войти в его братву домолотить «марсиан», коль уж такая благоприятная ситуация возникла, поставить «слободских» на колени между рельсов, и самим держать всю территорию Ветрово. Хранить порядок и справедливость, бомбя лавочников, торгашей и прочую коммерцию, которая наживается на трудящихся массах, ха-ха.
— Мелковата коммерция, — заметил я, — у вас будет.
— У нас, Чеченец, у нас, — поправил. — А фабрика? А дрянь?
— Наркотики?
— А как же. Отобьем у «слободских» поставки. У нас где-то тысячи три любителей откинуться в грезах. Увеличим обороты…
— А чем мы лучше других? — спросил я.
— Они фуфло, а мы — братва, — ответил не без пафоса. — Мы одна семья. Будем защищать слабых и униженных от оскала капитализма.
— Тимур и его команда, — заметил я.
— Соловей-Разбойник и его братва!
— И что потом?
— Силенок наберем, и на Москву!.. — указал рукой в окно, за которым страдали от слякотного дня чужие и обреченные души. — Там хорошие перспективы…
— Перспектива одна — кровь.
— Кто б говорил, — возмутился. — Мы поделили городок мирными переговорами, почти без лишних трупов, но тут появился ты — и, пожалуйста… Нехорошо, Алеша… «Марсиане» грешат на нас, да найдут тебя. Предупреждаю, как знаток местных нравов.
— Ничего, — ответил я. — Отобьюсь.
— Нет, мой друг героический, там десяток «афганцев», а уж они известные псы войны.
— Все мы псы войны, — сказал я.
— Да, помирать-то рановато?
— Надо подумать, — признался, — как жить дальше.
— Вот и ладненько, — поднялся. — Мусора день-другой будут рыть землю семь трупяков за раз много даже по нынешним временам; так что все пока залягут в берлоги, — и посчитал нужным уточнить. — Наши менты намертво повязаны, купили мы их с потрохами, да из белокаменной, говорят, шлют бригаду… Кость им можно кинуть тоже, да не хочется, — улыбнулся. — Чай, мы не богоугодное заведение?
Я открыл дверь — мы начали прощаться. И я задал вопрос, давно меня мучивший. Я спросил про девочку Вику, которую мы в школе называли Победой.
— На игле, — поморщился Соловьев. — Заделала аборт, дура, а потом села на «продукт». Пытался вытащить, да куда там… — отмахнул рукой. — Идет до победного конца!
— До победного, — повторил я.
— Чего? Хочешь навестить подругу дней минувших? — хохотнул. — Не советую, Леха. Окончательно потеряешь веру в человека.
— А вдруг нет.
— Тогда прикупи маковой соломки. Для душевного разговора.
— Где?
— У Соньки привокзальной. Ее все знают. Такая бой-баба.
— Ты чертовски предупредителен, Соловушка, — проговорил я. — Впрочем, был таким всегда.
— И буду, — засмеялся, похлопал меня по плечу. — Эх, Алеха-Алеха, романтик ты наш.
Я не сдержал слово, данное маме, и вышел под дождь. Единственного, кого боялся в своем городке, это был я сам, точнее темный человек с полумесяцем, всаженным в кровоточащее славянское сердце.
Несмотря на дождь, над привокзальном базарчиком парил теплый торгашеский душок. Я прошел между рядами, проявляя интерес к семенам и их производным. Угадать Соньку было невозможно — все были бой-бабы, на лицах которых отпечатывалось тавро азиатского равнодушия и безликости. Наконец бабулька в телогрейке с выжженной хлоркой надписью «СССР» заговорщически спросила:
— Чего надобно, сынок?
— Того, — со значением мигнул. — Соньку надоть?
— Есть Сонька, — и, показав на тетку, поперек себя шире, обвязанную оренбургским платком, заверещала. — Сонька, а, Сонька, клиент!..
Купчиха с апатичными, протухшими глазами отсыпала в кулек два стакана мелко нарубленной, высушенной травы и подала товар со словами:
— На здоровье, — и даже предприняла попытку мясисто улыбнуться. Приходьте ещо.
— Непременно, — шаркнул ногой и ушел, размышляя о том, какого цвета кровь у подобных животных образований.
Потом долго бродил по тихим, сникшим от непогоды, переулкам слободки, распластавшейся за железнодорожным вокзальчиком. Дачное местечко считалось уркаганским среди законопослушных граждан, о нем ходили легенды, похожие на страшилки, мол, где не копни, наткнешься на истлевшее тело.
Верно было лишь одно: молодые «слободские» держали территорию под контролем и не любили, когда молодые городские являлись на их знаменитую танцплощадку, находящуюся близ свалки старых паровозов. И тогда частенько в мордобое на лунных путях рвался хрипящий мат, хрустели ребра и проливалась сопливая кровушка.
За мокрыми, почерневшими и покосившими заборами крылись старенькие домики. Кажется, там жили люди?
Не знаю, что заставило меня прийти на улицу Энтузиастов, 66, адрес, который назвал Соловей. Может быть, хотел убедиться в его словах? Или Алеша пришел попрощаться с милым и простодушным прошлым. И с собой? Трудно сказать.
Открытая калитка скрипела на дождливом ветру. Дом был полуразрушен, со следами пожара, когда-то вырвавшегося из разбитого окна. Хвосты из сажи были похожи на мазки пьяного в дым абстракциониста. В уцелевших окошках пылились занавесочки с рюшечками. Под домом штормил волнами блесткий от дождя кустарник.
Нищий и бездыханный мир, подозрительный своей мертвой тишиной. Я поднялся на крыльцо — из приоткрытой двери тянуло сквозняком.
Окно было разбито на кухне, схожей на мелкую свалку: прожженный матрац, банки, битые склянки, облитая потоками кала плита. И тошнотворный ацетоновый запах, пропитавший притон. Я прошел по убогим комнатам, там находились какие-то полумертвые люди, они смотрели на меня и не видели. В дальней клетушке обнаружил того, кого искал. И не узнал девочку Викторию, превратившуюся в источенную пороком тетку. Была одета в летнее цветастое платьице, на ногах — резиновые сапоги. Похрапывала на панцирной сетке кровати. На изгибах локтей — гематомы от следов иглы.
Ко всему можно привыкнуть, но когда на твоих глазах разлагается тот, кто совсем недавно был чист и вечен в своей молодости, кто тебе нравился…
Хотел уйти, да вспомнил о «продукте». Вырвав кулек из кармана куртки, сделал шаг в сторону кровати и увидел в раковинах чужих глаз перламутровые зрачки. Храп прекратился и слабо знакомый голос с трудом произнес:
— Еп-п-пи за дозу.
— Вика, — сказал я.
Открыв глаза, попыталась сосредоточиться:
— А ты кто?
— Алеша.
— Алеша? — не узнала, скользнув взглядом по руке с кульком. — Солома?
— Овес, — нервно пошутил я.
То, что произошло далее, трудно объяснить словами. Гибнущее, казалось, существо в мгновение ока превратилось в энергичную фурию. Спружинив лопатками о металическую сетку кровати, она взвилась, цапнула кулек и метнулась из клетушки с буйным ором о том, что будет варить «кашу».
В комнатах началось движение — возникало впечатление, что мертвые восстали из тлена. В кухне гремела посуда — я прошел туда. На газовой грелке шипела кастрюля. Моя бывшая одноклассница заливала в неё бесцветный, едкий ацетон; так заботливая мама разбавляет кашу молоком. Потом, помешивая варево ложкой, оглянулась на мой голос и выказала удивление:
— О! Иванов? А ты как тут?
— Проходил мимо.
— На тебя дозы нет, — предупредила, с удовольствием вдыхая пары яда. Из двух стаканов — шесть дозняков и нас вроде столько… Одно плохо вены ушли, — продемонстрировала изгибы локтей. — Спрятались, суки, от иголочки. — Вытащила из тумбочки алюминиевую миску со шприцами. — Прокипятим наши баяны и песенку споем… Ты думаешь, я конченная? Не-а, застопорю себя мигом, вот тебе крест… — И перекрестилась ложкой, которой мешала варево. — У нас тут конченные… и Борюха, и Вовик, и Танька-Соска, и Валька, и Чубасик, и Лужа… И все почему? Нет силы воли, да и кровушка мертвая… А ты меня знаешь, я крепкая, как сталь… Интересно иголочки из стали делают или как?
Она продолжала говорить, а я уходил прочь по вихляющей тропинке. Обстоятельства были выше моих сил: нельзя возродить к жизни, напитанного ацетоном. Нельзя ничего сделать с тем, у кого мертвая кровь.
У моей сестрички Ю тоже оказалась попорченная кровь. Лейкемия, развели руками врачи, стервятники беды, и она, крепышка, неожиданно умерла, а я остался. И теперь вопрос лишь в том, какая кровь у меня, пропитанного войной?
Дождь прекратился — по лужам прыгали солнечные зайцы.
Я прогулялся по центральному проспекту Ленина — городок продолжал жить в ритме провинциальной дремы и полузабытья. Лица прохожих были беспечны и спокойны; кажется, никто не подозревал о существовании бандформирований, о которых меня предупреждала мама.
У магазинчиков суматошились старушки и женщины с детишками. У цистерны с молоком, креном стоящей, как гаубица, я заметил Тоню-Антонио и её пузана Ваню, сидящего в дорожной коляске.
— Салют, герой, — сказал ему.
Кроха недоуменно глянул на меня невинными васильковыми глазами, перевел взгляд на мать. Та обрадовалась:
— Алешенька! Пропал, как сквозь землю провалился. Верно, звонил, а у меня телефон отключили за неуплату, представляешь, стервецы какие, хотя оно и спокойнее, без телефона-то… А зачем телефон? На улице бабки всякие ужасти рассказывают… А ты звонил, да?
— Да, — солгал я.
— Ну вот, — огорчилась. Была такая же — шумная, бестолковая, ещё больше раздобрела. — Ты бы заходил, Алешка?..
— Конечно, Антонио — пообещал. — А герой растет.
— Ой, уже матерится, — засмеялась. — Все дурное от папани. Он у меня дальнобойшик, я говорила?
— Говорила.
— Ой, я сейчас, — громыхнула алюминиевым бидончиком, отдав его продавщице. — Муся, полный, как завсегда.
— Слыхала, — сказала молочница, подставляя посуду под краник. Бандюгов стрельнули в «Марсе»… Я бы их, клятых, сама… огнеметом…
— Ой, не говори, — замахала руками Антонио. — Времена гадские… Я телевизор и не гляжу вовсе, только про животных или путешествия. Ой, Алешка, — вспомнила. — Мне же Вирджиния весточку прислала из Австралии.
— Что ты говоришь?
— Красивая такая, открыточка-то. С океаном и берегом в песочке… Скучает, накатала, по нашим по березкам…
— А по осинам не скучает, — вмешалась Муся, накрывая крышкой наполненный бидон. — Вот люди, все им не так.
— Хорошо, где нас нету, — перевела дух Антонио, кивнула старушкам в очереди. — Дай Бог, всем здоровье… Поехали, Ванька, к своим колышкам.
Я взялся за выгибающуюся рукоятку коляски, она была холодна и отсвечивала серебристый день. Маленький человечек смотрел на лужы, отражающие небо, и, наверно, думал, что это облака.
По-видимому, мой бывший однокашник был прав в том, что кровопролитная баня в питейном заведении городка даже по нынешним смутным денькам, выдалась чрезмерной. Во всяком случае, когда я прибыл на «Розу Люкс» для выполнения своих охранительных функций, то обнаружил ВОХРу в полном боевом составе. Оказывается, поступил приказ усилить боеготовность и бдительность на границах фабричной республики.
— Всех впускать и никого не выпускать, — пошутил я. — А что такое?
— Как, ничего не знаешь? — заволновались Козлов и Федяшкин и начали сказывать сказку о столичной банде, действующей в нашей незлобивой местности.
Что и говорить, мифы в нашей сторонке распространялись со скоростью огня в старом доме. Я узнал много интересного о вооружении шайки, о её методах ведения боев с конкурентами, о том, что к городку подтягиваются танковые батальоны под командованием папы шлюшечной Анджелы.
Я понял, что надо признаться в содеянном, чтобы народонаселение не сошло с ума от страха и паники. Не успел — на фабричную территорию вкатился автомобильный кортеж: прибыл хозяин «Русь-ковра» господин Серов. Я даже заметил, как за стеклом мелькнул его державный крупный профиль в очках.
Майор в отставке Дыбенко однажды после серьезного возлияния признался, что директор спрашивал, мол, как Иванов тянет лямку службы. На что руководитель ВОХРа честно признался, что боец в моем лице старается служить исправно, хотя особенного рвения не наблюдается.
— А чего это Хозяин тобою в интересе, а, голубь? — поинтересовался с подозрением.
— Сами же говорили: или для спецзоны «А», или, может, думает обновлять руководящие кадры, — ответил я. — Так и сказал: кое-кто из старых кадров пьет, как лошадь.
— Да, не пью я вовсе, — возмутился майор, пряча бутылку в тумбочку.
— Ну тогда в спецзону, — проговорил я. — Кстати, чего там охранять-то?
— Так я и сказал тебе, малец, — погрозил пальцем.
— Да, небось, не знаете?
— Знаю. Но не скажу.
— Тогда скажу я: у хозяина уже приказ приготовлен, товарищ майор, о реорганизации нашей службы.
— Приказ? Какой приказ?
— Знаю. Но не скажу.
— Ну ладно, берешь за горло, — вздохнул Дыбенко, вытащил из тумбочки бутылку. — Вот, — показал на нее.
— Что?
— Вроде как водочку мастерят в зоне «А».
— Непохоже?
— Те`говорю! — заглотил стакан родной.
Я пожал плечами: чтобы господин Серов занимался такой мелкой коммерцией? Не знаю-не знаю.
— Э-э-э, а что за приказ, сынок? — тревожился мой собеседник.
— Будем расширяться, — пошутил я. — И вам, товарищ майор, дают звание полковника.
— Ппполковника? — поперхнулся.
После этой милой беседы, протрезвев, Дыбенко прекратил приглашать меня для душевных бесед под граненный стакан и бутылку.
Голос по селектору вернул меня в настоящее — Козлов и Федяшкин приглашены в дирекцию. Услыхав об этом, сладкая парочка пришла в необыкновенное волнение — намедни они попользовались слабостью двух молодок, выносивших шерстяные полуфабрикаты на себе, и теперь решили, что наступил час расплаты. Хватая друг дружку за грудки и толкаясь, охранники побежали каяться во всех грехах. Кто первый?..
Скоро вернулись фартовыми — наехал следователь, столичная штучка, задает идиотские вопросы о бандитах, которые будто разбойничают под фабричным забором, а ВОХР их бьет смертным боем.
— Леха! Тебя тож призывают, — вспомнили. — Колись, браток!
— Расскажу, как на духу, — пообещал, — о ваших подвигах, бабники.
… В очередном казенном кабинете с пыльными шторами и пыльной мебелью вел прием населения человек в гражданской одежде. На этот раз это был молодой человек с ужимками бывшего комсомольского вождя. Лицо трудно запоминалось, настолько было невзрачным, точно пакет отечественного супа на прилавке магазина.
— Ермаков, — представился, указав на стул. — Прошу садиться.
— Спасибо, — сказал я.
Столичная штучка для солидности пролистала страницы пятилетнего плана развития фабрики имени Розы Люксембург, просмотрела список ВОХРа, задала вопрос:
— Иванов ваша фамилия, так?
— Да, — не спорил я.
— Известная она, — поставил галочку в списке. — На ней вся Рассей матушка держится, так?
— Да, — не спорил я.
— А Лаптев ваш отчим?
— Отчим.
— А почему не взяли его фамилию?
— Иванов мне больше нравится.
— Да?
— Да.
— А что вы можете о нем сказать?
— В каком смысле? — удивился я.
— Во всех смыслах. У вас, кажется, конфликт был?
— Конфликт, — хныкнул я. — Считайте это так. А все остальные вопросы к нему самому.
Следователь пролистал страницы дела, пробуравил меня взором, будто ждал, что я тотчас же начну каяться:
— Надеюсь, вы в курсе всех событий?
— Событий где? — решил уточнить.
— В вашей деревне.
— А что случилось? — удивился я. — У нас тишь, да гладь, да Божья благодать.
— Какая там в пи… ду благодать! — был откровенен в своих чувствах.
Я развел руками: каждый видит то, что хочет видеть. То есть мы не понравились друг другу — у гражданина начальника полностью отсутствовало чувство юмора; он надувал щеки, пыжился и был смешон, чернильная душа. Ему казалось, он настолько хитер, что подозреваемый оговорит не только себя, но и выявит разветвленную сеть сообщников. А я почему-то этого не делал.
— Трудный контингент, — признался наконец. — Никто ничего не видел, никто ничего не знает. Так не бывает, товарищи мои дорогие.
— Да, — согласился в очередной раз.
— Вот ты, Иванов, закончил, дежурство в четыре часа, так?
— Так?
— В четыре ноль пять работницы фабрики слышали выстрел, так?
— Не знаю, — пожал плечами. — Я ничего не слышал.
— И ничего не видел? — заерзал на стуле. — Почему?
— Потому что привык к стрельбе.
Шумно вздохнув, следователь помял руками лицо, вспоминая, с кем, собственно, имеет дело:
— Да, да, понимаю… Хотя с другой стороны, в такую драку мог ввязаться только человек с определенной физической и психологической подготовкой, так?
— Возможно, — ответил я.
— Как понимаю, ты на войне убивал, Иванов?
— Меня тоже убивали. И что?
— Ничего, — ответил со значением. И решил уязвить вопросом: — Ты как пошел из фабрики?
— Ногами, — сказал я.
— И куда пошел ногами?
— Вперед.
— Вперед ногами выносят, — заметил Ермаков. — А если от проходной, то куда. Влево? Вправо?
— В противоположную сторону, если от места события, — улыбнулся, чувствуя, как вскипает моя кровь, попорченная ненавистью и болью.
— Уверен?
— В себе — да, — продолжал улыбаться, представив, как раскалываются шейные позвонки моего слишком сметливого собеседника от гранта — приема удушения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Мелковата коммерция, — заметил я, — у вас будет.
— У нас, Чеченец, у нас, — поправил. — А фабрика? А дрянь?
— Наркотики?
— А как же. Отобьем у «слободских» поставки. У нас где-то тысячи три любителей откинуться в грезах. Увеличим обороты…
— А чем мы лучше других? — спросил я.
— Они фуфло, а мы — братва, — ответил не без пафоса. — Мы одна семья. Будем защищать слабых и униженных от оскала капитализма.
— Тимур и его команда, — заметил я.
— Соловей-Разбойник и его братва!
— И что потом?
— Силенок наберем, и на Москву!.. — указал рукой в окно, за которым страдали от слякотного дня чужие и обреченные души. — Там хорошие перспективы…
— Перспектива одна — кровь.
— Кто б говорил, — возмутился. — Мы поделили городок мирными переговорами, почти без лишних трупов, но тут появился ты — и, пожалуйста… Нехорошо, Алеша… «Марсиане» грешат на нас, да найдут тебя. Предупреждаю, как знаток местных нравов.
— Ничего, — ответил я. — Отобьюсь.
— Нет, мой друг героический, там десяток «афганцев», а уж они известные псы войны.
— Все мы псы войны, — сказал я.
— Да, помирать-то рановато?
— Надо подумать, — признался, — как жить дальше.
— Вот и ладненько, — поднялся. — Мусора день-другой будут рыть землю семь трупяков за раз много даже по нынешним временам; так что все пока залягут в берлоги, — и посчитал нужным уточнить. — Наши менты намертво повязаны, купили мы их с потрохами, да из белокаменной, говорят, шлют бригаду… Кость им можно кинуть тоже, да не хочется, — улыбнулся. — Чай, мы не богоугодное заведение?
Я открыл дверь — мы начали прощаться. И я задал вопрос, давно меня мучивший. Я спросил про девочку Вику, которую мы в школе называли Победой.
— На игле, — поморщился Соловьев. — Заделала аборт, дура, а потом села на «продукт». Пытался вытащить, да куда там… — отмахнул рукой. — Идет до победного конца!
— До победного, — повторил я.
— Чего? Хочешь навестить подругу дней минувших? — хохотнул. — Не советую, Леха. Окончательно потеряешь веру в человека.
— А вдруг нет.
— Тогда прикупи маковой соломки. Для душевного разговора.
— Где?
— У Соньки привокзальной. Ее все знают. Такая бой-баба.
— Ты чертовски предупредителен, Соловушка, — проговорил я. — Впрочем, был таким всегда.
— И буду, — засмеялся, похлопал меня по плечу. — Эх, Алеха-Алеха, романтик ты наш.
Я не сдержал слово, данное маме, и вышел под дождь. Единственного, кого боялся в своем городке, это был я сам, точнее темный человек с полумесяцем, всаженным в кровоточащее славянское сердце.
Несмотря на дождь, над привокзальном базарчиком парил теплый торгашеский душок. Я прошел между рядами, проявляя интерес к семенам и их производным. Угадать Соньку было невозможно — все были бой-бабы, на лицах которых отпечатывалось тавро азиатского равнодушия и безликости. Наконец бабулька в телогрейке с выжженной хлоркой надписью «СССР» заговорщически спросила:
— Чего надобно, сынок?
— Того, — со значением мигнул. — Соньку надоть?
— Есть Сонька, — и, показав на тетку, поперек себя шире, обвязанную оренбургским платком, заверещала. — Сонька, а, Сонька, клиент!..
Купчиха с апатичными, протухшими глазами отсыпала в кулек два стакана мелко нарубленной, высушенной травы и подала товар со словами:
— На здоровье, — и даже предприняла попытку мясисто улыбнуться. Приходьте ещо.
— Непременно, — шаркнул ногой и ушел, размышляя о том, какого цвета кровь у подобных животных образований.
Потом долго бродил по тихим, сникшим от непогоды, переулкам слободки, распластавшейся за железнодорожным вокзальчиком. Дачное местечко считалось уркаганским среди законопослушных граждан, о нем ходили легенды, похожие на страшилки, мол, где не копни, наткнешься на истлевшее тело.
Верно было лишь одно: молодые «слободские» держали территорию под контролем и не любили, когда молодые городские являлись на их знаменитую танцплощадку, находящуюся близ свалки старых паровозов. И тогда частенько в мордобое на лунных путях рвался хрипящий мат, хрустели ребра и проливалась сопливая кровушка.
За мокрыми, почерневшими и покосившими заборами крылись старенькие домики. Кажется, там жили люди?
Не знаю, что заставило меня прийти на улицу Энтузиастов, 66, адрес, который назвал Соловей. Может быть, хотел убедиться в его словах? Или Алеша пришел попрощаться с милым и простодушным прошлым. И с собой? Трудно сказать.
Открытая калитка скрипела на дождливом ветру. Дом был полуразрушен, со следами пожара, когда-то вырвавшегося из разбитого окна. Хвосты из сажи были похожи на мазки пьяного в дым абстракциониста. В уцелевших окошках пылились занавесочки с рюшечками. Под домом штормил волнами блесткий от дождя кустарник.
Нищий и бездыханный мир, подозрительный своей мертвой тишиной. Я поднялся на крыльцо — из приоткрытой двери тянуло сквозняком.
Окно было разбито на кухне, схожей на мелкую свалку: прожженный матрац, банки, битые склянки, облитая потоками кала плита. И тошнотворный ацетоновый запах, пропитавший притон. Я прошел по убогим комнатам, там находились какие-то полумертвые люди, они смотрели на меня и не видели. В дальней клетушке обнаружил того, кого искал. И не узнал девочку Викторию, превратившуюся в источенную пороком тетку. Была одета в летнее цветастое платьице, на ногах — резиновые сапоги. Похрапывала на панцирной сетке кровати. На изгибах локтей — гематомы от следов иглы.
Ко всему можно привыкнуть, но когда на твоих глазах разлагается тот, кто совсем недавно был чист и вечен в своей молодости, кто тебе нравился…
Хотел уйти, да вспомнил о «продукте». Вырвав кулек из кармана куртки, сделал шаг в сторону кровати и увидел в раковинах чужих глаз перламутровые зрачки. Храп прекратился и слабо знакомый голос с трудом произнес:
— Еп-п-пи за дозу.
— Вика, — сказал я.
Открыв глаза, попыталась сосредоточиться:
— А ты кто?
— Алеша.
— Алеша? — не узнала, скользнув взглядом по руке с кульком. — Солома?
— Овес, — нервно пошутил я.
То, что произошло далее, трудно объяснить словами. Гибнущее, казалось, существо в мгновение ока превратилось в энергичную фурию. Спружинив лопатками о металическую сетку кровати, она взвилась, цапнула кулек и метнулась из клетушки с буйным ором о том, что будет варить «кашу».
В комнатах началось движение — возникало впечатление, что мертвые восстали из тлена. В кухне гремела посуда — я прошел туда. На газовой грелке шипела кастрюля. Моя бывшая одноклассница заливала в неё бесцветный, едкий ацетон; так заботливая мама разбавляет кашу молоком. Потом, помешивая варево ложкой, оглянулась на мой голос и выказала удивление:
— О! Иванов? А ты как тут?
— Проходил мимо.
— На тебя дозы нет, — предупредила, с удовольствием вдыхая пары яда. Из двух стаканов — шесть дозняков и нас вроде столько… Одно плохо вены ушли, — продемонстрировала изгибы локтей. — Спрятались, суки, от иголочки. — Вытащила из тумбочки алюминиевую миску со шприцами. — Прокипятим наши баяны и песенку споем… Ты думаешь, я конченная? Не-а, застопорю себя мигом, вот тебе крест… — И перекрестилась ложкой, которой мешала варево. — У нас тут конченные… и Борюха, и Вовик, и Танька-Соска, и Валька, и Чубасик, и Лужа… И все почему? Нет силы воли, да и кровушка мертвая… А ты меня знаешь, я крепкая, как сталь… Интересно иголочки из стали делают или как?
Она продолжала говорить, а я уходил прочь по вихляющей тропинке. Обстоятельства были выше моих сил: нельзя возродить к жизни, напитанного ацетоном. Нельзя ничего сделать с тем, у кого мертвая кровь.
У моей сестрички Ю тоже оказалась попорченная кровь. Лейкемия, развели руками врачи, стервятники беды, и она, крепышка, неожиданно умерла, а я остался. И теперь вопрос лишь в том, какая кровь у меня, пропитанного войной?
Дождь прекратился — по лужам прыгали солнечные зайцы.
Я прогулялся по центральному проспекту Ленина — городок продолжал жить в ритме провинциальной дремы и полузабытья. Лица прохожих были беспечны и спокойны; кажется, никто не подозревал о существовании бандформирований, о которых меня предупреждала мама.
У магазинчиков суматошились старушки и женщины с детишками. У цистерны с молоком, креном стоящей, как гаубица, я заметил Тоню-Антонио и её пузана Ваню, сидящего в дорожной коляске.
— Салют, герой, — сказал ему.
Кроха недоуменно глянул на меня невинными васильковыми глазами, перевел взгляд на мать. Та обрадовалась:
— Алешенька! Пропал, как сквозь землю провалился. Верно, звонил, а у меня телефон отключили за неуплату, представляешь, стервецы какие, хотя оно и спокойнее, без телефона-то… А зачем телефон? На улице бабки всякие ужасти рассказывают… А ты звонил, да?
— Да, — солгал я.
— Ну вот, — огорчилась. Была такая же — шумная, бестолковая, ещё больше раздобрела. — Ты бы заходил, Алешка?..
— Конечно, Антонио — пообещал. — А герой растет.
— Ой, уже матерится, — засмеялась. — Все дурное от папани. Он у меня дальнобойшик, я говорила?
— Говорила.
— Ой, я сейчас, — громыхнула алюминиевым бидончиком, отдав его продавщице. — Муся, полный, как завсегда.
— Слыхала, — сказала молочница, подставляя посуду под краник. Бандюгов стрельнули в «Марсе»… Я бы их, клятых, сама… огнеметом…
— Ой, не говори, — замахала руками Антонио. — Времена гадские… Я телевизор и не гляжу вовсе, только про животных или путешествия. Ой, Алешка, — вспомнила. — Мне же Вирджиния весточку прислала из Австралии.
— Что ты говоришь?
— Красивая такая, открыточка-то. С океаном и берегом в песочке… Скучает, накатала, по нашим по березкам…
— А по осинам не скучает, — вмешалась Муся, накрывая крышкой наполненный бидон. — Вот люди, все им не так.
— Хорошо, где нас нету, — перевела дух Антонио, кивнула старушкам в очереди. — Дай Бог, всем здоровье… Поехали, Ванька, к своим колышкам.
Я взялся за выгибающуюся рукоятку коляски, она была холодна и отсвечивала серебристый день. Маленький человечек смотрел на лужы, отражающие небо, и, наверно, думал, что это облака.
По-видимому, мой бывший однокашник был прав в том, что кровопролитная баня в питейном заведении городка даже по нынешним смутным денькам, выдалась чрезмерной. Во всяком случае, когда я прибыл на «Розу Люкс» для выполнения своих охранительных функций, то обнаружил ВОХРу в полном боевом составе. Оказывается, поступил приказ усилить боеготовность и бдительность на границах фабричной республики.
— Всех впускать и никого не выпускать, — пошутил я. — А что такое?
— Как, ничего не знаешь? — заволновались Козлов и Федяшкин и начали сказывать сказку о столичной банде, действующей в нашей незлобивой местности.
Что и говорить, мифы в нашей сторонке распространялись со скоростью огня в старом доме. Я узнал много интересного о вооружении шайки, о её методах ведения боев с конкурентами, о том, что к городку подтягиваются танковые батальоны под командованием папы шлюшечной Анджелы.
Я понял, что надо признаться в содеянном, чтобы народонаселение не сошло с ума от страха и паники. Не успел — на фабричную территорию вкатился автомобильный кортеж: прибыл хозяин «Русь-ковра» господин Серов. Я даже заметил, как за стеклом мелькнул его державный крупный профиль в очках.
Майор в отставке Дыбенко однажды после серьезного возлияния признался, что директор спрашивал, мол, как Иванов тянет лямку службы. На что руководитель ВОХРа честно признался, что боец в моем лице старается служить исправно, хотя особенного рвения не наблюдается.
— А чего это Хозяин тобою в интересе, а, голубь? — поинтересовался с подозрением.
— Сами же говорили: или для спецзоны «А», или, может, думает обновлять руководящие кадры, — ответил я. — Так и сказал: кое-кто из старых кадров пьет, как лошадь.
— Да, не пью я вовсе, — возмутился майор, пряча бутылку в тумбочку.
— Ну тогда в спецзону, — проговорил я. — Кстати, чего там охранять-то?
— Так я и сказал тебе, малец, — погрозил пальцем.
— Да, небось, не знаете?
— Знаю. Но не скажу.
— Тогда скажу я: у хозяина уже приказ приготовлен, товарищ майор, о реорганизации нашей службы.
— Приказ? Какой приказ?
— Знаю. Но не скажу.
— Ну ладно, берешь за горло, — вздохнул Дыбенко, вытащил из тумбочки бутылку. — Вот, — показал на нее.
— Что?
— Вроде как водочку мастерят в зоне «А».
— Непохоже?
— Те`говорю! — заглотил стакан родной.
Я пожал плечами: чтобы господин Серов занимался такой мелкой коммерцией? Не знаю-не знаю.
— Э-э-э, а что за приказ, сынок? — тревожился мой собеседник.
— Будем расширяться, — пошутил я. — И вам, товарищ майор, дают звание полковника.
— Ппполковника? — поперхнулся.
После этой милой беседы, протрезвев, Дыбенко прекратил приглашать меня для душевных бесед под граненный стакан и бутылку.
Голос по селектору вернул меня в настоящее — Козлов и Федяшкин приглашены в дирекцию. Услыхав об этом, сладкая парочка пришла в необыкновенное волнение — намедни они попользовались слабостью двух молодок, выносивших шерстяные полуфабрикаты на себе, и теперь решили, что наступил час расплаты. Хватая друг дружку за грудки и толкаясь, охранники побежали каяться во всех грехах. Кто первый?..
Скоро вернулись фартовыми — наехал следователь, столичная штучка, задает идиотские вопросы о бандитах, которые будто разбойничают под фабричным забором, а ВОХР их бьет смертным боем.
— Леха! Тебя тож призывают, — вспомнили. — Колись, браток!
— Расскажу, как на духу, — пообещал, — о ваших подвигах, бабники.
… В очередном казенном кабинете с пыльными шторами и пыльной мебелью вел прием населения человек в гражданской одежде. На этот раз это был молодой человек с ужимками бывшего комсомольского вождя. Лицо трудно запоминалось, настолько было невзрачным, точно пакет отечественного супа на прилавке магазина.
— Ермаков, — представился, указав на стул. — Прошу садиться.
— Спасибо, — сказал я.
Столичная штучка для солидности пролистала страницы пятилетнего плана развития фабрики имени Розы Люксембург, просмотрела список ВОХРа, задала вопрос:
— Иванов ваша фамилия, так?
— Да, — не спорил я.
— Известная она, — поставил галочку в списке. — На ней вся Рассей матушка держится, так?
— Да, — не спорил я.
— А Лаптев ваш отчим?
— Отчим.
— А почему не взяли его фамилию?
— Иванов мне больше нравится.
— Да?
— Да.
— А что вы можете о нем сказать?
— В каком смысле? — удивился я.
— Во всех смыслах. У вас, кажется, конфликт был?
— Конфликт, — хныкнул я. — Считайте это так. А все остальные вопросы к нему самому.
Следователь пролистал страницы дела, пробуравил меня взором, будто ждал, что я тотчас же начну каяться:
— Надеюсь, вы в курсе всех событий?
— Событий где? — решил уточнить.
— В вашей деревне.
— А что случилось? — удивился я. — У нас тишь, да гладь, да Божья благодать.
— Какая там в пи… ду благодать! — был откровенен в своих чувствах.
Я развел руками: каждый видит то, что хочет видеть. То есть мы не понравились друг другу — у гражданина начальника полностью отсутствовало чувство юмора; он надувал щеки, пыжился и был смешон, чернильная душа. Ему казалось, он настолько хитер, что подозреваемый оговорит не только себя, но и выявит разветвленную сеть сообщников. А я почему-то этого не делал.
— Трудный контингент, — признался наконец. — Никто ничего не видел, никто ничего не знает. Так не бывает, товарищи мои дорогие.
— Да, — согласился в очередной раз.
— Вот ты, Иванов, закончил, дежурство в четыре часа, так?
— Так?
— В четыре ноль пять работницы фабрики слышали выстрел, так?
— Не знаю, — пожал плечами. — Я ничего не слышал.
— И ничего не видел? — заерзал на стуле. — Почему?
— Потому что привык к стрельбе.
Шумно вздохнув, следователь помял руками лицо, вспоминая, с кем, собственно, имеет дело:
— Да, да, понимаю… Хотя с другой стороны, в такую драку мог ввязаться только человек с определенной физической и психологической подготовкой, так?
— Возможно, — ответил я.
— Как понимаю, ты на войне убивал, Иванов?
— Меня тоже убивали. И что?
— Ничего, — ответил со значением. И решил уязвить вопросом: — Ты как пошел из фабрики?
— Ногами, — сказал я.
— И куда пошел ногами?
— Вперед.
— Вперед ногами выносят, — заметил Ермаков. — А если от проходной, то куда. Влево? Вправо?
— В противоположную сторону, если от места события, — улыбнулся, чувствуя, как вскипает моя кровь, попорченная ненавистью и болью.
— Уверен?
— В себе — да, — продолжал улыбаться, представив, как раскалываются шейные позвонки моего слишком сметливого собеседника от гранта — приема удушения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51