– Ты – Клэйтон Уэйн-Тернер. По крайней мере, назвался ты именно так.
– Нет, это они назвали меня так, но родился я с другим именем.
– Что ты имеешь в виду?
– Я – не сын своих родителей. Меня усыновили где-то в Германии в 1935 году. Я не знаю ни своего подлинного имени, ни своих настоящих родителей. Перед тем, как ваши люди подстрелили меня, я как раз собирался это выяснить.
– А зачем? Что это изменит? Ты только запутаешься окончательно.
– Возможно, ты и права, но запутаться больше, чем сейчас, уже невозможно. Я появился на свет с заранее расписанным будущим, моя карьера была спланирована, мне было сказано, что все двери, до которых я соизволю дотронуться, будут распахиваться в ту же секунду. Как они были правы! Все происходило именно так. Я шел по своей запланированной жизни так же легко, как нож проходит сквозь масло. Я оправдывал все надежды, которые возлагала на меня семья, я жил так, как меня обязывало великое имя, которое на самом деле не принадлежало мне. Все это с самого начала было одной большой ложью. – Они должны были сказать тебе обо всем еще в детстве.
– Может быть, но они этого не сделали. Им было плевать на меня, вот почему они лгали.
– Ты не прав! Возможно, они боялись, что ты убежишь.
– Ну, не знаю… Так или иначе, если нам доведется выбраться отсюда, я отправлюсь в Европу и выясню, кто же я на самом деле.
– Ты – тот, кто ты есть, кого сделали из тебя школа, воспитание и карьера.
– Я хочу узнать, чей я сын, какое имя стоит на подлинном документе о моем рождении. Была ли замужем моя настоящая мать, жива ли она и волновала ли ее когда-нибудь моя судьба.
– А вдруг она была вынуждена отдать тебя?
– Все может быть, но я хочу знать правду. Уэйны-Тернеры воспринимали мир только сквозь призму денег. Они, должно быть, купили меня – как собаку.
– И для тебя настолько важно узнать это, что ты решил стать дезертиром?
– Дезертир… Опять это сволочное слово! Разве не может человек быть свободным? Знаешь ли ты, что значит жить, идя по дорожке, давным-давно вычерченной для тебя кем-то другим? Когда тебе сообщают, куда и на сколько ты едешь, на какой остановке ты должен сойти, но никто не говорит – почему? Я был хорошим маленьким мальчиком и всегда пытался угодить им. А они все время врали. Иногда я просыпался по ночам и чувствовал, будто лечу в пропасть – ты можешь себе представить? Небольшой комочек плоти, падающий в бездну, и не за что зацепиться. Мне казалось, что я схожу с ума, я совершал дикие поступки и мог бы причинить вред другим, если бы не сдерживался. И сейчас я временами хочу умереть, а временами – жить. Я не дезертир, повторяю тебе. Я – покойник. Покойник, понимаешь?
В голосе Клэя звучала злость, но в глазах – стояли слезы. Он пытался скрыть свою растерянность и напоминал Бернадетт ее саму. Она, наверное, сошла с ума – ей вдруг захотелось погладить его по волосам. Все вокруг дышало миром. Собака, отыскав укромное местечко в тени, задремала.
– Когда ты об этом узнал… Как это было?
– Лет пять назад. Сначала об этом сказала мать. Нет, не то чтобы она взяла и рассказала мне об этом. Она ругалась из-за чего-то, и я сказал: не хочу, чтобы ты была моей матерью. Тогда она завопила, что я и так не ее сын. Я подумал, что она пьяна (собственно, так оно и было), но это уже не имело значения. Сперва я ей не очень поверил. Я был слишком занят, притворяясь, что живу счастливой жизнью – и тогда, и потом, с женой, и в армии. А через пару месяцев мать умерла. Я прилетел на похороны, и на следующий день ко мне заявился адвокат нашего семейства. Мы заперлись в старом дедовском кабинете, и он рассказал, что мать приходила к нему незадолго до своей смерти. Она передала ему запечатанный конверт, адресованный мне, и просила не спрашивать о его содержимом. Даже заставила его поклясться, что он не станет этого делать. Наверное, это был один из тех редких дней, когда она была трезва. Адвокат рассказал мне об акциях, деньгах, земле и всем остальном, а затем – вручил тот самый конверт. Сзади она заклеила его воском и намалевала там с полдюжины своих подписей. Когда я стал открывать его, адвокат поднялся и сказал, что он прежде уйдет. Он не хотел присутствовать при том, как я буду это читать, повторив, что он дал на этот счет слово.
Письмо было коротким, но предельно ясным. В нем мать недвусмысленно сообщала, что я был усыновлен, и просила прощения за то, что мне не сказали об этом раньше. По ее словам, в дни их молодости это было не принято. Да и не имело значения, поскольку, писала она, об этом все равно никто не знал, кроме нее и моего отца, который затем погиб на войне. Я перечитывал это письмо снова и снова, держал его при себе в любом месте, где бы ни находился. А потом – сжег. Я решил, что она была права: все это ничего не значило и ничего не меняло. Я унаследовал имя и то, что было с ним связано. Но потом, после того, как письма не стало, у меня все пошло наперекосяк. Я потерял покой, целеустремленность уступила место растерянности, я утратил интерес ко всему на свете. У меня начались кошмары, помутнения… Это очень опасно, когда ты – летчик. Я пытался бежать от самого себя, найти свою сущность. Ну, не умора?
Бернадетт показалось, что американец вот-вот расплачется.
– А почему ты не обратился к кому-нибудь? К доктору, например?
– Ты имеешь в виду психиатра? Я не мог – они бы вышвырнули меня из ВВС. Поверь, психиатр точно решил бы, что я спятил. Потому что так оно и было. У меня начались галлюцинации, обращаясь к людям, я путал их имена, я допускал грубейшие ошибки в полетных планах и всей этой военной дребедени. К счастью, тогда не было особенно активных действий, и только поэтому никто не пострадал. Я знал наверняка, что во время какого-нибудь серьезного задания у меня будут крупные неприятности. Несколько раз я ездил в Бангкок, кутил там до посинения, а потом шел пешком по дороге и разговаривал с самим собой. Я сходил с ума.
– Тебе было не с кем поговорить? Хотя бы с женой, или с кем-то еще?
– Да я никогда не был особенно разговорчивым. Меня даже называли Клэй-молчун. Думали, что я сноб. Может, так оно и было, но, по-моему, я был скорее измученной душой, которую никто не понимает. Я все время прятался за стеной высокомерия. Возможно, это было как-то связано с моим усыновлением – не знаю. Я плыл по течению. А потом, примерно месяц назад, меня осенило. Моя жизнь не удалась, ведь так? У меня ничего не вышло с единственной женщиной, которую я любил, я был не нужен в ВВС… И я решил разыграть собственную смерть. Взять перерыв, исчезнуть без следа. Я начал думать, как это сделать. Я планировал каждый шаг, и это не давало мне окончательно свихнуться. И вот я наконец взлетел. У меня было рассчитано все до мелочей, а ваши люди подстрелили меня. Теперь я уже не могу вернуться. Я не сделал бы этого, даже если бы смог, потому что тогда я действительно сойду с ума.
– У тебя есть дети?
– Дочь. Но я для нее был не очень хорошим отцом. Сначала она была слишком мала, и я держался в стороне, а потом со мной стало твориться то, о чем я тебе рассказал, и я утратил интерес ко всему. Временами я вообще забывал о ее существовании. Перечеркнув свою собственную жизнь, я перечеркнул и ее. Это эгоистично, я понимаю, но поделать ничего не могу. Я не перестаю повторять себе, что все поправится, когда я узнаю правду о себе.
– Что же ты собираешься делать: умереть, исчезнуть, выяснить то, что хочешь, а затем вернуться назад как ни в чем не бывало? Ты что, не мог сначала поговорить со своей женой, с друзьями?
– Друзей у меня нет, а жена не стала бы слушать. Может, она боится меня? Я не понимаю ее, а она никогда не поймет меня. Она ведь вышла не за меня, а за мою фамилию. Господи, я слишком много говорю!
– Я не против. Ты ведь сам сказал, что времени у нас хоть отбавляй.
– Это несправедливо по отношению к тебе. К тому же я устал.
Сердце Бернадетт потянулось к американцу. Как она могла быть такой эгоисткой! Ее ничего не волновало, а он так нуждался в ней – больше, чем кто-либо другой. И не только как в проводнике. Наконец появилось что-то стоящее, чему она должна была посвятить себя, что-то очень личное, благодаря которому она сможет стать лучше. Слова американца заставили ее вспомнить о детях, о которых она заботилась столько лет, живя в монастыре. Бернадетт протянула руку и дотронулась до его волос. Клэй отдернулся.
– Не делай этого, – сказал он.
– Ты боишься?
– Я не умею обращаться с воспитанными дамами, – ответил Клэй. – Я знаю, ты жалеешь меня, но, пожалуйста, не делай этого. Сейчас у меня на уме только одно: как выбраться отсюда и что для этого нужно. В моей жизни пока нет места ни для чего другого.
– А если у тебя ничего не выйдет?
– Тогда я умру, вот и все. Но пусть тебя это не волнует. Давай немного поспим. Мы можем оставаться здесь до вечера, а идти лучше ночью.
Клэй лег на землю и закрыл глаза. Он думал, что теперь жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Очертания дерева, его ветвей и травы понемногу таяли в сгущавшихся сумерках. Окружающий мир куда-то уходил и забирал их с собой.
12
Говард Джелинек подтянул главный парус. Гик находился уже над самым центром палубы. Лодка шла быстро, и ее острый киль легко резал воды Южно-Китайского моря. Фок был не совсем там, где ему было положено, но судно двигалось достаточно быстро. Из-за слабого ветра, последняя лига от Манилы тянулась долго – всю неделю на море стоял штиль, а, к счастью, нынче утром подул свежий бриз. Если сегодня он и не достигнет берега, то, следуя на юго-запад, сможет причалить уже через тридцать шесть часов. А может, и меньше.
Говард включил автопилот и вновь уселся штопать кливер. Он был не очень силен в шитье, его большие руки с сильными и толстыми пальцами двигались неловко, но сделать эту работу было необходимо, потому что в Маниле ему так и не удалось отыскать мастеров – все они справляли какой-то местный праздник. Втыкая здоровенную иглу в парусную ткань, Говард надеялся, что до конца путешествия этот парус ему уже не понадобится.
Цель его одиночного плавания, то место, куда он держал путь, было небольшим кусочком суши за линией горизонта. По мере того, как Говард приближался к нему, он все отчетливее представлял, что последует дальше: на деревянную палубу его судна взбираются телевизионщики и журналисты, чтобы засыпать его вопросами, он беседует с ними, объясняя цель своего долгого путешествия от Ванкувера, и они затем несут слово Божье дальше.
Ни на секунду за те годы, пока он был лесорубом, не забывал Говард Джелинек о своем происхождении и навыках. В той стране, где он родился, его имя было Хорвач Еллинек, и до того, как научиться рубить деревья, он учился быть Божьим человеком. Однако его внутренняя тяга к приключениям оказалась слишком сильной, чтобы ей противостоять. Говард был убежден, что в его жизни есть какая-то иная цель, более важная миссия. Когда после окончания войны он покинул свою страну и отправился в Канаду, его влекло только разочарование. Со временем твердые убеждения, энергия и любопытство ввели его в число богатейших людей, при том, что сам он вовсе к этому не стремился.
Свой первый дом он построил собственными руками на большом участке земли возле моря с видом на остров Виктория. Он строил его для себя, но пожить там ему не довелось. Более того, местный торговец недвижимостью убедил его построить и затем продать еще десять домов по тем же чертежам. Так началась его карьера.
За десять лет нескончаемой гонки Говард стал одним из самых известных риэлтиров в Западной Канаде. Если бы тогда кто-то спросил Говарда, в чем состоит цель его жизни, он вряд ли смог бы ответить. И все же цель у него была – в подсознании, как у лосося, который возвращается в свою родную реку, чтобы отнереститься и умереть. Вот и Говард ждал, чтобы Господь открыл ему эту цель, и, ожидая, трудился, не покладая рук.
Он так и не женился и, дожив до сорока одного года, по-прежнему оставался холостяком. Приехав из Чехословакии, где нет моря, он подарил свою любовь океану. Говард всегда был сильным пловцом, а здесь, в заливе Ванкувера, он полюбил плавать под парусами. Ему нравилось проводить долгие мирные часы на воде, когда чистый прохладный воздух остужал и баюкал его беспокойный ум. Он чувствовал, что и это каким-то таинственным образом связано с его конечной целью, с той дорогой, которая очень скоро поведет его в неизвестном направлении. Говард всегда был чрезвычайно набожным человеком и терпеливо ждал знамения.
Он дождался его в один из вечеров, когда смотрел по телевидению ночной выпуск новостей. Показывали Вьетнам. Внезапно ему пришло в голову, что в то время как он ищет новых путей обогащения, там убивают и калечат других людей, а детей превращают в сирот. Он уже слышал об этой стране, но на следующий день все равно пошел в библиотеку и отыскал ее в большом географическом атласе. В то самое время, когда Говард сидел в читальном зале, библиотека загорелась, и он вместе с другими посетителями был вынужден выбираться на улицу по пожарной лестнице. Как только он ступил на землю, здание рухнуло, но ни один человек не пострадал. Знамение, которого он так долго ждал, свершилось.
Говард продал свою компанию и все, чем владел, а затем переехал в отель «Ванкувер», чтобы обдумать следующий шаг, необходимый для выполнения его миссии. То, что ему предстояло сделать, было очевидным – он готовился к этому на протяжении многих лет: он уезжал во Вьетнам. Один, на лодке. Чего Господь хотел от Говарда после приезда того во Вьетнам, было пока загадкой, но он знал, что со временем Всевышний все откроет ему. Пока строилась яхта и составлялись карты, Говард прочел все, что было возможно, о несчастной, разделенной надвое стране, куда он направлялся, и то, что он узнал, глубоко потрясло его.
Путешествие, которое задумал Говард, обещало быть нелегким, поэтому многие пытались его отговорить. По их словам, пересекать Тихий океан в одиночку, почти не имея навыков судоходства, было безумием. Ведь его опыт в этом деле смехотворен, говорили они, он непременно заблудится. Но на стороне Говарда была смелость и решимость осуществить задуманное. Даже одиночество – самый опасный враг из всех – не страшило его. Затерянный в океане, он не будет одинок, поскольку Господь – на его стороне.
Вот уже двенадцать недель и три дня Говард странствовал по морям и за все это время лишь однажды видел шторм. Как-то раз, решив искупаться, он поплыл вдоль яхты, но был вынужден в спешке взобраться на борт, поскольку заметил поблизости здоровенную рыбу. Оказалось, что это дельфин, но с тех пор Говард предпочитал не рисковать.
Игла сломалась в его руке и вонзилась в ладонь. Говард вытащил ее, ожидая увидеть кровь, но вместо этого обнаружил лишь небольшую царапину. Он уложил парус в чехол и спустился в каюту, чтобы позавтракать. Поел он от души! Скоро ему понадобятся все силы: теперь от великого момента истины его отделяло не более двадцати четырех часов, а то и меньше, если не ослабнет ветер.
Допив кофе, Говард вновь поднялся на палубу и в бинокль оглядел линию горизонта. Море было спокойным, и только редкие барашки пены указывали на присутствие ветра, увлекавшего судно вперед. Какими же огромными создал Господь моря, подумалось ему. За многие недели, проведенные на этих бескрайних просторах, ему не встретилось ни одного судна. Его предупреждали о пиратах, но, находясь на пороге величайшего приключения в своей жизни, он не обратил на предостережения ни малейшего внимания. Пираты давно канули в прошлое, а мин и военных кораблей, которых ему наказывали остерегаться, видно не было.
Довольный тем, что все идет хорошо, Говард решил отдохнуть несколько часов на корме. Поставив будильник своих наручных часов, он прилег, поглядывая на штурвал и на небо. На свежем воздухе ему всегда спалось гораздо лучше. Сон, охвативший Говарда, не принес сновидений, а легкая качка вконец разогнала мысли.
Проснулся он от того, что хлопал ослабевший парус, а сверху раздавалось гудение самолетных двигателей. И почти тут же запищал будильник на его запястье. Высоко в небе шесть или семь огромных самолетов летели в сторону юга. Должно быть, бомбардировщики, подумал он, переходя на нос корабля. Ветер изменился, и теперь надо было менять кливер. Говард решил поставить больший по размеру парус, чтобы захватить побольше ветра. Задача не из легких, но работа являлась религией Говарда на протяжении многих лет. Солнце, казалось, прилипло к середине небосвода, прямо справа от мачты. Был обеденный час, но он не чувствовал голода.
Сразу после того, как огромный фок был наконец поставлен, Говард взглянул в сторону горизонта. Там, на расстоянии пятидесяти или шестидесяти миль, уже можно было различить туманные очертания гор. Судно, должно быть, двигалось быстрее, чем он полагал. Вполне возможно, что он неправильно рассчитал расстояние до берега, в таком случае, он пришвартуется уже в полночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32