Лекарство от скуки -


«Карло Шефер. Кельтский круг»: Иностранка; Москва; 2007
ISBN ISBN 978-5–94145–452–5
Аннотация
В Гейдельберге выстрелом в лицо убит мужчина. Через несколько дней происходит еще одно, очень похожее преступление. Подозрение падает на городского сумасшедшего по кличке Плазма, но он бесследно исчезает. У начальника отделения полиции «Гейдельберг-Центр» Зельтманна виновность Плазмы сомнений не вызывает, однако гаупткомиссару Тойеру не нравится это слишком очевидное решение. У него и его группы есть и другие версии. Выясняется, что оба убитых были любовниками одной и той же женщины, и вряд ли это можно счесть простым совпадением.
Карло Шефер
Кельтский круг
Посвящается Дорит и Робби

В своем втором романе о старшем гаупткомиссаре Иоганнесе Тойере автор, пользуясь возможностью, выражает благодарность полиции Гейдельберга, директору полиции, прокуратуре. Все упомянутые в первом романе лица, которые могли бы почувствовать себя уязвленными, сумели отделить вымысел от действительности и отреагировали с благородством — то есть никак.
Тех же, кому несвойственна подобная сдержанность, автор хочет заверить, что в этих двух романах все живые существа, все имена, профессии, болезни и поступки — плоды авторского вымысла и что всякое сходство с реальными событиями или лицами (даже собаками) носит чисто случайный характер.
К. Ш., май 2003
Способностью к перевоплощению он был наделен в избытке. Он всегда старался отыскать в другом человеке свои черты, как бы влезал в его оболочку, смотрел его глазами, слышал его голос, словно свой собственный, родной и близкий. Как будто он сам говорил этим голосом.
Зато когда он что-то произносил, пытаясь оставаться самим собой, выходило не так удачно. Он чуть-чуть неточно передавал смысл, и это мучило его до судорог. Собственное слово, сказанное с тем, чтобы отгородиться от собеседника, наоборот, выдавало именно то, что он пытался скрыть, — во всяком случае, он всегда этого опасался.
Когда он кого-то ненавидел — а ненавидел он многих, — ему, как правило, не удавался дружеский тон и уже в его приветствии сквозило откровенное презрение. Если же он кому-то симпатизировал — такое тоже случалось, — его слова звучали сентиментально, слащаво, казались наивными и подобострастными.
Но вот если он входил в образ другого человека, ввинчивался в чужую оболочку, таких досадных неприятностей уже не происходило. Тогда его речь текла легко, точно расставлялись акценты, паузы обретали многозначительность, брошенные невзначай сентенции блистали остроумием. Короче, он бывал самим собой только тогда, когда им не был.
В общем, с другими людьми его соединяла ложь — это он знал наверняка. Ложь, что может сравниться с ложью? Фразу, стремящуюся быть правдивой, можно интерпретировать по-разному, перемалывать ее смысл, раскладывать на составляющие ее слова. Зато ложь всегда только сама ложь, больше ничего.
Насчет того, как относятся к правде другие, он мог и ошибаться, — но ничто не связывало его с миром крепче, чем ложь, и это факт.
Давным-давно, в доисторические времена, еще ребенком, он придумал мальчика по имени Лоран. Мальчика, которого он представлял себе всякий раз по-иному, в разных городах, в постоянно меняющихся ситуациях. Вымышленный образ держался лишь на имени, но этого оказалось достаточно, чтобы даже видеть Лорана во сне — маленького, плохо одетого, с дерзким взглядом зеленых глаз из-под копны всклокоченных волос.
В дверь позвонили. Вошла она.
— Это с вами мы говорили по телефону?
— Да. Здравствуйте. Я Лоран.
В ее рекламном объявлении сообщалось, что она готова удовлетворить любые фантазии клиента. Что означало — не стоит строить иллюзий. Крайняя сексуальная изощренность обычно сводилась к тому, чтобы затянуться в латекс и надеть карнавальную маску. Сам же он мог предложить другие, невиданно яркие сценарии. Но в данный момент он был не самим собой, а Лораном. Его вымышленный герой нервничал, стеснялся, ну, разумеется, потихоньку изнемогал от желания и украдкой поглядывал на пышную грудь путаны.
— Я Крис, привет.
Она протянула ему руку.
— Я никогда еще этим не занимался, — тихо сообщил он.
— Нет проблем, — она машинально улыбнулась. — Сейчас мы все обговорим. Выясним, чего хочешь ты и что предлагаю я. Тебе непременно понравится.
Он долго ее рассматривал. Она лежала перед ним обнаженная, полу отвернувшись. Ее рука ритмично двигалась вверх-вниз, вверх-вниз, словно рычаг какого-то механизма.
— Не надо так делать, я не хочу.
В свой голос он вложил затаенное отчаяние. И даже чуть было сам не растрогался. Иногда у него даже получалось с ходу заплакать.
— Тебе не нравится?
— Нет, дело не в том… Просто, по-моему, это возвращает меня назад. К тому, что я потерял, утратил навсегда… Но назад уже нет возврата. Я только измучаю тебя…
— Скажи спокойно, чего ты хочешь. Ведь я все равно не делаю ничего такого, что мне неприят но. Хочешь, мы все устроим иначе? Скажем, я станцую?
Он уже это заметил. Невооруженным глазом было видно, что она ощущала себя предназначенной для чего-то возвышенного, например для искусства. Нужно было изучить ее, вполне познать ее характер. Тогда его ждал успех — с ней, со следующей, с любой.
— Я хочу… — Он намеренно осекся. Любая баба, даже самая тупая корова, сообразит, о каком скромном и будничном счастье он мечтает. Его кажущееся горе позволяло людям вот так просто, без малейших усилий испытать прилив сентиментальности.
Сквозь пелену точно дозированных слез он увидел, как она, все еще голая, села, привалившись к стене, и подобрала ноги. По опыту он знал, что между женщинами, даже такими падшими, как эта, существует крошечная разница: одни одеваются сразу, другие нет.
— Раньше я был другим, — всхлипнув, наконец выговорил он. — Все потому, что я торчу в этой тюряге… Мне так жаль… Может, вы составите мне компанию, хоть ненадолго?… Мне даже не с кем поговорить.
Она встала и взяла свое белье, но не так, словно тут же собиралась уйти. Надела лишь маленькие трусики и бюстгальтер — лучшие модели довольно низкого пошиба, блестящие и грубые.
За окном танцевали снежинки.
— Тут темно, а там, на улице, холодно. Я всегда один.
Шикарная реплика для фильма категории «Б». Она подошла к нему и улыбнулась. Теперь, увидев ее вблизи, он уже не сомневался, что она старше, чем указала на своей домашней страничке. Значит, она солгала. Естественно, солгала.
— Ну, так что ты все-таки хочешь? По крайней мере тут у тебя не холодно.
Итак, начало положено, с пятой попытки.
Одну стошнило прямо возле него.
Вторая пыталась его мастурбировать — по-матерински. Трудно сказать, что было ему противней.
Номер три была слишком глупой и унылой. Она послушно раздвинула ноги и всем своим видом показывала, что охотно делает то, за что он платил. Та, что приходила пару недель назад, лишь расхохоталась и заявила, что он должен довольствоваться тем, что получает.
— Меня зовут не Лоран, — сообщил он, словно превозмогая невыносимую боль. — Лоран был маленьким мальчиком с черными волосами и дерзким взглядом зеленых глаз. Сегодня ему исполнилось бы шестнадцать. Он был моим соседом. Теперь он умер.
«Не слишком ли круто загнул? — промелькнуло у него в голове. — Нет, пожалуй, нормально».
— Расскажи обо всем по порядку. Может, тебе полегчает. — Она подвинула табурет и села напротив. Он уставился в пол, словно в замешательстве, и украдкой оценивал ее ноги. Вздутые вены, изуродованные артритом пальцы… Судя по всему, она как минимум на десяток лет старше, чем говорит. Он представил себе, как она после жутковатых услуг клиентам стоит в очереди в кассу супермаркета. С усталой промежностью. — Многие клиенты хотят просто поговорить.
Это не совсем соответствовало правде, пока что ему требовался не только разговор. Нет, не только.
Через неделю она опять была у него. Они долго беседовали. Он приготовил кофе. Она улыбалась, на этот раз сияющей улыбкой, держа в ладонях огромную французскую чашку. И теперь она много рассказывала. Как он и рассчитывал. Ее добродушное утверждение, что многим требуется лишь поговорить, подвигло его на действия в том же направлении. То, как она об этом сообщила, этот нюанс — смесь убежденности и желания — означали, что и с ней все обстояло точно так же. Они проговорили до глубокой ночи. Каждый час он выкладывал на стол новую купюру. Она взяла все, но на третьей засомневалась.
Рассказала она обычную бодягу. Биографии людей, особенно отверженных, таких, как она, порой вызывали у него аналогию со стробоскопом, с его предсказуемым стаккато.
Не-там-родилась-отец-рано-умер-безденежъе-бросила-школу-потом-заболела-матъ-безденежье-вечеринка-опьянение-удовольствие-от-секса-смертъ-матери-удоволъствие-от-секса-безденежье-вечеринка-секс-партнер-предложил-такую-подработку.
Такначался пятый час, и с нарочитой грустью он проговорил:
— Денег я тебе больше не дам. И не потому, что они у меня кончились (что было правдой — деньги у него иссякли), а потому, что ты не можешь считаться той, которая продает любовь за деньги.
Она осталась у него еще на два часа, просто так. Как подружка (сказала она). Вот так он ее приручил.
Потом началась дрессура. Искусство дрессировщика состоит в том, чтобы понять, какой трюк подойдет конкретному зверю. Хороший дрессировщик держит льва на тумбе, подальше от себя, а по манежу ходит в сопровождении собачек.
Плохой дрессировщик поступает как раз наоборот.
I. Плазма
1
Старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер устало шагал по дорожке, посыпанной гравием. Крупное парнокопытное, отделенное от него лишь колючей проволокой, топало рядом. Выгон располагался в двадцати метрах от старого фермерского дома, где Тойер и его приятельница Рената Хорнунг рассчитывали провести пару недель. Место, словно созданное для комиссара: дорожка, по которой он сейчас прогуливался, проходила по их участку. Восемьсот метров от ворот до дома не просматриваются с улицы. Побыть одному, совсем одному в огромном саду, являвшем собой смесь старого и нового, заброшенного и взлелеянного, — об этом сыщик из Гейдельберга мечтал всю жизнь (во всяком случае, большую часть сознательной жизни). Иногда в сад вторгался теленок и испуганно носился по обнесенному изгородью пространству. Пережив первый шок, комиссар усвоил нехитрую истину: испуганному теленку он, комиссар Тойер, представлялся огромным и опасным существом, от которого следовало поскорее спасаться бегством.
Зато быку он не казался опасным. Вот парнокопытное и бежало рядом, только по другую сторону ограды, большое, глупое и преданное.
Они подошли к группке деревьев; бык остановился. Был теплый вечер. Небо потемнело и приобрело бирюзовый оттенок. Уходя из дома, Тойер сказал своей подруге, что ему нужно размяться, но на самом деле он просто хотел побыть в одиночестве.
Чудесно тут было все, не только дом. Нормандия, о которой он до сих пор не имел ни малейшего представления, пришлась ему по душе — теплые дни, прохладные ночи, маленькие недорогие гостиницы, где ему все время казалось, что из туалета вот-вот выйдет Жан Габен собственной персоной. Только с личной жизнью у комиссара не ладилось.
Он и его подруга возлагали большие надежды на эту поездку. За год с небольшим они пережили серьезный кризис. За время следствия, едва не стоившего жизни пятидесятилетнему сыщику, мечтавшему худо-бедно дотянуть до пенсии, им вновь удалось сблизиться.
Впрочем, теперь ему все чаще казалось, что это произошло совершенно случайно. Что в этой короткой, безумной жизни их пути просто пересеклись.
И вот теперь все дни превратились в будни. Это удручало его вдвойне: во-первых, само по себе, а во-вторых, из-за крепнувшего сознания того, что даже смертельно опасная охота вырождается в будни, унылые и скучные.
Зрелый опыт прожитой половины века.
В прошлом году на Пасху они провели три чудесных дня в Пьемонте, и недели, оставшиеся до лета, да и сами летние месяцы, были озарены романтикой той поездки. Потом была осень — бурление и шум в мире, который снова потерял интерес для Тойера. Пришла зима, а с ней надежда на ее конец. Но зимние чувства остались и весной; впрочем, их смягчала отчаянная уверенность: если мы поедем куда-нибудь и побудем вдвоем, все снова наладится.
Вот и приехали. Жили они в уединении меж двух городков, Кормелля и Безевилля, среди буйной природы и одновременно где-то на последнем форпосте Галактики, в космическом холоде и мраке Плутона.
Они скоро начали ссориться. Хорнунг знала каждую травку, каждый цветок в округе и зачем-то постоянно совала их под нос комиссару. Тойер, дитя города, еще мог отличить плодовые деревья от хвойных, яблоню от сосны, но больше ничего не желал знать. Его подружка звала его осмотреть готические руины, а он предпочитал сидеть на скамейке, ощущая на лице ласковый ветерок и пропуская глоточек-другой. Когда среди ночи у него вдруг пробуждалось желание, Хорнунг уже спала, а когда близости хотела она, он не мог ей ответить.
Мало того, что жизнь протекала скучно и серо, так Тойера еще подводила и мужская природа. Двое на одного — несправедливо. Он, как мог, бодрился. И все же весной, когда набухали все почки, когда повсюду проклевывались свежие ростки, их отношения с Хорнунг постепенно увядали и съеживались. Того и гляди останется последнее сморщенное яблоко, готовое упасть с ветки и тихо сгнить на земле.
Все настраивало его на меланхолический лад: маленький мертвый крот, которого он увидел после дождя на третий день, ржавый детский велосипед хозяйской дочки, брошенный за ненадобностью. Когда вечерами он смотрел через спутник немецкие телепрограммы, его расстраивали даже сообщения о травмах в немецкой национальной сборной по футболу. Эх, ведь такие были шансы на выигрыш в Азии! Стоило ему лишь уехать в соседнюю страну, и вот пожалуйста!
Иоганнес Тойер подошел к воротам. Украдкой вынул из кармана куртки плоскую бутылочку арманьяка и прислонился к столбу. Напротив, по другую сторону от узкой полосы асфальта, простиралась пашня. За ней торчал силуэт силосной башни. Эту башню он видел и из Безевилля, с автостоянки у рынка. Значит, городок находился в той стороне. За шесть прожитых тут дней он уже научился сносно ориентироваться. Он вдруг рассердился — ведь он не желал ничего знать, ничему учиться и по возможности хотел перестать быть самим собой, тем самым проклятым Тойером.
За правым плечом возникла массивная тень. Он резко повернулся: там стояла корова и таращила на него карие глаза.
Он сунул бутылку в карман; как ни смешно, но ему стало стыдно перед коровой. И зашагал в обратную сторону.
Ему по-прежнему мучительно хотелось отдохнуть, но поскольку он не понимал точно, от чего — отлынивать от работы он обычно ухитрялся и без отпуска, — то не знал и как это сделать.
Комиссар снова прошел мимо рощицы. Почти стемнело, и идущую навстречу подругу он различил лишь по приближавшемуся огоньку сигареты. Вообще-то курила она редко, даже не каждый день, но за время отпуска он все чаще видел ее с сигаретой. Тут можно было бы найти аналогию с бессовестным употреблением анисовки средь бела дня, но до столь тонких умозаключений комиссар не дотягивал. Когда у него на душе царил мрак, он становился невнимательным к окружающим. Во всяком случае, он знал за собой такой грех, и это знание не прибавляло ему веселья, а еще больше понижало настроение. Оно падало по уходящей в бесконечность шкале Тойера, предназначенной для измерения отрицательных величин, для измерения пустоты.
— Иоганнес, зачем ты хитришь и обманываешь меня? Неужели не стыдно?
Голос Хорнунг звучал бодро и весело, но можно было догадаться, что веселье это мимолетное и следует ловить момент и ценить его. Что сыщик тут же и сделал. Как всегда, неуклюже:
— Ты опять куришь.
Хорнунг остановилась. В темноте он не мог видеть выражение ее лица, но интонация не оставляла места для сомнений.
— Точно тебе говорю, Тойер. Вот мы сидим с тобой, ужинаем. Я приготовила ужин. Возможно, не на ресторанном уровне, но все же… Потом я прошу тебя кое о чем — мне не хочется повторять свою просьбу, напомню лишь, что в тринадцать лет подростки краснеют, получая такое предложение. Но ты даже не слышишь меня, встаешь, идешь к своему саквояжу с туалетными принадлежностями, который, к моему удивлению, стоит на комоде у входной двери с самого нашего приезда… Копаешься в нем… Впрочем, своему партнеру, который к тому же постарше меня, я охотно прощаю старческие странности…
— Эй, ты что! — воскликнул Тойер. — Мне стукнуло лишь пятьдесят три! В марте.
— В феврале, ты даже не помнишь собственный день рождения. Поэтому я повторяю: твое поведение отдает старческим маразмом. И я могу обосновать свою оценку. Ты даже не замечаешь, что на стене висит зеркало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32