Лучше просто разговаривать, особенно теперь, когда Людмила рассказала такое так просто, будто откусила еще кусочек бутерброда, ты знаешь, я хотела полечить ему ушибленное место и когда увидела это сине-зеленое пятно, бедный, блуп. И, наверно, Маркос не дал маху, корчась от смеха, сказала Сусана. Ну ясно, сказала Людмила, и очень правильно сделал. Ну вот, теперь я поняла, почему ты здесь, сказала Сусана, которая на самом-то деле поняла это сразу же, ты, девушка, из тех, что жизнь положат за своего мужчину, коль потребуется.
– Я хочу быть там, где он, и вдобавок сегодня в театре выходной.
– Буча действует умело. А в общем-то я, знаешь, рада. Конечно, если будет провал… Ладно, поговори еще немного, я ужасно люблю наблюдать за игрой, а еще так долго ждать, пока они приедут с Гадом, подожди, я сделаю чашку растворимого кофе, и ты мне расскажешь.
– Блуп, – сказала Людмила, усаживаясь на корточки на чем-то вроде половой тряпки. – Лучше ты, Сусана, расскажи мне про Ламарку, а то мне стыдно, сегодня утром, когда Маркосу сказали об этом… Мне так много надо узнать, я еще ничего не понимаю. Подумать только, что все началось с горелых спичек и пингвина, ну скажи, разве ж это не похоже на хэппенинг?
– Посмотреть на вас, подумаешь, будто вы и впрямь умеете двигать фигуры, – сказал Оскар именно в тот момент, когда Эредиа, нахмурив брови, опрокинул своего короля, а на устах Гомеса появилась веллингтоновская усмешка. Было уже почти темно, и они играли при свете огарка, заслоненного номером «Опинион», который принесла по поручению Патрисио Сусана, чтобы их развлечь. Ты себе представляешь, они загребли девять тысяч париков, – сказал Оскар, стараясь украсить шахматы историей. – Расскажите это Люсьену, может, он перестанет шастать взад-вперед, как сенбернар, надо этим французам дать верное представление о наших краях, такие вещи в здешних утомленных странах не происходят.
Как и следовало ожидать, история с париками показалась совершенно непонятной Люсьену, озабоченному наружными шумами больше, чем деятельностью НРА в городе, столь абстрактном для него в этом месте и в этот момент, однако Гомес и Эредиа согласились с Оскаром, что цифра девять тысяч, пожалуй, не совсем точна, разве что ребята заранее обеспечили себе покупателя японца или вроде того, да экспорт с хитрыми документами и непроизносимыми портами в таиландские бордели или йеменские серали. Раздача новой партии бутербродов и горячего кофе собрала всех в том углу, где можно было держать свечку, не вызывая ворчанья Люсьена; когда минуло девять, началось что-то вроде обратного счета времени, цифры каплями ударяли по нервам, значит, Николино Локке, девять тысяч париков, встреча Помпиду и Никсона на Азорских островах, фильм Глаубера Роши, тень Люсьена Вернея, движущаяся от одного окна к другому, Людмила, еле живая от усталости, дремлет под бормотанье остальных, бледная, вся напряженная Сусана, поглядывая на жалюзи, старается веселить народ остротами, парочки держатся рядом, Моника притулилась к Гомесу, рука Оскара все еще в волосах Гладис, птицы на исходе дня щебечут среди кедров, вдали лают собаки, курить, курить и попросить еще чашечку кофе, сорок один день выслеживали бразильские силы безопасности Карлоса Ламарку, он отдыхал под деревом вместе с. Девять тысяч париков, рука Оскара, гладящая натуральные волосы Гладис, девять тысяч париков, мама родная, Моника интересуется подробностями, грузовик захватить это ерунда, сказал Оскар, главное, тайно переправить парики, ба, они, наверно, наняли девять тысяч лысых,
и те прошли гуськом через границу, в Мар-дель-Плата студенты устроили шумную манифестацию в центре города, Сусанита, переведи мсье-дамам, мне не хочется, брось, ты же у нас добрая и безотказная, и мы знаем, что ты нас любишь, две пули в голову, Сильвия Филлер, револьвер калибра сорок пять миллиметров, восемнадцать лет, студентка архитектурного факультета. Веселенькая ваша газета, сказал Люсьен Верней, о да, старик, насчет таких дел, париков да пуль в голову восемнадцатилетней девушке, мы у нас в стране отличаемся. Говорите потише, черти, сказал Люсьен Верней, у пенсионеров уши ловят ультразвуки, я не доверяю даже кенарю моей мамаши. Потому-то, видно, он у тебя чуть не задохнулся, сказала Моника, я же видела, ты, варвар, накрыл клетку покрывалом. Сильвия, подумал Оскар, и ему захотелось рассказать Гладис, но лучше не надо, Гладис дремала, сладко посапывая, под рукой, тихонько гладившей ее волосы, Сильвия, такое обычное имя, восемнадцать лет, две пули в голову, среди девчонок, ошалевших от полнолуния и карнавальных балов, возможно, тоже была какая-то Сильвия, статистически это более чем вероятно среди ста пятидесяти девчонок, прыгающих через ограду, подожди, Сильвия, дай руку, Сильвия, не оставляй меня одну, и бутылочные осколки впиваются в ладонь, топот копыт все ближе, Сильвия, Сильвия, как все сходится, сближается. Буча и здесь, и там, в Веррьере или Ла-Плате, Гладис и Сильвия, все это Аргентина для Оскара, с закрытыми глазами гладящего теплые волосы, загребли девять тысяч париков, Яра Явельберг покончила с собой, револьвер сорок пятого калибра, шумная манифестация в центре города, Мардельплатамардельрио-делаплата, э нет, возмутился Оскар, резко поднимаясь, если я сейчас усну, я упущу главную драку, уже полдесятого, че. Но прежде чем идти готовить себе еще чашку растворимого кофе, можно еще подумать, даже понять эту смесь образов, сливающихся воедино, Сильвия, и Гладис, и Яра, бунт девчонок и столь далекая Буча, даже гриб внезапно обрел смысл, дико абсурдное требование раввинчика, чтобы относились с почтением к тому, чего Люсьену Вернею не понять никогда, однако Люсьен, возможно, в свой черед включен в систему, о которой никто не знает, даже он сам, и повинуется неосознанным велениям того, что он считает чистым, и практическим, и диалектическим разумом, девять тысяч лысых медленно дефилируют и выходят уже в париках, ну нет, довольно, черт возьми, если я усну, это, ей-богу, будет глупо, разве можно так дожидаться Гада. Разбуженная его внезапной решимостью, Гладис по-кошачьи уютно глянула на него, ты меня испугал, нельзя так будить людей, сперва гладишь, ласкаешь, потом вдруг вскочил. Все они такие, сказала Сусана, театральным жестом поднося им тарелку с бутербродами. Заткните себе рот, приказал Люсьен Верней. Это лучше всего получается, когда он полный, заметила Сусана, а вот идет Людмила и несет кофе, пей не хочу, никогда еще не бывало такого праздника в этой суровой, унылой стране.
* * *
На некоторых страницах книги Мануэля царит достойный сожаления беспорядок, со всех сторон Сусане передают вырезки, и она наклеивает их с усердием, которое не ценит педантичный мой друг, однако Гомес и Маркос и даже он сам в конце концов признают, что в этом собирательстве наудачу ощущается достаточно ясная линия, если Мануэль когда-нибудь сумеет пользоваться комильфо своим органом зрения. Наклеивай сообщения подряд, без разбора, фыркает Эредиа, в конце концов малыш научится складывать два и два, вечно поддерживать его подпорками тоже не дело, прости, Господи. После чего Сусана яростно нажимает на тюбик с клеем и получается, что
Всемирный банк
Специальные кредиты для стран, испытывающих трудности с выплатой долгов – 150,-
Экспортно-импортный банк США
Специальные кредиты для финансирования импорта – 100,-
Частные банки
First National City Bank – 15,-
Chase Manhattan – 15,-
Bank of America – 15,-
Manufacturer Hannover Trust Co – 13,-
Continental Bank – 9,-
Bankers Trust – 9,-
Chemical Bank – 9,-
First Nat. Bank of Boston – 9,-
Filadelfia National Bank – 9,-
Irving Trust Co – 5,-
National Bank of North America – 5,-
Marine Midland Bank – 5,-
Два банка, чьи названия не установлены – 14,-
В итоге от частных банков – 145,-
* * *
– Нет, пожалуй, не тогда, – возразила Франсина (попробуй вспомни когда, наверно, вначале, в ее квартире в первый или во второй раз)
или в Мильи-ла-Форе в конце воскресенья с сухими листьями, «плодами моря»
и поцелуями на турбазе с камином и irish coffee не поэтому, Андрес, тут другое
(или же, наконец-то, рядом с могилами, после стольких отказов, после сцен, в результате которых мы чувствовали себя грязными от слов и неуклюжих невстреч?)
не поэтому, дорогой, откуда мне знать, не хочу или не могу, но ты не думай, что это из принципа
(она, конечно, говорила правду, правду, выросшую на почве наследственной лжи, постоянных внушений в детстве и отрочестве, туманных намеков в семье, полицейских хроник, ужасных открытий – пятнадцать лет, косы, лицей, перешептыванье между двумя партами, но, значит, они могут и мальчика, ты же видишь, что могут, дома говорили о том, какой-то бездомный, из тех, что ночуют под мостом, вот это да, Люсьенна, рассказывая, смеялась, тетя Дженни маме на ухо, на гильотину его, и то мало, какие времена, бедненький, племянник мадам Флеркен, тринадцать лет)
не поэтому, Андрес, я просто не хочу, потому что
(отсюда, возможно, вся манера держаться в жизни, голосовать, выбирать профессию, некоторые страхи, предпочтения и огорчения, отсюда, возможно, то, что делает человека таким, каков он есть)
и терпеть еще час такую нетерпимость показалось мне невозможным
(но у меня-то, нетерпимого к нетерпимости, какая доля правдивости и честности была в этом моем решении преступить, в отказе примириться с тем, что столько раз бывало у Франсины дома, в Мильи-ла-Форе, и теперь, рядом с могилами?)
не поэтому, поверь, не поэтому
(и без всяких ссылок на целомудрие, без предлога помочь ей против нее самой, покончить еще с одной запретной зоной, но просто потому, что в эту ночь все повторяющийся ее отказ, ее «не поэтому, милый», ударило мне в голову, как частица ничто Фрица Ланга, частица того черного пятна, куда что-то ушло, чтобы спрятаться после лживого забвения, после мерзких ограничений, за которые расплачиваются мигренями и душевным покоем, из всего этого вдруг взрыв всеохватного антагонизма, колючая проволока между возможной реальностью и мной, между возможной реальностью и Франсиной, сгусток всех прошлых отказов, Людмила от меня ушла по моей вине, не поэтому, милый, там кто-то хочет с вами поговорить, столько всего накопилось за годы, мелкие повседневные предательства, где-то вдали маячит Буча, чувство, что дошел до края именно тогда, когда Франсина, отказываясь, то скрючивалась, то изгибалась дугой, так не надо, ты же знаешь, так не надо, губы сжаты, решимость не уступать)
не поэтому, Андрес, не поэтому, но
Перед смертью от голода он написал письмо Богу
Ла-Пас (Рейтер). Два последних письма, написанных партизаном в горах за несколько дней до смерти от голода, были адресованы Богу и молодой жене, ждавшей его в Ла-Пас.
«Диарио» в своем вчерашнем приложении опубликовал тексты обоих писем, обнаруженных в дневнике Нестора Паса Саморы (прозвище Франсиско), чьи останки были переданы его семье.
Этот документ и вещи покойного были переданы Хорхе Густавом Руи-сом Пасом, командиром отряда шести, который сумел выйти из сельвы и теперь находится в Чили; он вручил их родственникам Нестора Паса, встретившимся с ним в здании Апостолического Нунция.
Франсиско, которого считали идейным вдохновителем неудавшей ся геррильи в Теопонте, скончался 8 октября от голода, тело его в течение трех дней несли истощенные товарищи и в конце концов оставили на берегу реки.
24-летний Пас, бывший студент семинарии иезуитов, снискал любовь шести переживших его соратников, ибо, несмотря на продолжительный пост за месяц до того, он отказывался от полагавшихся ему крох в пользу, как он считал, более нуждавшихся товарищей.
После тридцати пяти дней полного голодания Франсиско скончался на руках удрученных горем товарищей по борьбе.
«Господи! Сегодня я по-настоящему нуждаюсь в Тебе и в Твоем присутствии; возможно, это от близости смерти или от временной неудачи нашей борьбы», пишет он в своем «письме Богу», датированном 12 сентября.
«Я оставил все, что имел, и пришел сюда. Быть может, сегодня мой четверг, и этот вечер будет моей пятницей», читаем мы в одном из абзацев письма, завершающегося так: «Чао, Господи, возможно, до встречи на Твоем небе, этом новом обиталище, которого мы жаждем».
Во втором письме Пас обращается к своей молодой жене Сесилии, в нем он уже предвидит свою смерть, хотя все еще питает надежду вернуться и «долго разговаривать и смотреть друг другу в глаза».
Франсиско, сын генерала в отставке, закончил иезуитский колледж и учился дальше в семинарии, пока не решил жениться.
О его участии в геррилье в Теопонте стало известно в тот же день – 19 июля, – когда были получены точные сведения о том, что отряд повстанцев под командованием Чато Передо захватил помещения горного предприятия в Теопонте и ушел в сельву с двумя заложниками-немцами.
Два экрана под прямым углом, два фильма, там кто-то хочет с вами поговорить, метаморфоза тела, дабы познать истинное его содержание, метаморфоза всего, уже невозможно оставаться погруженным в то, что желало быть как всегда, что нагло и лживо выдавало себя за одно или за другое, когда кто-то передал послание, миссию (и через несколько часов в Веррьере, как тут не подумать, что Людмила разыграет свою собственную метаморфозу, Бучу-метаморфозу, которая может стать жизнью в других измерениях, очистительным взрывом, Буча – огненный цветок, распускающийся незаметно, неощутимо, семена, перелетающие через Атлантику, помогая хоть капельку, хоть чуть-чуть тому, что происходит в наших краях, и знать, что ты здесь стоишь на пороге, что еще возможно пойти передать неведомое послание, когда и его цветок распустится, сжигая твое нутро и вгрызаясь терзающими словами)
я откинул простыню и постепенно заставил ее лечь на бок, целуя ее груди, ища ее уста, из которых в полудреме вырывались бессвязные слова и стоны, мой язык забирался в самую глубину, и слюна наша смешивалась, слюна с отдаленным привкусом коньяка, с ароматом, исходившим также от ее волос, куда погружались мои пальцы, оттягивая назад ее рыжую голову, давая ей ощутить мою силу, и, когда она, словно смирившись, затихла, я навалился на нее и, снова повернув ее ничком, стал гладить ее белоснежную спину, маленькие, тугие ягодицы, сжатые колени, пятки, загрубевшие от туфель, я странствовал по ее плечам и подмышкам, исследуя их языком и губами, а тем временем мои пальцы обнимали ее груди, мяли их и пробуждали; я услышал слабый стон, в котором была не боль, но опять-таки стыд и страх, ведь она, верно, уже подозревала, что я собираюсь с ней делать, мои губы спускались по ее спине, прокладывая тропку между складкой нежнейшей, потаенной кожицы, и язык мой уходил вглубь, в ямочку, которая сжималась и отступала, прячась от моей страсти. О нет, нет, так не надо, твердила она, я так не хочу, ну пожалуйста, пожалуйста, она чувствовала, как мои ноги охватывают ее бедра, а освободившиеся руки раздвигают ягодицы, и там, смугло-пшеничного цвета, маленькая золотистая пуговка, которая сжимается вопреки противящимся мускулам. Несессер Франсины лежал на краю ночного столика, я нащупал тюбик с кремом для лица, она это услышала и опять начала артачиться, пытаясь высвободить ноги, по-детски изгибаясь, когда почувствовала тюбик между ягодиц, и, скрючиваясь, она повторяла, нет, нет, так не надо, пожалуйста, так не надо, по-детски, так не надо, я не хочу, чтобы ты мне делал это, мне будет больно, я не хочу, не хочу, а я, снова раздвигая руками ее ягодицы и поднимаясь над нею, услышал одновременно ее стон и ощутил членом жар ее кожи, скользкое бессильное сопротивление ее попки, в которую никто уже не помешает мне проникнуть, и тут я, упираясь руками в ее спину, сжал ее ногами, и медленно склонился над нею, стонущей и извивающейся, но неспособной избавиться от тяжести моего тела, и само это ее судорожное движение подталкивало меня внутрь, я преодолевал первый рубеж сопротивления, миновал края шелковистой жаркой перчатки, и каждый толчок сопровождался новой мольбой, ибо теперь боль ожидаемая сменилась настоящей, хотя и преходящей и не заслуживавшей жалости, и ее упорство лишь укрепляло мою волю не уступать, не отрекаться, отвечать на каждое ее движение, уже помогающее мне (и она, думаю, сама это знала) новым рывком вперед, пока я не ощутил, что дошел до предела, а заодно достигли своего предела ее боль и стыд, и в ее всхлипах послышалась новая нотка, открытие того, что это не непереносимо, что я ее не насилую, хотя она отказывается и умоляет, что граница моему наслаждению там, где начнется ее наслаждение, и именно поэтому она упорно мне отказывает в нем, яростно вырывается от меня и скрывает свои ощущения, грех, мама, сколько проглочено облаток, сколько благочестия. Лежа на ней, придавив ее всей своей тяжестью, чтобы проникнуть вглубь до предела, я опять обвил руками ее груди, я кусал ее волосы на затылке, чтобы принудить ее лежать неподвижно, хотя ее спина и все туловище трепетали, прижимаясь ко мне против ее воли, и вздрагивали от жгучей боли, исторгавшей новые стоны, уже проникнутые приятием, и под конец, когда я начал отступать и снова углубляться, чуть отпрядывая, чтобы снова погрузиться, все больше овладевая ею, она все еще говорила, что я делаю ей больно, насилую ее, разрываю ее, что она больше не выдержит, что я должен уйти, должен его вынуть, что, пожалуйста, хоть чуть-чуть, хоть на минутку, что ей так больно, что, пожалуйста, что ей жжет, что это ужасно, что она больше не выдержит, что я делаю ей больно, ну, пожалуйста, дорогой, пожалуйста, поскорей, поскорей, пока я не привыкну, дорогой, пожалуйста, чуть-чуть, пожалуйста, вынь его, прошу тебя, мне так больно, и стон ее, уже другой, когда она ощутила, что я спустил в нее, неудержимое рождение наслаждения, вся она, ее влагалище, и рот, и ноги умножали спазм, которым я пронзил ее, проколол до предела, ее ягодицы прижались к моему паху так плотно, что вся ее кожа стала моей кожей, и мы оба рухнули в зеленую огненную бездну под закрытыми веками, волосы наши смешались, ноги переплелись, тьма волнами хлынула на нас, как волнами вздымались наши тела, став единым клубком ласк и стонов, все слова стихли, одно лишь бормотанье раскованности, которая нас освобождала и возвращала к самим себе, к пониманию того, что эта рука – ее рука, и что мой рот ищет ее рот, дабы призвать его к примирению, к сладкой зоне лепечущей встречи, дружного сна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Я хочу быть там, где он, и вдобавок сегодня в театре выходной.
– Буча действует умело. А в общем-то я, знаешь, рада. Конечно, если будет провал… Ладно, поговори еще немного, я ужасно люблю наблюдать за игрой, а еще так долго ждать, пока они приедут с Гадом, подожди, я сделаю чашку растворимого кофе, и ты мне расскажешь.
– Блуп, – сказала Людмила, усаживаясь на корточки на чем-то вроде половой тряпки. – Лучше ты, Сусана, расскажи мне про Ламарку, а то мне стыдно, сегодня утром, когда Маркосу сказали об этом… Мне так много надо узнать, я еще ничего не понимаю. Подумать только, что все началось с горелых спичек и пингвина, ну скажи, разве ж это не похоже на хэппенинг?
– Посмотреть на вас, подумаешь, будто вы и впрямь умеете двигать фигуры, – сказал Оскар именно в тот момент, когда Эредиа, нахмурив брови, опрокинул своего короля, а на устах Гомеса появилась веллингтоновская усмешка. Было уже почти темно, и они играли при свете огарка, заслоненного номером «Опинион», который принесла по поручению Патрисио Сусана, чтобы их развлечь. Ты себе представляешь, они загребли девять тысяч париков, – сказал Оскар, стараясь украсить шахматы историей. – Расскажите это Люсьену, может, он перестанет шастать взад-вперед, как сенбернар, надо этим французам дать верное представление о наших краях, такие вещи в здешних утомленных странах не происходят.
Как и следовало ожидать, история с париками показалась совершенно непонятной Люсьену, озабоченному наружными шумами больше, чем деятельностью НРА в городе, столь абстрактном для него в этом месте и в этот момент, однако Гомес и Эредиа согласились с Оскаром, что цифра девять тысяч, пожалуй, не совсем точна, разве что ребята заранее обеспечили себе покупателя японца или вроде того, да экспорт с хитрыми документами и непроизносимыми портами в таиландские бордели или йеменские серали. Раздача новой партии бутербродов и горячего кофе собрала всех в том углу, где можно было держать свечку, не вызывая ворчанья Люсьена; когда минуло девять, началось что-то вроде обратного счета времени, цифры каплями ударяли по нервам, значит, Николино Локке, девять тысяч париков, встреча Помпиду и Никсона на Азорских островах, фильм Глаубера Роши, тень Люсьена Вернея, движущаяся от одного окна к другому, Людмила, еле живая от усталости, дремлет под бормотанье остальных, бледная, вся напряженная Сусана, поглядывая на жалюзи, старается веселить народ остротами, парочки держатся рядом, Моника притулилась к Гомесу, рука Оскара все еще в волосах Гладис, птицы на исходе дня щебечут среди кедров, вдали лают собаки, курить, курить и попросить еще чашечку кофе, сорок один день выслеживали бразильские силы безопасности Карлоса Ламарку, он отдыхал под деревом вместе с. Девять тысяч париков, рука Оскара, гладящая натуральные волосы Гладис, девять тысяч париков, мама родная, Моника интересуется подробностями, грузовик захватить это ерунда, сказал Оскар, главное, тайно переправить парики, ба, они, наверно, наняли девять тысяч лысых,
и те прошли гуськом через границу, в Мар-дель-Плата студенты устроили шумную манифестацию в центре города, Сусанита, переведи мсье-дамам, мне не хочется, брось, ты же у нас добрая и безотказная, и мы знаем, что ты нас любишь, две пули в голову, Сильвия Филлер, револьвер калибра сорок пять миллиметров, восемнадцать лет, студентка архитектурного факультета. Веселенькая ваша газета, сказал Люсьен Верней, о да, старик, насчет таких дел, париков да пуль в голову восемнадцатилетней девушке, мы у нас в стране отличаемся. Говорите потише, черти, сказал Люсьен Верней, у пенсионеров уши ловят ультразвуки, я не доверяю даже кенарю моей мамаши. Потому-то, видно, он у тебя чуть не задохнулся, сказала Моника, я же видела, ты, варвар, накрыл клетку покрывалом. Сильвия, подумал Оскар, и ему захотелось рассказать Гладис, но лучше не надо, Гладис дремала, сладко посапывая, под рукой, тихонько гладившей ее волосы, Сильвия, такое обычное имя, восемнадцать лет, две пули в голову, среди девчонок, ошалевших от полнолуния и карнавальных балов, возможно, тоже была какая-то Сильвия, статистически это более чем вероятно среди ста пятидесяти девчонок, прыгающих через ограду, подожди, Сильвия, дай руку, Сильвия, не оставляй меня одну, и бутылочные осколки впиваются в ладонь, топот копыт все ближе, Сильвия, Сильвия, как все сходится, сближается. Буча и здесь, и там, в Веррьере или Ла-Плате, Гладис и Сильвия, все это Аргентина для Оскара, с закрытыми глазами гладящего теплые волосы, загребли девять тысяч париков, Яра Явельберг покончила с собой, револьвер сорок пятого калибра, шумная манифестация в центре города, Мардельплатамардельрио-делаплата, э нет, возмутился Оскар, резко поднимаясь, если я сейчас усну, я упущу главную драку, уже полдесятого, че. Но прежде чем идти готовить себе еще чашку растворимого кофе, можно еще подумать, даже понять эту смесь образов, сливающихся воедино, Сильвия, и Гладис, и Яра, бунт девчонок и столь далекая Буча, даже гриб внезапно обрел смысл, дико абсурдное требование раввинчика, чтобы относились с почтением к тому, чего Люсьену Вернею не понять никогда, однако Люсьен, возможно, в свой черед включен в систему, о которой никто не знает, даже он сам, и повинуется неосознанным велениям того, что он считает чистым, и практическим, и диалектическим разумом, девять тысяч лысых медленно дефилируют и выходят уже в париках, ну нет, довольно, черт возьми, если я усну, это, ей-богу, будет глупо, разве можно так дожидаться Гада. Разбуженная его внезапной решимостью, Гладис по-кошачьи уютно глянула на него, ты меня испугал, нельзя так будить людей, сперва гладишь, ласкаешь, потом вдруг вскочил. Все они такие, сказала Сусана, театральным жестом поднося им тарелку с бутербродами. Заткните себе рот, приказал Люсьен Верней. Это лучше всего получается, когда он полный, заметила Сусана, а вот идет Людмила и несет кофе, пей не хочу, никогда еще не бывало такого праздника в этой суровой, унылой стране.
* * *
На некоторых страницах книги Мануэля царит достойный сожаления беспорядок, со всех сторон Сусане передают вырезки, и она наклеивает их с усердием, которое не ценит педантичный мой друг, однако Гомес и Маркос и даже он сам в конце концов признают, что в этом собирательстве наудачу ощущается достаточно ясная линия, если Мануэль когда-нибудь сумеет пользоваться комильфо своим органом зрения. Наклеивай сообщения подряд, без разбора, фыркает Эредиа, в конце концов малыш научится складывать два и два, вечно поддерживать его подпорками тоже не дело, прости, Господи. После чего Сусана яростно нажимает на тюбик с клеем и получается, что
Всемирный банк
Специальные кредиты для стран, испытывающих трудности с выплатой долгов – 150,-
Экспортно-импортный банк США
Специальные кредиты для финансирования импорта – 100,-
Частные банки
First National City Bank – 15,-
Chase Manhattan – 15,-
Bank of America – 15,-
Manufacturer Hannover Trust Co – 13,-
Continental Bank – 9,-
Bankers Trust – 9,-
Chemical Bank – 9,-
First Nat. Bank of Boston – 9,-
Filadelfia National Bank – 9,-
Irving Trust Co – 5,-
National Bank of North America – 5,-
Marine Midland Bank – 5,-
Два банка, чьи названия не установлены – 14,-
В итоге от частных банков – 145,-
* * *
– Нет, пожалуй, не тогда, – возразила Франсина (попробуй вспомни когда, наверно, вначале, в ее квартире в первый или во второй раз)
или в Мильи-ла-Форе в конце воскресенья с сухими листьями, «плодами моря»
и поцелуями на турбазе с камином и irish coffee не поэтому, Андрес, тут другое
(или же, наконец-то, рядом с могилами, после стольких отказов, после сцен, в результате которых мы чувствовали себя грязными от слов и неуклюжих невстреч?)
не поэтому, дорогой, откуда мне знать, не хочу или не могу, но ты не думай, что это из принципа
(она, конечно, говорила правду, правду, выросшую на почве наследственной лжи, постоянных внушений в детстве и отрочестве, туманных намеков в семье, полицейских хроник, ужасных открытий – пятнадцать лет, косы, лицей, перешептыванье между двумя партами, но, значит, они могут и мальчика, ты же видишь, что могут, дома говорили о том, какой-то бездомный, из тех, что ночуют под мостом, вот это да, Люсьенна, рассказывая, смеялась, тетя Дженни маме на ухо, на гильотину его, и то мало, какие времена, бедненький, племянник мадам Флеркен, тринадцать лет)
не поэтому, Андрес, я просто не хочу, потому что
(отсюда, возможно, вся манера держаться в жизни, голосовать, выбирать профессию, некоторые страхи, предпочтения и огорчения, отсюда, возможно, то, что делает человека таким, каков он есть)
и терпеть еще час такую нетерпимость показалось мне невозможным
(но у меня-то, нетерпимого к нетерпимости, какая доля правдивости и честности была в этом моем решении преступить, в отказе примириться с тем, что столько раз бывало у Франсины дома, в Мильи-ла-Форе, и теперь, рядом с могилами?)
не поэтому, поверь, не поэтому
(и без всяких ссылок на целомудрие, без предлога помочь ей против нее самой, покончить еще с одной запретной зоной, но просто потому, что в эту ночь все повторяющийся ее отказ, ее «не поэтому, милый», ударило мне в голову, как частица ничто Фрица Ланга, частица того черного пятна, куда что-то ушло, чтобы спрятаться после лживого забвения, после мерзких ограничений, за которые расплачиваются мигренями и душевным покоем, из всего этого вдруг взрыв всеохватного антагонизма, колючая проволока между возможной реальностью и мной, между возможной реальностью и Франсиной, сгусток всех прошлых отказов, Людмила от меня ушла по моей вине, не поэтому, милый, там кто-то хочет с вами поговорить, столько всего накопилось за годы, мелкие повседневные предательства, где-то вдали маячит Буча, чувство, что дошел до края именно тогда, когда Франсина, отказываясь, то скрючивалась, то изгибалась дугой, так не надо, ты же знаешь, так не надо, губы сжаты, решимость не уступать)
не поэтому, Андрес, не поэтому, но
Перед смертью от голода он написал письмо Богу
Ла-Пас (Рейтер). Два последних письма, написанных партизаном в горах за несколько дней до смерти от голода, были адресованы Богу и молодой жене, ждавшей его в Ла-Пас.
«Диарио» в своем вчерашнем приложении опубликовал тексты обоих писем, обнаруженных в дневнике Нестора Паса Саморы (прозвище Франсиско), чьи останки были переданы его семье.
Этот документ и вещи покойного были переданы Хорхе Густавом Руи-сом Пасом, командиром отряда шести, который сумел выйти из сельвы и теперь находится в Чили; он вручил их родственникам Нестора Паса, встретившимся с ним в здании Апостолического Нунция.
Франсиско, которого считали идейным вдохновителем неудавшей ся геррильи в Теопонте, скончался 8 октября от голода, тело его в течение трех дней несли истощенные товарищи и в конце концов оставили на берегу реки.
24-летний Пас, бывший студент семинарии иезуитов, снискал любовь шести переживших его соратников, ибо, несмотря на продолжительный пост за месяц до того, он отказывался от полагавшихся ему крох в пользу, как он считал, более нуждавшихся товарищей.
После тридцати пяти дней полного голодания Франсиско скончался на руках удрученных горем товарищей по борьбе.
«Господи! Сегодня я по-настоящему нуждаюсь в Тебе и в Твоем присутствии; возможно, это от близости смерти или от временной неудачи нашей борьбы», пишет он в своем «письме Богу», датированном 12 сентября.
«Я оставил все, что имел, и пришел сюда. Быть может, сегодня мой четверг, и этот вечер будет моей пятницей», читаем мы в одном из абзацев письма, завершающегося так: «Чао, Господи, возможно, до встречи на Твоем небе, этом новом обиталище, которого мы жаждем».
Во втором письме Пас обращается к своей молодой жене Сесилии, в нем он уже предвидит свою смерть, хотя все еще питает надежду вернуться и «долго разговаривать и смотреть друг другу в глаза».
Франсиско, сын генерала в отставке, закончил иезуитский колледж и учился дальше в семинарии, пока не решил жениться.
О его участии в геррилье в Теопонте стало известно в тот же день – 19 июля, – когда были получены точные сведения о том, что отряд повстанцев под командованием Чато Передо захватил помещения горного предприятия в Теопонте и ушел в сельву с двумя заложниками-немцами.
Два экрана под прямым углом, два фильма, там кто-то хочет с вами поговорить, метаморфоза тела, дабы познать истинное его содержание, метаморфоза всего, уже невозможно оставаться погруженным в то, что желало быть как всегда, что нагло и лживо выдавало себя за одно или за другое, когда кто-то передал послание, миссию (и через несколько часов в Веррьере, как тут не подумать, что Людмила разыграет свою собственную метаморфозу, Бучу-метаморфозу, которая может стать жизнью в других измерениях, очистительным взрывом, Буча – огненный цветок, распускающийся незаметно, неощутимо, семена, перелетающие через Атлантику, помогая хоть капельку, хоть чуть-чуть тому, что происходит в наших краях, и знать, что ты здесь стоишь на пороге, что еще возможно пойти передать неведомое послание, когда и его цветок распустится, сжигая твое нутро и вгрызаясь терзающими словами)
я откинул простыню и постепенно заставил ее лечь на бок, целуя ее груди, ища ее уста, из которых в полудреме вырывались бессвязные слова и стоны, мой язык забирался в самую глубину, и слюна наша смешивалась, слюна с отдаленным привкусом коньяка, с ароматом, исходившим также от ее волос, куда погружались мои пальцы, оттягивая назад ее рыжую голову, давая ей ощутить мою силу, и, когда она, словно смирившись, затихла, я навалился на нее и, снова повернув ее ничком, стал гладить ее белоснежную спину, маленькие, тугие ягодицы, сжатые колени, пятки, загрубевшие от туфель, я странствовал по ее плечам и подмышкам, исследуя их языком и губами, а тем временем мои пальцы обнимали ее груди, мяли их и пробуждали; я услышал слабый стон, в котором была не боль, но опять-таки стыд и страх, ведь она, верно, уже подозревала, что я собираюсь с ней делать, мои губы спускались по ее спине, прокладывая тропку между складкой нежнейшей, потаенной кожицы, и язык мой уходил вглубь, в ямочку, которая сжималась и отступала, прячась от моей страсти. О нет, нет, так не надо, твердила она, я так не хочу, ну пожалуйста, пожалуйста, она чувствовала, как мои ноги охватывают ее бедра, а освободившиеся руки раздвигают ягодицы, и там, смугло-пшеничного цвета, маленькая золотистая пуговка, которая сжимается вопреки противящимся мускулам. Несессер Франсины лежал на краю ночного столика, я нащупал тюбик с кремом для лица, она это услышала и опять начала артачиться, пытаясь высвободить ноги, по-детски изгибаясь, когда почувствовала тюбик между ягодиц, и, скрючиваясь, она повторяла, нет, нет, так не надо, пожалуйста, так не надо, по-детски, так не надо, я не хочу, чтобы ты мне делал это, мне будет больно, я не хочу, не хочу, а я, снова раздвигая руками ее ягодицы и поднимаясь над нею, услышал одновременно ее стон и ощутил членом жар ее кожи, скользкое бессильное сопротивление ее попки, в которую никто уже не помешает мне проникнуть, и тут я, упираясь руками в ее спину, сжал ее ногами, и медленно склонился над нею, стонущей и извивающейся, но неспособной избавиться от тяжести моего тела, и само это ее судорожное движение подталкивало меня внутрь, я преодолевал первый рубеж сопротивления, миновал края шелковистой жаркой перчатки, и каждый толчок сопровождался новой мольбой, ибо теперь боль ожидаемая сменилась настоящей, хотя и преходящей и не заслуживавшей жалости, и ее упорство лишь укрепляло мою волю не уступать, не отрекаться, отвечать на каждое ее движение, уже помогающее мне (и она, думаю, сама это знала) новым рывком вперед, пока я не ощутил, что дошел до предела, а заодно достигли своего предела ее боль и стыд, и в ее всхлипах послышалась новая нотка, открытие того, что это не непереносимо, что я ее не насилую, хотя она отказывается и умоляет, что граница моему наслаждению там, где начнется ее наслаждение, и именно поэтому она упорно мне отказывает в нем, яростно вырывается от меня и скрывает свои ощущения, грех, мама, сколько проглочено облаток, сколько благочестия. Лежа на ней, придавив ее всей своей тяжестью, чтобы проникнуть вглубь до предела, я опять обвил руками ее груди, я кусал ее волосы на затылке, чтобы принудить ее лежать неподвижно, хотя ее спина и все туловище трепетали, прижимаясь ко мне против ее воли, и вздрагивали от жгучей боли, исторгавшей новые стоны, уже проникнутые приятием, и под конец, когда я начал отступать и снова углубляться, чуть отпрядывая, чтобы снова погрузиться, все больше овладевая ею, она все еще говорила, что я делаю ей больно, насилую ее, разрываю ее, что она больше не выдержит, что я должен уйти, должен его вынуть, что, пожалуйста, хоть чуть-чуть, хоть на минутку, что ей так больно, что, пожалуйста, что ей жжет, что это ужасно, что она больше не выдержит, что я делаю ей больно, ну, пожалуйста, дорогой, пожалуйста, поскорей, поскорей, пока я не привыкну, дорогой, пожалуйста, чуть-чуть, пожалуйста, вынь его, прошу тебя, мне так больно, и стон ее, уже другой, когда она ощутила, что я спустил в нее, неудержимое рождение наслаждения, вся она, ее влагалище, и рот, и ноги умножали спазм, которым я пронзил ее, проколол до предела, ее ягодицы прижались к моему паху так плотно, что вся ее кожа стала моей кожей, и мы оба рухнули в зеленую огненную бездну под закрытыми веками, волосы наши смешались, ноги переплелись, тьма волнами хлынула на нас, как волнами вздымались наши тела, став единым клубком ласк и стонов, все слова стихли, одно лишь бормотанье раскованности, которая нас освобождала и возвращала к самим себе, к пониманию того, что эта рука – ее рука, и что мой рот ищет ее рот, дабы призвать его к примирению, к сладкой зоне лепечущей встречи, дружного сна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38