Ты прав, не будем говорить об Андресе, не будем делать то, что обычно делают и что мне наверняка придется этим утром делать с Андресом, – наводить, так сказать, порядок в доме. Поговорим о муравьях, Маркос, эта тема меня по-настоящему интересует. И ты, Маркос, и ты, но на это, мне кажется, у меня еще будет много-много времени.
– Полечка, – пробормотал Маркос, – ты рассуждаешь, как птенчик.
– Не тереби мне волосы, противный.
– Я их тереблю, потому что они как пшеница, полечка, когда-нибудь я, возможно, покажу тебе наши пшеничные поля, увидишь, что это такое.
– Ба, – сказала Людмила, – ты что, думаешь, у нас в Польше их нет?
* * *
– Переведи-ка этому парню, который с французским не в ладах, – приказал Патрисио, – а я пока накормлю Мануэля супом. Че, этот малыш влюбился в Людмилу и Гладис сразу, весь в отца пошел, ну, старуха, хорошенькое будущее нас ожидает.
Предполагаемая любовь Мануэля проявлялась в том, что он разбрызгивал ложкой саговый суп на упомянутых особ. В конце концов стюардесса, хотя и числилась безработной, одним ловким движением руки отобрала у Патрисио тарелку с супом, Мануэля и ложку, чем спасла лицо Людмилы от очередного орошения. Сидя в самом удобном из имевшихся в комнате кресел, Оскар наблюдал за этим хоумсуитхоум , одолеваемый ощущением всеобщей сдвинутости, которое появилось у него с выгрузки пингвина и броненосцев в Орли и которое ночные события и это утро отнюдь не помогли рассеять; да оно и не было ему неприятно, душа его, как у певца танго, витала между реальностью и радужной дымкой мечты – одним словом, поэт, как говорили ему, надрываясь от хохота, товарищи по, вероятно, уже разогнанному взашей Обществу зоологии.
– Международная комиссия юристов публикует доклад о пытках, – перевела Сусана. – Женева, точка, тире. Она (МКЮ) опубликовала в среду доклад об исключительной жестокости – почему исключительной, скажите на милость? – / Черт, переводи без комментариев, приказал Патрисио. / Путака париока, сказала Сусана, которая, наряду с другими пятью языками, владела волапюком, об исключительной жестокости пыток, применяемых к оппозиционерам и почти двенадцати тысячам политзаключенных, которые, согласно ее данным, имеются в Бразилии.
– Двенадцать тысяч? – спросил Эредиа, входя с огромной коробкой конфет для Мануэля, который был обездвижен Гладис со всей ее аэронавтической сноровкой и вмиг изверг изрядное количество супа, как только понял, что саго не идет ни в какое сравнение с тем, что его ожидает в розовой коробке с зеленой лентой. – Я бы сказал, двадцать тысяч, но для международной комиссии и это неплохо. Продолжай, детка.
«В докладе, основанном главным образом на документах и свидетельствах, тайно переданных из тюрем или сообщенных докладчикам Комиссии бывшими узниками, которым удалось бежать, утверждается, что пытка, превращенная в «политическое оружие», систематически применяется, чтобы заставить узников говорить, но также как «метод переубеждения». Мать одного студенческого лидера сообщает, что начальство лагеря для интернированных на «Острове цветов» взяло себе в обычай приводить в комнату свиданий какого-нибудь изувеченного парня, „чьи неуправляемые движения и следы перенесенных пыток должны побудить родителей, явившихся на свидание со своими детьми, убеждать их активно сотрудничать со следователями"».
– «Отец, а правда, что в Америке не жизнь / а рай, как говорят? – продекламировал Эредиа. – Хотел бы ты туда? / О да! И не мечтай / Карман пошире раскрывай. / Не выйдет ни фига». В этом шуточном стишке звучит некое предостережение, мать твою, прости, Господи. Продолжай, сестренка.
Оскар слышал голос Сусаны, видел руку Гладис, которая забавлялась волосенками Мануэля и вливала в него суп с неподражаемой ловкостью, чувствовал, как Патрисио весь напрягся, а вот появились Гомес и Моника, и пошли быстрые вопросы и беглые взгляды на него и на Гладис, главных жертв пингвина, на них, детей полнолуния, ибо отныне все для них превратится в ограду с битым стеклом, и, крепко взявшись за руки, они должны будут бежать, пробивать отверстия, жить в долг, чертов пингвин, подумал Оскар, расслабившись и глядя на Гладис с чувством, похожим на гордость, на подтверждение надежды. «В докладе указывается, что пытки, как правило, применяются с научным обоснованием (какая проституция языка в этом газетном жаргоне, с возмущением подумал мой друг, они путают спорт или технику с наукой, и в это злополучное словцо вливается все дерьмо, по сути, ею заслуженное, когда она забывает о своем назначении делать что-то, достойное нас, людей, а не роботизировать нас, и так далее, ох, хо, хо, куда тебя занесло) и сообщается, – перевела Сусана, повышая голос с явным намерением либо заставить их помолчать, либо прекратить чтение, – сообщается, что в числе наиболее распространенных методов: пытка водой (голову узника многократно погружают в ведро с помоями, или с экскрементами, или с мочой), пытка электротоком (прикладывание электродов к гениталиям, к ушам, к ноздрям или под веки), пытки морального плана (пытают ребенка на глазах у матери или мужа и жену в одном помещении)». Только подумать, что если бы это появилось как простое сообщение корреспондента «Монд», господа из моего милейшего посольства завопили бы, что это клевета, сказал Эредиа. Они уже это сделали, поправил его Маркос, который, войдя по-кошачьи бесшумно, уселся на пол у окна. Сегодняшняя «Монд» как раз извещает, что Международная комиссия попросила у твоего посольства в Женеве передать ей ноту, в которой министр юстиции Бразилии – завидная должность в данных обстоятельствах – энергично протестует против упомянутого доклада и утверждает, что в Бразилии нет политических заключенных. Вот, возьми, остальное прочтешь сам. – Будете вы так любезны, чтобы дать мне закончить? – сказала Сусана. – «Комиссия также указывает, что в военной тюрьме в Бело-Оризонте имеются полицейские собаки», – очень удачное сочетание, правда? – «специально выдрессированные, чтобы вгрызаться в самые чувствительные части человеческого тела. В участках ДОПС (федеральной гражданской полиции) Сан-Паулу среди «обычных» методов пытки числится вырывание ногтей или раздавливание детородных органов. В Сан-Паулу, Куритибе и Жуис-ди-Фора некоторых заключенных жгли газовой горелкой».
Отключившись от общего гула, от визга Мануэля, тре-бующего конфет, от инстинктивного жеста Эредиа, мягко гладящего себе левое предплечье, которое год назад именно в Сан-Паулу of all places ему медленно ломали в трех местах, моему другу удалось внимательно прочесть вывод доклада, простую заключительную фразу, которую следовало бы повторять днем и ночью по всем радиоволнам, во всех изданиях и всем, кто владеет пером (хотя перьями ныне уже не пишут, проклятый язык, сплошные анахронизмы):
ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ ЦИВИЛИЗОВАННЫХ СТРАН
ИМЕЕТ ТЕПЕРЬ ПОДЛИННУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ
С ПОМОЩЬЮ ПОСТОЯННЫХ И ТОЧНЫХ РАЗОБЛАЧЕНИЙ
ЗАСТАВИТЬ ПРЕКРАТИТЬ БЕСЧЕЛОВЕЧНОЕ ОБРАЩЕНИЕ,
ЖЕРТВАМИ КОТОРОГО ЯВЛЯЮТСЯ МНОГИЕ МУЖЧИНЫ
И ЖЕНЩИНЫ БРАЗИЛИИ .
* * *
Мадам Франк поднялась наверх позвать ее к телефону, и голос Франсины зазвучал в вонючей кабине кафе на улице Леклюз, ее голос, словно только что надушенный и приглаженный, донесся до меня в этот закуток, где смердело из соседней уборной, ну, конечно, она придет, но почему Монмартр, а впрочем, да, она возьмет такси, нет, ты неисправим, да, да, через полчаса. И я знал эти полчаса: еще один общий осмотр внешности, прическа, чулки, бюстгальтер, зубы, возможно, она сменит белье или подумает, какую надеть блузку и юбку, попутно улаживая с мадам Франк неотложные дела. Я ждал ее за четвертой рюмкой коньяка, смеркалось, было тепло и многолюдно, группы алжирцев двигались к Пигаль или к площади Бланш, вечер со своим обычным неоном, хрустящим картофелем, шлюхами в каждом подъезде и в каждом кафе, час безумцев в этом самом личном, самом погруженном в себя городе мира.
– Я спою тебе танго, – объявил я ей, когда мы наконец выбрали дешевый ресторан на бульваре Клиши. – Пока у меня есть только текст, но ты увидишь, мелодия придет за ужином, вопрос времени. Начало я украл из какой-то песенки Риверо, ты, конечно, его не знаешь, он наш, буэнос-айресский. Слова такие: «Я ее встретил в борделе и в чужих объятьях», погоди, сейчас переведу, начало простое и ясное, но потом идет плюришанина, как сказал бы Лонштейн, впрочем, его ты тоже не знаешь.
– Верно, это одна из причин, чтобы тебе напиться, – сказала Франсина. – Но, позвав меня, ты поступил неправильно, я для спасательных мер не гожусь, я сама в конце концов стану пить бенедиктин рюмку за рюмкой, и, поверь, завтра мне будет не очень хорошо.
– Спасибо, – сказал Андрес, целуя ее руку, нежно пахнувшую смягчающими кремами, – ты славный старый товарищ, ты пришла, чтобы быть рядом с тяжелораненым, ты готова отдать свою кровь для переливания и дежурить у его одра. Не бойся, я не буду слишком тебе надоедать, я позвал тебя, чтобы ты по крайней мере знала, что вы обе, как всегда, были правы. О, о, не строй вопросительную рожицу, вы обе, Людмила и ты, – воплощение здравого смысла в этом городе, заботливая рука, которая раскрывает зонтик, отодвигает в сторону швейную машинку и не спеша проводит метелкой по анатомическому столу.
– Если хочешь, я уйду.
– Да нет же, любовь моя, напротив, я спел тебе соответствующий пассаж танго, теперь мы будем впихивать в себя две дюжины устриц, а они, как учит Льюис Кэрролл, само терпение, и я надеюсь, они услышат, как мы заговорим о вещах более приятных.
– Не хочешь, не рассказывай, мне все равно. Я тоже буду пить, наверное, это единственное, что я могу сделать.
Франсина всегда такая, когда я называю ее старым товарищем – самое, по-моему, нежное обращение, но именно оно ее раздражает; хотя слова вроде «любимая» или «дорогая» теперь уже не употребляют во французском, их-то она в глубине души жаждет услышать между строк, когда я с ней говорю и к ней обращаюсь, и, конечно же, мы любим друг друга, мы любовники, но я думаю, что угадываю лучшее в ней (или во мне? Поосторожней с замаскированным эгоизмом!) в такие вот вечера, когда я полупьян и грущу и не вижу никакой иной цели, кроме моих маленьких радостей в виде Пьера Булеза, или Лютославского, или японского кино, тогда мне нужна Франсина как отсрочка реальности, щепотка марихуаны, благодаря ей я могу несколько часов парить, лежа навзничь, отчужденный от себя, но лицом к небу, от которого я не в силах отказаться, в этом прекрасном мире тысяча девятьсот семидесятого, столь ужасном для миллионов людей, о чем меня извещают газеты. Старый товарищ прижимается щекой к моему лицу, она знает, что я болен оттого, что здоров в мире больных, она думает, что дистанция между юным Вертером и не столь юным Андресом Фавой короче, чем кажется, просто мифы, и табу, и причины раздирать себе грудь меняются, вчера человек страдал от невозможности утолить жажду высокого, сегодня он страдает на рубеже между двумя мирами (между тремя, сказал бы Патрисио, а с этого утра и Людмила), и она испытывает ко мне вежливую, меланхолическую жалость, потому что у людей вроде нее нечистая совесть контролируется разумной диалектикой, помогающей жить, любить меня без иллюзий, вот как теперь, au jour le jour .
Проглатываются одна за другой терпеливые устрицы, течет дружелюбный разговор о Буче, о Маркосе, о рискованной операции, которая вскоре должна свершиться в каком-то доме в Веррьере и в которой я, естественно, не приму участия, зато примет его, прямо и косвенно, Людмила, и Франсина слушает и, осторожно извлекая каждую устрицу из ее последней бессмысленной крепости, пьет охлажденное белое вино, и снова пьет, старый товарищ, она права, мы оба напьемся допьяна. Но я полагаю, Людмила знает, что делает, говорит Франсина. Согласен, малышка, однако, заметь, меня не покидает впечатление, что каким-то образом это для нее некое утешение и что она, объясняя причину своего прихода к Буче, видела ее скорее во мне, чем в себе самой, ну словно передавала мне послание от Маркоса, – подумай же, каково это слышать послание с подобной вестью. Они тебя еще ждут, сказала Франсина. Не очень-то ждут, сказал я. Как знать, сказала Франсина, проводя ладонью по моему лицу, во всяком случае, у тебя еще есть время, и есть здесь я, чтобы заполнить его словами, пока ты продолжаешь тосковать по ней. Я ухожу, сказал я, не хочу, чтобы ты чувствовала себя солдатом Армии Спасения в квартале грешников. Я пойду с тобой, сказала Франсина, и буду на каждом углу читать тебе проповедь, жаль, что не пришли музыканты и у меня нет ни листовок, ни фуражки, ни пояса. Ох, дуреха же ты, старый товарищ. Вот так-то лучше, сказала Франсина, эта последняя устрица твоя, не поливай ее лимонным соком, она и так со слезой.
* * *
Мой друг мог бы, на свой, довольно-таки причудливый лад, помочь Маркосу объяснить все про муравьев Людмиле, внимательнейшей ученице, лежавшей ничком голой в сладкой полудреме, однако все слышавшей, блуп, конечно, она ловила каждое слово Маркоса, пока дымок сигареты рисовал узоры на его лице и волосах, а рука его медленно двигалась с ягодиц к пояснице Людмилы, блуп, и, уж конечно, мой друг мог бы представить себе встречу Гада и Муравьища в половине первого в ресторане на Елисейских полях (данные Люсьена Вернея, который был приставлен к Гаду хвостом, и уж поиздержался он в этом заведении), все это сложилось бы в многоплановое и многокрасочное видение – муравьи и сам Гад, не говоря о Гадихе и о Муравьище, – и в нем фантазии моего друга сочетались бы с самыми точными данными, сообщенными Маркосом Людмиле, например, о том, что Муравьище проходил тренировку в Панаме у янки, что в его background пять убийств, совершенных собственноручно, активное участие в репрессиях, основанных на преподанной ему в школе технике, и подпольная штаб-квартира (при снисходительном подмигивании со стороны префектуры французской полиции, предупрежденной не менее красноречивым подмигиванием с Кэ-д'Орсэ) где-то в седьмом округе Парижа, столицы Франции и колыбели революции, вдохновленной – надо это признать – революцией в Соединенных Штатах, которые столь умело натренировали Муравьище, дабы он сражался против латиноамериканских революционеров, вот тебе логика истории, заметил Маркос, но не будем заниматься философией, полечка, для этого есть Тойнби и еще много-много других. Разумеется, думал мой друг, приводя в порядок записи о ленче в ресторане, Гад – это главный и супернациональный начальник, он «супер» везде, меж тем как Муравьище командует только муравьями разных категорий, отмеченных в гадско-муравьиной органиграмме, где, возможно, мой друг напозволял себе ужаснейшие терминологические вольности, например, указав «муравьеминетов» и «муравьекратов», каковых, пожалуй, в действительности нет, тогда как специфические функции других категорий давали основание называть их муравьишками, муравьеминимами или муравьекрофонами. Но откуда они берутся, как живут? спросила Людмила. Они выползают из очень многих муравейников, и, чтобы их все охватить, тебе понадобилось бы истыкать флажками весь континент Христофора Колумба, есть предположение, что они возникли как своего рода интернациональная бригада, да простит мне та, настоящая, – на совещании в Баркисимето, в котором участвовали латиноамериканские военачальники и некий Пилкингтон У. Берлингтон, представитель Линдона Джонсона, с портфелем, набитым деньгами. Идея заключалась в том, чтобы создать механизм контроля и подавления очагов агитпропа и революционных плацдармов в странах Западной Европы, где, как ты знаешь, много нас, перебивающихся на стипендии, на папашины денежки или обмывающих покойников, как Лонштейн. Первым Гадом был некий Сомоса, который, вопреки фамилии, не имел ничего общего с тем Сомосой, но тоже был сукиным сыном, и муравьи оберегали его, как мать родную, три года. Теперь вот появился другой, он уже два года живет в Париже и, естественно,
* * *
– Ай, как в этом городе трудно жить, – пожаловалась Гадиха, – я ничегошеньки не понимаю в ихних меню, все на французском, выбери мне ты что-нибудь, в чем нет холестерина, а то я потом разбухаю, как бочка.
– Я рекомендовал бы вам ребрышки аньо, сеньора, – сказал Муравьище.
– Ребрышки кого?
– Поросенка , голубка, – перевел Гад. – Послушайся совета Ихинио, а себе возьму кассуле тулузен , как тут написано, блюдо тяжеловатое, но мне говорили, что оно хорошо действует на… – вы меня поняли, Ихинио? – глядите, как покраснела моя хозяйка – ну, ну, брось, от Ихинио у нас нет секретов.
– Ай, Бето, какой же ты бесстыдник, – сказала Гадиха.
– Дон Гуальберто умеет жить, – сказал Муравьище, – а что до ребрышек, сеньора, так они ягнячьи, нежные, пальчики себе оближете. А на десерт я бы вам присоветовал
* * *
Да, это проблема, однако мой друг не слишком принимает ее всерьез и по-своему забавляется, ибо когда требуется оживить диалог в ресторане (конечно, ресторан «Фуке», еще бы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Полечка, – пробормотал Маркос, – ты рассуждаешь, как птенчик.
– Не тереби мне волосы, противный.
– Я их тереблю, потому что они как пшеница, полечка, когда-нибудь я, возможно, покажу тебе наши пшеничные поля, увидишь, что это такое.
– Ба, – сказала Людмила, – ты что, думаешь, у нас в Польше их нет?
* * *
– Переведи-ка этому парню, который с французским не в ладах, – приказал Патрисио, – а я пока накормлю Мануэля супом. Че, этот малыш влюбился в Людмилу и Гладис сразу, весь в отца пошел, ну, старуха, хорошенькое будущее нас ожидает.
Предполагаемая любовь Мануэля проявлялась в том, что он разбрызгивал ложкой саговый суп на упомянутых особ. В конце концов стюардесса, хотя и числилась безработной, одним ловким движением руки отобрала у Патрисио тарелку с супом, Мануэля и ложку, чем спасла лицо Людмилы от очередного орошения. Сидя в самом удобном из имевшихся в комнате кресел, Оскар наблюдал за этим хоумсуитхоум , одолеваемый ощущением всеобщей сдвинутости, которое появилось у него с выгрузки пингвина и броненосцев в Орли и которое ночные события и это утро отнюдь не помогли рассеять; да оно и не было ему неприятно, душа его, как у певца танго, витала между реальностью и радужной дымкой мечты – одним словом, поэт, как говорили ему, надрываясь от хохота, товарищи по, вероятно, уже разогнанному взашей Обществу зоологии.
– Международная комиссия юристов публикует доклад о пытках, – перевела Сусана. – Женева, точка, тире. Она (МКЮ) опубликовала в среду доклад об исключительной жестокости – почему исключительной, скажите на милость? – / Черт, переводи без комментариев, приказал Патрисио. / Путака париока, сказала Сусана, которая, наряду с другими пятью языками, владела волапюком, об исключительной жестокости пыток, применяемых к оппозиционерам и почти двенадцати тысячам политзаключенных, которые, согласно ее данным, имеются в Бразилии.
– Двенадцать тысяч? – спросил Эредиа, входя с огромной коробкой конфет для Мануэля, который был обездвижен Гладис со всей ее аэронавтической сноровкой и вмиг изверг изрядное количество супа, как только понял, что саго не идет ни в какое сравнение с тем, что его ожидает в розовой коробке с зеленой лентой. – Я бы сказал, двадцать тысяч, но для международной комиссии и это неплохо. Продолжай, детка.
«В докладе, основанном главным образом на документах и свидетельствах, тайно переданных из тюрем или сообщенных докладчикам Комиссии бывшими узниками, которым удалось бежать, утверждается, что пытка, превращенная в «политическое оружие», систематически применяется, чтобы заставить узников говорить, но также как «метод переубеждения». Мать одного студенческого лидера сообщает, что начальство лагеря для интернированных на «Острове цветов» взяло себе в обычай приводить в комнату свиданий какого-нибудь изувеченного парня, „чьи неуправляемые движения и следы перенесенных пыток должны побудить родителей, явившихся на свидание со своими детьми, убеждать их активно сотрудничать со следователями"».
– «Отец, а правда, что в Америке не жизнь / а рай, как говорят? – продекламировал Эредиа. – Хотел бы ты туда? / О да! И не мечтай / Карман пошире раскрывай. / Не выйдет ни фига». В этом шуточном стишке звучит некое предостережение, мать твою, прости, Господи. Продолжай, сестренка.
Оскар слышал голос Сусаны, видел руку Гладис, которая забавлялась волосенками Мануэля и вливала в него суп с неподражаемой ловкостью, чувствовал, как Патрисио весь напрягся, а вот появились Гомес и Моника, и пошли быстрые вопросы и беглые взгляды на него и на Гладис, главных жертв пингвина, на них, детей полнолуния, ибо отныне все для них превратится в ограду с битым стеклом, и, крепко взявшись за руки, они должны будут бежать, пробивать отверстия, жить в долг, чертов пингвин, подумал Оскар, расслабившись и глядя на Гладис с чувством, похожим на гордость, на подтверждение надежды. «В докладе указывается, что пытки, как правило, применяются с научным обоснованием (какая проституция языка в этом газетном жаргоне, с возмущением подумал мой друг, они путают спорт или технику с наукой, и в это злополучное словцо вливается все дерьмо, по сути, ею заслуженное, когда она забывает о своем назначении делать что-то, достойное нас, людей, а не роботизировать нас, и так далее, ох, хо, хо, куда тебя занесло) и сообщается, – перевела Сусана, повышая голос с явным намерением либо заставить их помолчать, либо прекратить чтение, – сообщается, что в числе наиболее распространенных методов: пытка водой (голову узника многократно погружают в ведро с помоями, или с экскрементами, или с мочой), пытка электротоком (прикладывание электродов к гениталиям, к ушам, к ноздрям или под веки), пытки морального плана (пытают ребенка на глазах у матери или мужа и жену в одном помещении)». Только подумать, что если бы это появилось как простое сообщение корреспондента «Монд», господа из моего милейшего посольства завопили бы, что это клевета, сказал Эредиа. Они уже это сделали, поправил его Маркос, который, войдя по-кошачьи бесшумно, уселся на пол у окна. Сегодняшняя «Монд» как раз извещает, что Международная комиссия попросила у твоего посольства в Женеве передать ей ноту, в которой министр юстиции Бразилии – завидная должность в данных обстоятельствах – энергично протестует против упомянутого доклада и утверждает, что в Бразилии нет политических заключенных. Вот, возьми, остальное прочтешь сам. – Будете вы так любезны, чтобы дать мне закончить? – сказала Сусана. – «Комиссия также указывает, что в военной тюрьме в Бело-Оризонте имеются полицейские собаки», – очень удачное сочетание, правда? – «специально выдрессированные, чтобы вгрызаться в самые чувствительные части человеческого тела. В участках ДОПС (федеральной гражданской полиции) Сан-Паулу среди «обычных» методов пытки числится вырывание ногтей или раздавливание детородных органов. В Сан-Паулу, Куритибе и Жуис-ди-Фора некоторых заключенных жгли газовой горелкой».
Отключившись от общего гула, от визга Мануэля, тре-бующего конфет, от инстинктивного жеста Эредиа, мягко гладящего себе левое предплечье, которое год назад именно в Сан-Паулу of all places ему медленно ломали в трех местах, моему другу удалось внимательно прочесть вывод доклада, простую заключительную фразу, которую следовало бы повторять днем и ночью по всем радиоволнам, во всех изданиях и всем, кто владеет пером (хотя перьями ныне уже не пишут, проклятый язык, сплошные анахронизмы):
ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ ЦИВИЛИЗОВАННЫХ СТРАН
ИМЕЕТ ТЕПЕРЬ ПОДЛИННУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ
С ПОМОЩЬЮ ПОСТОЯННЫХ И ТОЧНЫХ РАЗОБЛАЧЕНИЙ
ЗАСТАВИТЬ ПРЕКРАТИТЬ БЕСЧЕЛОВЕЧНОЕ ОБРАЩЕНИЕ,
ЖЕРТВАМИ КОТОРОГО ЯВЛЯЮТСЯ МНОГИЕ МУЖЧИНЫ
И ЖЕНЩИНЫ БРАЗИЛИИ .
* * *
Мадам Франк поднялась наверх позвать ее к телефону, и голос Франсины зазвучал в вонючей кабине кафе на улице Леклюз, ее голос, словно только что надушенный и приглаженный, донесся до меня в этот закуток, где смердело из соседней уборной, ну, конечно, она придет, но почему Монмартр, а впрочем, да, она возьмет такси, нет, ты неисправим, да, да, через полчаса. И я знал эти полчаса: еще один общий осмотр внешности, прическа, чулки, бюстгальтер, зубы, возможно, она сменит белье или подумает, какую надеть блузку и юбку, попутно улаживая с мадам Франк неотложные дела. Я ждал ее за четвертой рюмкой коньяка, смеркалось, было тепло и многолюдно, группы алжирцев двигались к Пигаль или к площади Бланш, вечер со своим обычным неоном, хрустящим картофелем, шлюхами в каждом подъезде и в каждом кафе, час безумцев в этом самом личном, самом погруженном в себя городе мира.
– Я спою тебе танго, – объявил я ей, когда мы наконец выбрали дешевый ресторан на бульваре Клиши. – Пока у меня есть только текст, но ты увидишь, мелодия придет за ужином, вопрос времени. Начало я украл из какой-то песенки Риверо, ты, конечно, его не знаешь, он наш, буэнос-айресский. Слова такие: «Я ее встретил в борделе и в чужих объятьях», погоди, сейчас переведу, начало простое и ясное, но потом идет плюришанина, как сказал бы Лонштейн, впрочем, его ты тоже не знаешь.
– Верно, это одна из причин, чтобы тебе напиться, – сказала Франсина. – Но, позвав меня, ты поступил неправильно, я для спасательных мер не гожусь, я сама в конце концов стану пить бенедиктин рюмку за рюмкой, и, поверь, завтра мне будет не очень хорошо.
– Спасибо, – сказал Андрес, целуя ее руку, нежно пахнувшую смягчающими кремами, – ты славный старый товарищ, ты пришла, чтобы быть рядом с тяжелораненым, ты готова отдать свою кровь для переливания и дежурить у его одра. Не бойся, я не буду слишком тебе надоедать, я позвал тебя, чтобы ты по крайней мере знала, что вы обе, как всегда, были правы. О, о, не строй вопросительную рожицу, вы обе, Людмила и ты, – воплощение здравого смысла в этом городе, заботливая рука, которая раскрывает зонтик, отодвигает в сторону швейную машинку и не спеша проводит метелкой по анатомическому столу.
– Если хочешь, я уйду.
– Да нет же, любовь моя, напротив, я спел тебе соответствующий пассаж танго, теперь мы будем впихивать в себя две дюжины устриц, а они, как учит Льюис Кэрролл, само терпение, и я надеюсь, они услышат, как мы заговорим о вещах более приятных.
– Не хочешь, не рассказывай, мне все равно. Я тоже буду пить, наверное, это единственное, что я могу сделать.
Франсина всегда такая, когда я называю ее старым товарищем – самое, по-моему, нежное обращение, но именно оно ее раздражает; хотя слова вроде «любимая» или «дорогая» теперь уже не употребляют во французском, их-то она в глубине души жаждет услышать между строк, когда я с ней говорю и к ней обращаюсь, и, конечно же, мы любим друг друга, мы любовники, но я думаю, что угадываю лучшее в ней (или во мне? Поосторожней с замаскированным эгоизмом!) в такие вот вечера, когда я полупьян и грущу и не вижу никакой иной цели, кроме моих маленьких радостей в виде Пьера Булеза, или Лютославского, или японского кино, тогда мне нужна Франсина как отсрочка реальности, щепотка марихуаны, благодаря ей я могу несколько часов парить, лежа навзничь, отчужденный от себя, но лицом к небу, от которого я не в силах отказаться, в этом прекрасном мире тысяча девятьсот семидесятого, столь ужасном для миллионов людей, о чем меня извещают газеты. Старый товарищ прижимается щекой к моему лицу, она знает, что я болен оттого, что здоров в мире больных, она думает, что дистанция между юным Вертером и не столь юным Андресом Фавой короче, чем кажется, просто мифы, и табу, и причины раздирать себе грудь меняются, вчера человек страдал от невозможности утолить жажду высокого, сегодня он страдает на рубеже между двумя мирами (между тремя, сказал бы Патрисио, а с этого утра и Людмила), и она испытывает ко мне вежливую, меланхолическую жалость, потому что у людей вроде нее нечистая совесть контролируется разумной диалектикой, помогающей жить, любить меня без иллюзий, вот как теперь, au jour le jour .
Проглатываются одна за другой терпеливые устрицы, течет дружелюбный разговор о Буче, о Маркосе, о рискованной операции, которая вскоре должна свершиться в каком-то доме в Веррьере и в которой я, естественно, не приму участия, зато примет его, прямо и косвенно, Людмила, и Франсина слушает и, осторожно извлекая каждую устрицу из ее последней бессмысленной крепости, пьет охлажденное белое вино, и снова пьет, старый товарищ, она права, мы оба напьемся допьяна. Но я полагаю, Людмила знает, что делает, говорит Франсина. Согласен, малышка, однако, заметь, меня не покидает впечатление, что каким-то образом это для нее некое утешение и что она, объясняя причину своего прихода к Буче, видела ее скорее во мне, чем в себе самой, ну словно передавала мне послание от Маркоса, – подумай же, каково это слышать послание с подобной вестью. Они тебя еще ждут, сказала Франсина. Не очень-то ждут, сказал я. Как знать, сказала Франсина, проводя ладонью по моему лицу, во всяком случае, у тебя еще есть время, и есть здесь я, чтобы заполнить его словами, пока ты продолжаешь тосковать по ней. Я ухожу, сказал я, не хочу, чтобы ты чувствовала себя солдатом Армии Спасения в квартале грешников. Я пойду с тобой, сказала Франсина, и буду на каждом углу читать тебе проповедь, жаль, что не пришли музыканты и у меня нет ни листовок, ни фуражки, ни пояса. Ох, дуреха же ты, старый товарищ. Вот так-то лучше, сказала Франсина, эта последняя устрица твоя, не поливай ее лимонным соком, она и так со слезой.
* * *
Мой друг мог бы, на свой, довольно-таки причудливый лад, помочь Маркосу объяснить все про муравьев Людмиле, внимательнейшей ученице, лежавшей ничком голой в сладкой полудреме, однако все слышавшей, блуп, конечно, она ловила каждое слово Маркоса, пока дымок сигареты рисовал узоры на его лице и волосах, а рука его медленно двигалась с ягодиц к пояснице Людмилы, блуп, и, уж конечно, мой друг мог бы представить себе встречу Гада и Муравьища в половине первого в ресторане на Елисейских полях (данные Люсьена Вернея, который был приставлен к Гаду хвостом, и уж поиздержался он в этом заведении), все это сложилось бы в многоплановое и многокрасочное видение – муравьи и сам Гад, не говоря о Гадихе и о Муравьище, – и в нем фантазии моего друга сочетались бы с самыми точными данными, сообщенными Маркосом Людмиле, например, о том, что Муравьище проходил тренировку в Панаме у янки, что в его background пять убийств, совершенных собственноручно, активное участие в репрессиях, основанных на преподанной ему в школе технике, и подпольная штаб-квартира (при снисходительном подмигивании со стороны префектуры французской полиции, предупрежденной не менее красноречивым подмигиванием с Кэ-д'Орсэ) где-то в седьмом округе Парижа, столицы Франции и колыбели революции, вдохновленной – надо это признать – революцией в Соединенных Штатах, которые столь умело натренировали Муравьище, дабы он сражался против латиноамериканских революционеров, вот тебе логика истории, заметил Маркос, но не будем заниматься философией, полечка, для этого есть Тойнби и еще много-много других. Разумеется, думал мой друг, приводя в порядок записи о ленче в ресторане, Гад – это главный и супернациональный начальник, он «супер» везде, меж тем как Муравьище командует только муравьями разных категорий, отмеченных в гадско-муравьиной органиграмме, где, возможно, мой друг напозволял себе ужаснейшие терминологические вольности, например, указав «муравьеминетов» и «муравьекратов», каковых, пожалуй, в действительности нет, тогда как специфические функции других категорий давали основание называть их муравьишками, муравьеминимами или муравьекрофонами. Но откуда они берутся, как живут? спросила Людмила. Они выползают из очень многих муравейников, и, чтобы их все охватить, тебе понадобилось бы истыкать флажками весь континент Христофора Колумба, есть предположение, что они возникли как своего рода интернациональная бригада, да простит мне та, настоящая, – на совещании в Баркисимето, в котором участвовали латиноамериканские военачальники и некий Пилкингтон У. Берлингтон, представитель Линдона Джонсона, с портфелем, набитым деньгами. Идея заключалась в том, чтобы создать механизм контроля и подавления очагов агитпропа и революционных плацдармов в странах Западной Европы, где, как ты знаешь, много нас, перебивающихся на стипендии, на папашины денежки или обмывающих покойников, как Лонштейн. Первым Гадом был некий Сомоса, который, вопреки фамилии, не имел ничего общего с тем Сомосой, но тоже был сукиным сыном, и муравьи оберегали его, как мать родную, три года. Теперь вот появился другой, он уже два года живет в Париже и, естественно,
* * *
– Ай, как в этом городе трудно жить, – пожаловалась Гадиха, – я ничегошеньки не понимаю в ихних меню, все на французском, выбери мне ты что-нибудь, в чем нет холестерина, а то я потом разбухаю, как бочка.
– Я рекомендовал бы вам ребрышки аньо, сеньора, – сказал Муравьище.
– Ребрышки кого?
– Поросенка , голубка, – перевел Гад. – Послушайся совета Ихинио, а себе возьму кассуле тулузен , как тут написано, блюдо тяжеловатое, но мне говорили, что оно хорошо действует на… – вы меня поняли, Ихинио? – глядите, как покраснела моя хозяйка – ну, ну, брось, от Ихинио у нас нет секретов.
– Ай, Бето, какой же ты бесстыдник, – сказала Гадиха.
– Дон Гуальберто умеет жить, – сказал Муравьище, – а что до ребрышек, сеньора, так они ягнячьи, нежные, пальчики себе оближете. А на десерт я бы вам присоветовал
* * *
Да, это проблема, однако мой друг не слишком принимает ее всерьез и по-своему забавляется, ибо когда требуется оживить диалог в ресторане (конечно, ресторан «Фуке», еще бы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38