О, как хочется упасть в канаву, отоспаться во хмелю до утра, записать строки, рождавшиеся, когда я терпел тычки зонта того старика в метро
Когда ползут чередой улитки
оставляя след, отдающий привкусом салата
меняя слизь наслажденья на аромат полной луны
я тот кто слушает в Париже
песни Джонни Митчелл
тот самый, кто меж двумя сигаретами
ощущает ход времени благодаря Пичуко
и Роберто Фирпо
Моя бабушка учила меня в саду в Банфилде, сонном предместье Буэнос-Айреса,
– Улитка, улитка,
высунь рожки.
Не потому ли в эту ночь здесь, в предместье,
снова улитки, Джонни Митчелл, девушка американка
которая поет меж двумя рюмками
меж Фалу и Педро Маффией
(у меня уже нет времени и мне плевать на моду,
я смешиваю Джелли Ролла Мортона с Гарделем
и Штокхаузеном,
слава Агнцу)
Так странно, так дико
быть в эту ночь аргентинцем,
знать, что приду на свиданье
с никем, с женщиной другого,
с кем-то, говорившим мне во тьме,
что приду вот сейчас
но для чего
Так странно, так дико
быть в эту ночь аргентинцем,
вот голос Джонни Митчелл
между Фалу и Педро Маффией
коктейль памяти, «странная смесь Мюзетты и Мими»,
привет, Дельфино, товарищ детства,
быть аргентинцем в предместье Парижа
– Улитка, улитка, высунь рожки –
бандонеон Пичуко, Джонни Митчелл,
Морис Фанон, малышка, «me souvenir de toi,
de ta loi sur mon corps»,
быть аргентинцем, идти, брести
на свиданье, – с кем и для чего,
так странно, так дико,
не отказываясь от Джонни Митчелл,
быть аргентинцем в этом черном пятне,
Фриц Ланг, я Андрес, скажи на милость,
этот дом среди деревьев,
наверняка это здесь, где кедры и тишина,
все совпадает, но тогда
все, значит, начинается сызнова, чтобы стать ничем
чтобы знать, что я приду на свиданье
с женщиной другого,
так странно, так дико
(«Кто-то хочет поговорить с вами», капельдинер
в белом пиджаке, указывая жестом
комнату в полутьме) –
Я иду, друг мой,
подожди, пока закончит Джонни Митчелл,
пока умолкнет Атауальпа, уже иду,
открой, Людмила, ведь меня ждут
в комнате, в полутьме,
этот кубинец, сказал капельдинер, он хочет
что-то вам сказать.
Да, все это мне приснилось, и вдруг вспомнилось
именно теперь, когда я пришел сюда, и черное пятно рассеивается.
я вижу лицо, слышу голос, вспоминаю все, что снилось о Фрице Ланге, словно средь этих кедров вдруг разодралась завеса, и я во тьме вспоминаю, не удивляясь, – удивительно как раз то, что я не вспомнил этого раньше, с самого начала, с момента пробуждения, настолько ясно, и очевидно, и даже прекрасно вспоминать это, пока я подхожу к двери шале и поднимаю руку, чтобы меня хотя бы не подстрелили, не зная, кто я и что я пришел не затем, чтобы их предать, а ведь так странно быть аргентинцем в этом саду и в этот час, быть замешанным в это безумие и думать о Людмиле, и Франсине, и Джонни Митчелл, об их власти над моим телом, о женщинах, и голосах, и телах, и книгах, меж тем как я поднимаю руки, чтобы меня хорошо разглядели, Гомес или Люсьен Верней или, возможно, Маркос, притаившись за окнами, осыплют меня ругательствами, когда узнают – если узнают, – какого черта, мол, я приперся сюда в этот час, когда Буча в самом разгаре, ну скажи мне, Пичуко, объясни этот рок, Фалу; ведь, того и гляди, сшибут меня пулей, и «бедный драчун упал», драчун читатель Хайдеггера, ну скажи, ведь не ради того, чтобы помочиться у этих величавых кедров, а они и впрямь хороши, эти кедры во тьме, такие живые и зеленые на размытом черном пятне, и там, вверху, кто-то поет, наверно, тот легендарный соловей, а я никогда не слышал соловья, я, выросший в Банфилде среди свиста терутеру, открой мне, Людлюд, позволь войти, чтобы я тебе рассказал, детка, я пришел сюда, я от Андреса, позволь тебе рассказать, если эти парни дадут мне время, но они наверняка всадят мне свинец в брюхо, че, пуля не дура, позвольте мне войти сейчас, когда все ясно, сейчас, когда черного пятна уже нет, потому что именно так, именно сейчас и здесь, голубчик, когда я подошел к избушке с гадкими детками, у меня прочистились мозги, как говорит моя тетушка, рраз, и вот она, комната с плетенными из соломы стульями, кубинец, раскачивающийся в непременном rocking-chair , невероятно, что все так ясно, так четко, после многих недель черного пятна и Фрица Ланга и вдруг именно тогда, когда кругом черно, и кедры, и шале с погашенными огнями, тут-то у меня прочищаются мозги, и я восстанавливаю ход событий, гляжу на человека, который, тихонько покачиваясь в кресле, глядит на меня, вижу мой сон, как бы видя его наконец-то взаправду, и он такой простой, такой идиотски простой, ясный и очевидный, ведь можно было предвидеть, что именно в эту ночь и здесь я вдруг вспомню, что в моем сне было лишь это – кубинец, который глядел на меня и произнес только одно слово: «Проснись».
* * *
Да, с яростью думает мой друг, кроме этого твоего «проснись», кроме тяжкой работы, которую мне задали те, другие, недоставало еще, чтобы ты появился со своей душевной, суперделикатной драмой, – нет, право же, я сам не знаю, что буду делать в финале.
Именно об этом спросил у него Лонштейн в те времена, когда мой друг только начинал составлять свою коллекцию карточек, а Сусана занялась альбомом для Мануэля. Оба вы совершенно сдурели, изрек раввинчик, но, во всяком случае, она-то мать, и это понятно, а вот ты зачем – скажи на милость.
– Понятия не имею, – честно признался мой друг. – Это вроде прострела, неизвестно почему, отчего, случилось, и конец – жил рядом с ними, смотрел на их жизнь и понемножку записывал про них всякую всячину, глядишь, и набралось.
– В том, что ты мне показал, я не вижу чего-то такого харизматического, – сказал Лонштейн. – Честно говоря, меня эта их Буча мало волнует, хотя в ней, конечно, есть своя патетика, че, а твои труды, знаешь ли, это какая-то галиматья.
С чем мой друг готов был согласиться как раз в тот момент, когда в комнате появился Андрес, сурово и вместе с тем мягко катапультированный Маркосом, и дверь снова закрылась, и Люсьен Верней обрушил на Андреса град ругательств, и линеарное повествование разбилось на куски из-за множества синхронных событий, к большой досаде моего друга, но не остальных присутствующих, поспешно занявшихся расшифровкой одного не вполне ясного бранного выражения, и тут раздалось:
– Проснись.
– Эх ты, – изрек Патрисио, – да ты просто скотина, явился будить меня, когда я всего пять минут как уснул на этом вонючем ковре.
– Шш, – зашипел Оскар, – побыстрей иди сюда.
Но хотя Патрисио подошел быстро, он едва застал финал операции, состоявшей в том, что дверь закрылась и Люсьен Верней обрушил на Андреса град ругательств, в то время как Маркос, подталкивая растерявшегося в темноте Андреса, вел его в гостиную, где менады при виде его остолбенели, тем паче что в ту же минуту Ролан на четвереньках спустился с лестницы проверить, что за тени позади дома, возле дровяного сарая, с пистолетом, нацеленным на Андреса, едва различимого в свете огарка, и Маркос жестом приказал Ролану не играть с оружием, и – чему мы обязаны, что ты почтил нас своим присутствием. Да почем я знаю, старик, мне казалось, что я должен прийти. Ну ясно, и привел за собой муравьев, остолоп, сказал Патрисио, еще сердясь из-за того, как Оскар его разбудил, а Эредиа сообщил, что тени скрылись за деревьями, тут наступила краткая передышка, Людмила повела Андреса к дивану и ощупью налила ему стакан вина, Маркос словно бы чего-то ждал, и Андрес ему – извини, если я оплошал, я не подумал, что за мной следят, оплошал-то я, сказал Маркос; с такими типами, как ты да Лонштейн, надо бы знать, что под конец вы подгадите, и Моника снова зажгла огарок, и Ролан на лестнице, они спрятались за деревьями, чего-то ждут, их восемь или девять человек, а Патрисио с пистолетом на коленях, силы примерно равны, но что будем делать с Гадом, если не подоспеет Рене на машине. Мы дали слово, сказал Эредиа, что бы ни случилось, мы должны его отпустить в хорошем состоянии, если Рене не приедет, я его веду к дверям, и пусть топает один к своим муравьям или к местным сыщикам, он одет, обут, умыт и накормлен, черт побери, никто не сможет сказать, что мы нарушили слово. Да, сказал Маркос, но еще неизвестно, желают ли они получить посылку нетронутой или же им выгодней сказать, что она пришла вся вспоротая. А ведь верно, сказал Эредиа, мне это не пришло в голову. Ух, дьявол, надо и впрямь оберегать его, как невесту, сказал Оскар. Маркос прав, сказал Эредиа, это внешняя сторона дела, старик, ее, конечно, постараются исказить, и тут Ролан подталкивает Гада вниз по лестнице, и тот поднимает руки, будто кто-то в него целится, а Патрисио приказывает ему сесть на ковер, и при мигающем свете огарка вокруг него образуется как бы кружок краснокожих, Люсьен Верней говорит, это муравьи, полиция уже пошла бы на штурм, но тогда, сказал Маркос, если они явились раньше, это уж точно по известной нам причине, они попытаются его укокошить и свалить все на нас. А неплохо было бы позвонить в полицию, сказал Оскар. Сеньоры, сеньоры, сказал, сидя на полу, Гад, я, собственно, хотел вам сказать, что, но, увидев пистолет Ролана, он снова поднял руки, как молящийся в мечети. Отведи его в клозет, там надежней всего, сказал Маркос Ролану, а вы смотрите в окна, ты, полечка, поднимись наверх, будешь оттуда наблюдать, и держи меня в курсе. Оставь меня здесь, сказала Людмила и, едва успев это выговорить, поднялась и побежала наверх, черт, дуреха, спорить с Маркосом в такой момент, а наверху перед ней вся панорама – группа рассредоточивается, Ролан подталкивает Гада, Эредиа и Патрисио у окон гостиной, Люсьен Верней сторожит у двери. Людмила, припав к окну, опускалась все ниже, пока не убедилась, что сидя наблюдать удобней и она видит то немногое, что можно было разглядеть среди кедров, оттуда, снизу, доносился шум какой-то возни, потом стукнула дверь в клозете, она представила себе, как Гад садится на единственный предмет, достойный его приютить, подумать об Андресе она не успела, его появление не было для нее неожиданностью, оно вызвало скорее чувство чего-то ненужного и пагубного, запоздалого упрямства, за которое теперь остальные дорого заплатят, но также некую радость, что Андрес все же пришел, как все это сложно. Блуп, черт, они спрятались за деревьями, нельзя отвлекаться ни на секунду, но пока она могла словно бы видеть происходящее внизу, в гостиной, там Маркос ходит взад-вперед, Андреса она не видела, об Андресе не думала, да, она налила ему стакан вина, а потом был только Маркос, полечка-страж, наблюдающий за кедрами и за Маркосом, от Андреса в ее уме остался лишь его жест в полумраке, когда он взял стакан с вином и, слегка улыбаясь-, взглянул на нее с другой стороны неодолимого рубежа, словно желал дать ей понять, почему он пришел, но в остальном были только Маркос и ожидание, ноющий страх в животе и скрючившиеся пальцы ног в туфлях, молчание кедров в саду и Маркос.
Со своей стороны, мой друг, тщетно пытаясь навести некий душевный порядок в себе, а быть может, и в других, решил, что в данный момент лучше всего сесть рядом с Андресом и держать в виду Монику и Гладис, этакое чувство рыцарской опеки, совершенно бесполезное в такой обстановке, но если бы, кстати, Сусана оставила в покое Патрисио и присоединилась к ним, то, пожалуй, удалось бы поговорить о чем-то ином, ведь еще ничего не было ясно, и, возможно, участники Бучи поддались оптической иллюзии. Когда грянул первый выстрел, весь дом, казалось, сдвинулся метра на два вперед или назад, пистолет Ролана был вроде пушки, тут голос Людмилы с верха лестницы, они идут, Маркос, их восемь или девять, еще один выстрел, это стрелял Патрисио, выкрик снаружи, оглушительный удар в дверь, Люсьен Верней, отойдя от нее на полметра, прицелился на уровне груди того, кто ее откроет. Что ж, если они сами нарываются, сказал Маркос с пистолетом в руке, звоните в комиссариат в Веррьере, понравится им или нет, но мы сдадим его живехоньким и расстроим планы французов. Ты меня понял, сказал Ихинио, если сумеешь, воспользуйся каким-нибудь из их револьверов. Ясненько, шеф, сказал муравьишка, предоставьте это вашему покорному слуге, лишь бы подвернулся случай, тогда и говорить-то не о чем, я только должен вам сказать, что чем больше их уложу, тем легче будет управиться с этим вашим приятелем. Пошли, сказал Муравьище, пошли все вместе. И тогда, вспоминал мой друг, словно как крылатые стаи гусей, журавлей и лебедей долговыйных летят над азийскими лугами при Каистре, сотрясая воздух своими криками, устремились бегом бесчисленные племена муравьишек, муравейчиков, муравьетипов и муравьекратов, подобно бурному потоку, омывающему долину Скамандра, и земля под их ногами оглушительно загудела. И посреди всех возвышался великий Муравьище, главой и очами подобный громовержцу Зевсу, станом – Аресу, широкой грудью – Рональду Рейгану. Быстрей за диван, сказал Андрес, хватая за загривок Монику и без дальнейших объяснений водворяя ее на вышеупомянутое место. Здесь (повторение той же операции с Сусаной) сидите и не рыпайтесь, а ты, партизанка, скажи, где мне взять пистолет, пусть я пьян, однако в свое время я выполнил все задания в федеральном тире, так что. Попроси у Маркоса, сказала Сусана, которая не превышала границы своих полномочий. Бери, сказал Маркос, каким-то образом услышавший их диалог, и вот в руке Андреса холодный желанный предмет, который приятно сжимать, ощущать, как он согревается. Откуда-то издалека доносится вой сирены, звонить, когда идет такой беглый огонь, уже не имело смысла, комиссар Пиллоден не Бетховен, три тюремные машины и другие транспортные средства выстроились в двухстах метрах в тот самый момент, когда преотважнейшие муравьекрофопы, обитатели Эвбеи, и Халкиды, и Эритреи, и обильной вином Гистеи, и приморского Кеоринфа, и града высокого Диума, ярясь, жаждали пронзить вражеские доспехи ясеневыми копьями. И вслед за ними текли полчища муравьежирных и муравьеминимов купно с муравьефилами, обитателями Аспледона и Орхомена Микийского, под предводительством левши Малербы и его равно владеющего правой и левой руками брата, сынов Немесио Яньеса, который однажды застиг врасплох невинную деву Астоику Асеиду, каковая произвела их на свет в жилище Актора, и бог знает, кто там еще. Надо подождать, сказал Пиллоден, пока что всего три выстрела, это ерунда, мне надо, чтобы каша заварилась покруче, таков приказ сверху. И Люсьен Верней тоже – в тот миг, когда дверь открылась, угодил точно в грудь, и муравьекрат уже на полу, вроде коврика для двух муравьишек, которые протопали по нему, и это было последнее в мире сем для него и для них, ибо Люсьен Верней бац-бац, и второй муравьишка, падая, бац-бац, и Люсьен Верней медленно опустился, пока Маркос и Эредиа почти одновременно бац-бац, Эредиа и Маркос закрыли дверь и смотрят на Люсьена Вернея на полу, чертова дверь, сказал Люсьен Верней, придвиньте к ней шкаф, Моника что-то ищет, да это пустяк, займись другими, кровь струится по пальцам Моники, когда Андрес и Сусана помогают ей поднять Люсьена и уложить его на диван, Гладис с платком, бесполезно, всхлип, два выстрела подряд в окно, выходящее на север, Эредиа, пригнувшись, бац-бац-бац-бац, и в тот же миг из-за стволов кедров обитатели окрестностей Эгиона, и великой Гелики, и всего того побережья, во главе с Муравьищем, облаченным в блестящие медные доспехи и тоже отважным, делают одновременный rush через окно, Патрисио сбивает первого, муравьишку с плешивым черепом, тут неудержимый прорыв в дверь, схватка вплотную Маркоса с самим Муравьищем, слишком тесный infighting , чтобы стрелять, а меж тем Гомес с порожним магазином ищет пробел, чтобы ударить прикладом, и Андрес встревает между Маркосом и Муравьищем, чтобы получить от последнего из поименованных удар прямо по лицу, который практически низвел его до состояния простейших, в саду сирена и свистки, Ихинио с пистолетом в руке пятится, говоря Маркосу: выдай мне его сейчас же, не то пристрелю, и Маркос, видя свой собственный пистолет в руках муравьекрата за спиной Ихинио, все понял, замер и расслабился, словно засыпая перед дверью, в которую валом валят муравьи, и, не спеша засунув руки в карманы, говорит, входите, ищите его, коль посмеете, и видит, как пистолет Ихинио поднимается вровень с глазами, и думает, останется ли Людмила там наверху до прихода полиции или, как всегда безоглядная, ринется сюда, в самое пекло, полечка, тут пауза, как в застопорившемся фильме, не стреляйте в него, дон Ихинио, они вас видят, выстрел, фары в саду, и граната со слезоточивым газом, вовсе не нужная, взрывается у ног Патрисио, всем руки вверх. Нет, невозможно продолжать, держа в уме знаменитые описания, подумал мой друг на середине лестницы, это неправда, этого не было, во всяком случае, так это не происходило и не происходит, слишком легко опираться на авторитет классиков, к чему пытаться рассказать о том, что произошло невозможное, рассказать невозможное о том, что еще происходит, и он не мог не подумать, что эта задержка в фильме, которая с секунды на секунду вызовет свист в зале, эта пауза трех армий перед финалом, возможно, есть его собственная пауза на лестнице, явная его неспособность к синхронности и даже к последовательности, когда действие движется слишком быстро, например, узел Маркос – Муравьище – Гомес – Андрес, где там «раньше» и где «сейчас», Ихинио пятится с пистолетом в руке, говоря Маркосу, выдай мне его сейчас же, не то пристрелю, и тут же Сусана, диагональная тень Сусаны, скользящая к Патрисио, окутанному дымом от гранаты, хватающая его за плечи, надо же на ком-то остановиться, может, на Люсьене Вернее, лежащем на диване, и Монике, бинтующей ему плечо (но как среди этой пальбы, в почти неощутимом пробеле появился бинт, который на самом деле полотенце, хотя это все равно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Когда ползут чередой улитки
оставляя след, отдающий привкусом салата
меняя слизь наслажденья на аромат полной луны
я тот кто слушает в Париже
песни Джонни Митчелл
тот самый, кто меж двумя сигаретами
ощущает ход времени благодаря Пичуко
и Роберто Фирпо
Моя бабушка учила меня в саду в Банфилде, сонном предместье Буэнос-Айреса,
– Улитка, улитка,
высунь рожки.
Не потому ли в эту ночь здесь, в предместье,
снова улитки, Джонни Митчелл, девушка американка
которая поет меж двумя рюмками
меж Фалу и Педро Маффией
(у меня уже нет времени и мне плевать на моду,
я смешиваю Джелли Ролла Мортона с Гарделем
и Штокхаузеном,
слава Агнцу)
Так странно, так дико
быть в эту ночь аргентинцем,
знать, что приду на свиданье
с никем, с женщиной другого,
с кем-то, говорившим мне во тьме,
что приду вот сейчас
но для чего
Так странно, так дико
быть в эту ночь аргентинцем,
вот голос Джонни Митчелл
между Фалу и Педро Маффией
коктейль памяти, «странная смесь Мюзетты и Мими»,
привет, Дельфино, товарищ детства,
быть аргентинцем в предместье Парижа
– Улитка, улитка, высунь рожки –
бандонеон Пичуко, Джонни Митчелл,
Морис Фанон, малышка, «me souvenir de toi,
de ta loi sur mon corps»,
быть аргентинцем, идти, брести
на свиданье, – с кем и для чего,
так странно, так дико,
не отказываясь от Джонни Митчелл,
быть аргентинцем в этом черном пятне,
Фриц Ланг, я Андрес, скажи на милость,
этот дом среди деревьев,
наверняка это здесь, где кедры и тишина,
все совпадает, но тогда
все, значит, начинается сызнова, чтобы стать ничем
чтобы знать, что я приду на свиданье
с женщиной другого,
так странно, так дико
(«Кто-то хочет поговорить с вами», капельдинер
в белом пиджаке, указывая жестом
комнату в полутьме) –
Я иду, друг мой,
подожди, пока закончит Джонни Митчелл,
пока умолкнет Атауальпа, уже иду,
открой, Людмила, ведь меня ждут
в комнате, в полутьме,
этот кубинец, сказал капельдинер, он хочет
что-то вам сказать.
Да, все это мне приснилось, и вдруг вспомнилось
именно теперь, когда я пришел сюда, и черное пятно рассеивается.
я вижу лицо, слышу голос, вспоминаю все, что снилось о Фрице Ланге, словно средь этих кедров вдруг разодралась завеса, и я во тьме вспоминаю, не удивляясь, – удивительно как раз то, что я не вспомнил этого раньше, с самого начала, с момента пробуждения, настолько ясно, и очевидно, и даже прекрасно вспоминать это, пока я подхожу к двери шале и поднимаю руку, чтобы меня хотя бы не подстрелили, не зная, кто я и что я пришел не затем, чтобы их предать, а ведь так странно быть аргентинцем в этом саду и в этот час, быть замешанным в это безумие и думать о Людмиле, и Франсине, и Джонни Митчелл, об их власти над моим телом, о женщинах, и голосах, и телах, и книгах, меж тем как я поднимаю руки, чтобы меня хорошо разглядели, Гомес или Люсьен Верней или, возможно, Маркос, притаившись за окнами, осыплют меня ругательствами, когда узнают – если узнают, – какого черта, мол, я приперся сюда в этот час, когда Буча в самом разгаре, ну скажи мне, Пичуко, объясни этот рок, Фалу; ведь, того и гляди, сшибут меня пулей, и «бедный драчун упал», драчун читатель Хайдеггера, ну скажи, ведь не ради того, чтобы помочиться у этих величавых кедров, а они и впрямь хороши, эти кедры во тьме, такие живые и зеленые на размытом черном пятне, и там, вверху, кто-то поет, наверно, тот легендарный соловей, а я никогда не слышал соловья, я, выросший в Банфилде среди свиста терутеру, открой мне, Людлюд, позволь войти, чтобы я тебе рассказал, детка, я пришел сюда, я от Андреса, позволь тебе рассказать, если эти парни дадут мне время, но они наверняка всадят мне свинец в брюхо, че, пуля не дура, позвольте мне войти сейчас, когда все ясно, сейчас, когда черного пятна уже нет, потому что именно так, именно сейчас и здесь, голубчик, когда я подошел к избушке с гадкими детками, у меня прочистились мозги, как говорит моя тетушка, рраз, и вот она, комната с плетенными из соломы стульями, кубинец, раскачивающийся в непременном rocking-chair , невероятно, что все так ясно, так четко, после многих недель черного пятна и Фрица Ланга и вдруг именно тогда, когда кругом черно, и кедры, и шале с погашенными огнями, тут-то у меня прочищаются мозги, и я восстанавливаю ход событий, гляжу на человека, который, тихонько покачиваясь в кресле, глядит на меня, вижу мой сон, как бы видя его наконец-то взаправду, и он такой простой, такой идиотски простой, ясный и очевидный, ведь можно было предвидеть, что именно в эту ночь и здесь я вдруг вспомню, что в моем сне было лишь это – кубинец, который глядел на меня и произнес только одно слово: «Проснись».
* * *
Да, с яростью думает мой друг, кроме этого твоего «проснись», кроме тяжкой работы, которую мне задали те, другие, недоставало еще, чтобы ты появился со своей душевной, суперделикатной драмой, – нет, право же, я сам не знаю, что буду делать в финале.
Именно об этом спросил у него Лонштейн в те времена, когда мой друг только начинал составлять свою коллекцию карточек, а Сусана занялась альбомом для Мануэля. Оба вы совершенно сдурели, изрек раввинчик, но, во всяком случае, она-то мать, и это понятно, а вот ты зачем – скажи на милость.
– Понятия не имею, – честно признался мой друг. – Это вроде прострела, неизвестно почему, отчего, случилось, и конец – жил рядом с ними, смотрел на их жизнь и понемножку записывал про них всякую всячину, глядишь, и набралось.
– В том, что ты мне показал, я не вижу чего-то такого харизматического, – сказал Лонштейн. – Честно говоря, меня эта их Буча мало волнует, хотя в ней, конечно, есть своя патетика, че, а твои труды, знаешь ли, это какая-то галиматья.
С чем мой друг готов был согласиться как раз в тот момент, когда в комнате появился Андрес, сурово и вместе с тем мягко катапультированный Маркосом, и дверь снова закрылась, и Люсьен Верней обрушил на Андреса град ругательств, и линеарное повествование разбилось на куски из-за множества синхронных событий, к большой досаде моего друга, но не остальных присутствующих, поспешно занявшихся расшифровкой одного не вполне ясного бранного выражения, и тут раздалось:
– Проснись.
– Эх ты, – изрек Патрисио, – да ты просто скотина, явился будить меня, когда я всего пять минут как уснул на этом вонючем ковре.
– Шш, – зашипел Оскар, – побыстрей иди сюда.
Но хотя Патрисио подошел быстро, он едва застал финал операции, состоявшей в том, что дверь закрылась и Люсьен Верней обрушил на Андреса град ругательств, в то время как Маркос, подталкивая растерявшегося в темноте Андреса, вел его в гостиную, где менады при виде его остолбенели, тем паче что в ту же минуту Ролан на четвереньках спустился с лестницы проверить, что за тени позади дома, возле дровяного сарая, с пистолетом, нацеленным на Андреса, едва различимого в свете огарка, и Маркос жестом приказал Ролану не играть с оружием, и – чему мы обязаны, что ты почтил нас своим присутствием. Да почем я знаю, старик, мне казалось, что я должен прийти. Ну ясно, и привел за собой муравьев, остолоп, сказал Патрисио, еще сердясь из-за того, как Оскар его разбудил, а Эредиа сообщил, что тени скрылись за деревьями, тут наступила краткая передышка, Людмила повела Андреса к дивану и ощупью налила ему стакан вина, Маркос словно бы чего-то ждал, и Андрес ему – извини, если я оплошал, я не подумал, что за мной следят, оплошал-то я, сказал Маркос; с такими типами, как ты да Лонштейн, надо бы знать, что под конец вы подгадите, и Моника снова зажгла огарок, и Ролан на лестнице, они спрятались за деревьями, чего-то ждут, их восемь или девять человек, а Патрисио с пистолетом на коленях, силы примерно равны, но что будем делать с Гадом, если не подоспеет Рене на машине. Мы дали слово, сказал Эредиа, что бы ни случилось, мы должны его отпустить в хорошем состоянии, если Рене не приедет, я его веду к дверям, и пусть топает один к своим муравьям или к местным сыщикам, он одет, обут, умыт и накормлен, черт побери, никто не сможет сказать, что мы нарушили слово. Да, сказал Маркос, но еще неизвестно, желают ли они получить посылку нетронутой или же им выгодней сказать, что она пришла вся вспоротая. А ведь верно, сказал Эредиа, мне это не пришло в голову. Ух, дьявол, надо и впрямь оберегать его, как невесту, сказал Оскар. Маркос прав, сказал Эредиа, это внешняя сторона дела, старик, ее, конечно, постараются исказить, и тут Ролан подталкивает Гада вниз по лестнице, и тот поднимает руки, будто кто-то в него целится, а Патрисио приказывает ему сесть на ковер, и при мигающем свете огарка вокруг него образуется как бы кружок краснокожих, Люсьен Верней говорит, это муравьи, полиция уже пошла бы на штурм, но тогда, сказал Маркос, если они явились раньше, это уж точно по известной нам причине, они попытаются его укокошить и свалить все на нас. А неплохо было бы позвонить в полицию, сказал Оскар. Сеньоры, сеньоры, сказал, сидя на полу, Гад, я, собственно, хотел вам сказать, что, но, увидев пистолет Ролана, он снова поднял руки, как молящийся в мечети. Отведи его в клозет, там надежней всего, сказал Маркос Ролану, а вы смотрите в окна, ты, полечка, поднимись наверх, будешь оттуда наблюдать, и держи меня в курсе. Оставь меня здесь, сказала Людмила и, едва успев это выговорить, поднялась и побежала наверх, черт, дуреха, спорить с Маркосом в такой момент, а наверху перед ней вся панорама – группа рассредоточивается, Ролан подталкивает Гада, Эредиа и Патрисио у окон гостиной, Люсьен Верней сторожит у двери. Людмила, припав к окну, опускалась все ниже, пока не убедилась, что сидя наблюдать удобней и она видит то немногое, что можно было разглядеть среди кедров, оттуда, снизу, доносился шум какой-то возни, потом стукнула дверь в клозете, она представила себе, как Гад садится на единственный предмет, достойный его приютить, подумать об Андресе она не успела, его появление не было для нее неожиданностью, оно вызвало скорее чувство чего-то ненужного и пагубного, запоздалого упрямства, за которое теперь остальные дорого заплатят, но также некую радость, что Андрес все же пришел, как все это сложно. Блуп, черт, они спрятались за деревьями, нельзя отвлекаться ни на секунду, но пока она могла словно бы видеть происходящее внизу, в гостиной, там Маркос ходит взад-вперед, Андреса она не видела, об Андресе не думала, да, она налила ему стакан вина, а потом был только Маркос, полечка-страж, наблюдающий за кедрами и за Маркосом, от Андреса в ее уме остался лишь его жест в полумраке, когда он взял стакан с вином и, слегка улыбаясь-, взглянул на нее с другой стороны неодолимого рубежа, словно желал дать ей понять, почему он пришел, но в остальном были только Маркос и ожидание, ноющий страх в животе и скрючившиеся пальцы ног в туфлях, молчание кедров в саду и Маркос.
Со своей стороны, мой друг, тщетно пытаясь навести некий душевный порядок в себе, а быть может, и в других, решил, что в данный момент лучше всего сесть рядом с Андресом и держать в виду Монику и Гладис, этакое чувство рыцарской опеки, совершенно бесполезное в такой обстановке, но если бы, кстати, Сусана оставила в покое Патрисио и присоединилась к ним, то, пожалуй, удалось бы поговорить о чем-то ином, ведь еще ничего не было ясно, и, возможно, участники Бучи поддались оптической иллюзии. Когда грянул первый выстрел, весь дом, казалось, сдвинулся метра на два вперед или назад, пистолет Ролана был вроде пушки, тут голос Людмилы с верха лестницы, они идут, Маркос, их восемь или девять, еще один выстрел, это стрелял Патрисио, выкрик снаружи, оглушительный удар в дверь, Люсьен Верней, отойдя от нее на полметра, прицелился на уровне груди того, кто ее откроет. Что ж, если они сами нарываются, сказал Маркос с пистолетом в руке, звоните в комиссариат в Веррьере, понравится им или нет, но мы сдадим его живехоньким и расстроим планы французов. Ты меня понял, сказал Ихинио, если сумеешь, воспользуйся каким-нибудь из их револьверов. Ясненько, шеф, сказал муравьишка, предоставьте это вашему покорному слуге, лишь бы подвернулся случай, тогда и говорить-то не о чем, я только должен вам сказать, что чем больше их уложу, тем легче будет управиться с этим вашим приятелем. Пошли, сказал Муравьище, пошли все вместе. И тогда, вспоминал мой друг, словно как крылатые стаи гусей, журавлей и лебедей долговыйных летят над азийскими лугами при Каистре, сотрясая воздух своими криками, устремились бегом бесчисленные племена муравьишек, муравейчиков, муравьетипов и муравьекратов, подобно бурному потоку, омывающему долину Скамандра, и земля под их ногами оглушительно загудела. И посреди всех возвышался великий Муравьище, главой и очами подобный громовержцу Зевсу, станом – Аресу, широкой грудью – Рональду Рейгану. Быстрей за диван, сказал Андрес, хватая за загривок Монику и без дальнейших объяснений водворяя ее на вышеупомянутое место. Здесь (повторение той же операции с Сусаной) сидите и не рыпайтесь, а ты, партизанка, скажи, где мне взять пистолет, пусть я пьян, однако в свое время я выполнил все задания в федеральном тире, так что. Попроси у Маркоса, сказала Сусана, которая не превышала границы своих полномочий. Бери, сказал Маркос, каким-то образом услышавший их диалог, и вот в руке Андреса холодный желанный предмет, который приятно сжимать, ощущать, как он согревается. Откуда-то издалека доносится вой сирены, звонить, когда идет такой беглый огонь, уже не имело смысла, комиссар Пиллоден не Бетховен, три тюремные машины и другие транспортные средства выстроились в двухстах метрах в тот самый момент, когда преотважнейшие муравьекрофопы, обитатели Эвбеи, и Халкиды, и Эритреи, и обильной вином Гистеи, и приморского Кеоринфа, и града высокого Диума, ярясь, жаждали пронзить вражеские доспехи ясеневыми копьями. И вслед за ними текли полчища муравьежирных и муравьеминимов купно с муравьефилами, обитателями Аспледона и Орхомена Микийского, под предводительством левши Малербы и его равно владеющего правой и левой руками брата, сынов Немесио Яньеса, который однажды застиг врасплох невинную деву Астоику Асеиду, каковая произвела их на свет в жилище Актора, и бог знает, кто там еще. Надо подождать, сказал Пиллоден, пока что всего три выстрела, это ерунда, мне надо, чтобы каша заварилась покруче, таков приказ сверху. И Люсьен Верней тоже – в тот миг, когда дверь открылась, угодил точно в грудь, и муравьекрат уже на полу, вроде коврика для двух муравьишек, которые протопали по нему, и это было последнее в мире сем для него и для них, ибо Люсьен Верней бац-бац, и второй муравьишка, падая, бац-бац, и Люсьен Верней медленно опустился, пока Маркос и Эредиа почти одновременно бац-бац, Эредиа и Маркос закрыли дверь и смотрят на Люсьена Вернея на полу, чертова дверь, сказал Люсьен Верней, придвиньте к ней шкаф, Моника что-то ищет, да это пустяк, займись другими, кровь струится по пальцам Моники, когда Андрес и Сусана помогают ей поднять Люсьена и уложить его на диван, Гладис с платком, бесполезно, всхлип, два выстрела подряд в окно, выходящее на север, Эредиа, пригнувшись, бац-бац-бац-бац, и в тот же миг из-за стволов кедров обитатели окрестностей Эгиона, и великой Гелики, и всего того побережья, во главе с Муравьищем, облаченным в блестящие медные доспехи и тоже отважным, делают одновременный rush через окно, Патрисио сбивает первого, муравьишку с плешивым черепом, тут неудержимый прорыв в дверь, схватка вплотную Маркоса с самим Муравьищем, слишком тесный infighting , чтобы стрелять, а меж тем Гомес с порожним магазином ищет пробел, чтобы ударить прикладом, и Андрес встревает между Маркосом и Муравьищем, чтобы получить от последнего из поименованных удар прямо по лицу, который практически низвел его до состояния простейших, в саду сирена и свистки, Ихинио с пистолетом в руке пятится, говоря Маркосу: выдай мне его сейчас же, не то пристрелю, и Маркос, видя свой собственный пистолет в руках муравьекрата за спиной Ихинио, все понял, замер и расслабился, словно засыпая перед дверью, в которую валом валят муравьи, и, не спеша засунув руки в карманы, говорит, входите, ищите его, коль посмеете, и видит, как пистолет Ихинио поднимается вровень с глазами, и думает, останется ли Людмила там наверху до прихода полиции или, как всегда безоглядная, ринется сюда, в самое пекло, полечка, тут пауза, как в застопорившемся фильме, не стреляйте в него, дон Ихинио, они вас видят, выстрел, фары в саду, и граната со слезоточивым газом, вовсе не нужная, взрывается у ног Патрисио, всем руки вверх. Нет, невозможно продолжать, держа в уме знаменитые описания, подумал мой друг на середине лестницы, это неправда, этого не было, во всяком случае, так это не происходило и не происходит, слишком легко опираться на авторитет классиков, к чему пытаться рассказать о том, что произошло невозможное, рассказать невозможное о том, что еще происходит, и он не мог не подумать, что эта задержка в фильме, которая с секунды на секунду вызовет свист в зале, эта пауза трех армий перед финалом, возможно, есть его собственная пауза на лестнице, явная его неспособность к синхронности и даже к последовательности, когда действие движется слишком быстро, например, узел Маркос – Муравьище – Гомес – Андрес, где там «раньше» и где «сейчас», Ихинио пятится с пистолетом в руке, говоря Маркосу, выдай мне его сейчас же, не то пристрелю, и тут же Сусана, диагональная тень Сусаны, скользящая к Патрисио, окутанному дымом от гранаты, хватающая его за плечи, надо же на ком-то остановиться, может, на Люсьене Вернее, лежащем на диване, и Монике, бинтующей ему плечо (но как среди этой пальбы, в почти неощутимом пробеле появился бинт, который на самом деле полотенце, хотя это все равно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38