? – говорю я. – Старый мистер Миллер нас тут же застрелит.
– Как это – застрелит?
– Обыкновенно. Из ружья.
– Нет у него никакого ружья.
– Он же в этих, в боевой дружине… – говорю я, понижая голос до шепота.
– Откуда ты знаешь? – насмешливо спрашивает Пи-Джей.
– Спроси у папы, когда он придет.
– А вот и спрошу, и ты окажется в дураках.
– Нет, это ты окажешься…
– Нет, ты!
Пи– Джей замолкает, потому что на пороге появляется миссис Миллер.
Должно быть, она только что встала, потому что на ней только ночная рубашка и шлепанцы. Поверх ночнушки она накинула просторный домашний халат, подпоясанный широким кожаным ремнем с квадратной пряжкой, как у Элвиса. Меня вдруг посещает мысль о том, что она, наверное, работала в ночную смену и что мы помешали ей выспаться как следует.
– Привет, ребята, – говорит она и несколько раз проводит пальцами по своим длинным светло-рыжим волосам, разделяя спутавшиеся пряди. Я протягиваю ей фунтовую бумажку, и миссис Миллер улыбается. – Ну, кто первый? – спрашивает она.
Я успеваю показать на Пи-Джея чуть раньше, чем он успевает ткнуть пальцем в меня.
– О'кей, значит, с тебя и начнем, Пи-Джей, – говорит она и выдвигает его табурет в центр кухни. Потом миссис Миллер отходит к раковине, закуривает сигарету, берет посудное полотенце и набрасывает Пи-Джею на плечи. Из кармана халата она достает ножницы и расческу. Расческа не очень чистая, и я радуюсь, что первым будут стричь брата, а не меня.
Я сижу на табурете, вдавившись спиной в кухонный стол, и глазею по сторонам. Кухня у Миллеров оклеена обоями, на которых вместо рисунка мелкими буквами напечатано слово «Дюпон». Я знаю, что раньше мистер Миллер работал на дюпоновском заводе в Дерри, но потом его посадили в тюрьму за… в общем, за что-то. Все родители на нашей улице знают, в чем там было дело, но детям не говорят, и от этого нам кажется, что мистер Миллер совершил что-то ужасное. Разумеется, ходят разные слухи, но лично я склонен верить версии, согласно которой он участвовал в одном ограблении, затеянном дружиной. Мистер Миллер был шофером и должен был увезти основных участников налета подальше от места преступления. Ограбление закончилось неудачно, потому что (согласно тем же слухам) мистер Миллер был настолько пьян, что не смог вести машину.
В целом кухня выглядит совершенно непримечательной, если не считать двух календарей, которые висят на стене напротив меня. Первый из них – сувенир из китайской забегаловки с панорамой Гонконга. Второй календарь выпущен газетой «Сан», и на нем изображена девица с обнаженной грудью, которая держит в руках футбольный мяч. На каждой странице этого календаря напечатана новая девица, тогда как китайский устроен так, что фотография Гонконга остается видна, сколько бы страниц вы ни перевернули. Я смотрю на календарь «Сан» и мгновенно краснею, а хуже всего то, что я уверен – миссис Миллер знает, что я уставился на голую грудь девицы.
Я поспешно опускаю голову и смотрю на кафельный пол, где уже скопилась порядочная кучка русых волос Пи-Джея.
На шлепанцах у миссис Миллер две большие дырки, и я вижу, что ее ногти выкрашены розовым лаком. Когда она делает шаг, халат распахивается, и я вижу ее ноги. Интересно, сколько ей лет, спрашиваю я себя и украдкой бросаю на нее быстрый взгляд.
Миссис Миллер где-то около тридцати. Так, во всяком случае, мне кажется. У нее на лице почти нет морщин, а небольшие мешки под глазами появились, скорее всего, от усталости и недосыпа. Несомненно, она очень привлекательная женщина (мне она, во всяком случае, нравится), и я недоумеваю, как она могла выйти замуж за такого кретина, как мистер Миллер.
Я снова смотрю на календарь и замечаю, что девицу зовут Стейси. Груди у нее большие, как дыни, и гладкие, словно сделаны из пластмассы. Каким-то образом они кажутся мне и восхитительными, и отталкивающими одновременно – совсем как чудовище из фильма «Доктор Ху», смотреть на которое жуть берет, но и не смотреть тоже невозможно. Чтобы справиться со смущением, которое во мне вызывают эти блестящие, противоестественно большие груди, я снова опускаю голову и упираюсь взглядом в пол.
Потом я замечаю, что вспотел. Я смотрю на Пи-Джея и вижу, что он острижен только наполовину. Тяжело дыша, я незаметно вытираю влажные ладони о штаны и поворачиваюсь к окну, но задний двор у Миллеров зарос травой еще сильнее, чем палисадник, и смотреть там совершенно не на что.
Внезапно дверь распахивается, и в кухню быстро входит мистер Миллер.
– Ай!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49