Через месяц меня перевели на другое место службы. Академик после смерти внучки работал на износ. Он мотался по стране, он бился со своими научными оппонентами, с ним было интересно работать. Однако вскоре меня вызвал Нач и предложил перейти в другое подразделение.
— Почему? — не понял я.
— А то ты не знаешь, — отрезал генерал-майор.
— Не знаю.
— Если ты уж там случайно оказался, — сказал Нач, — то бежать надобно было без оглядки.
— А вдруг она бы жила?
— Как я понял: не жила бы.
— Не жила, — согласился я.
— Тогда какого же…
Нач был прав: если бы я случайно не оказался на шоссе, ближе к ночи, я бы продолжал спокойно работать с Академиком, но так как я все-таки оказался на шоссе, ближе к ночи… Наверное, Академику просто не хотелось встречаться с тем, кто первым увидел его живую внучку неживой. На беду я оказался именно тем, кто первым увидел…
* * *
Мой новый подопечный занимался политической деятельностью; будем его называть Государственно-политическим чиновником (ГПЧ). В кабинете Нача я изучил документы на нового хозяина. Они были составлены с бюрократической добросовестностью и любовью; по ним очень легко было составить мнение о достоинствах и недостатках, о привязанностях и перспективе политического роста ГПЧ.
— Вижу, как живого, — сказал я. — Славно поработали, товарищи.
— Вот именно, — Нач аккуратно перевязал атласные тесемочки на папке; потом заложил её в сейф.
Сейф был знаменит, он был неподъемен, из брони и с невероятными секретными запорами — мечта шпионов.
— Вот именно, — повторил Нач, закрывая сейф тремя ключами. — За эти папочки, мой друг… многие… Информация в наше время дорогого стоит. ГПЧ мужик хваткий, без дури и не жадный, но ухо держи с ним востро… Понимаешь?
— Понимаю.
— Не встревай. Ты это у меня любишь встревать! И без моего разрешения.
— А если очень хочется.
Дядя Коля поглядел на меня поверх очков; напоминал обрюзгшего учителя, вынужденного читать нотацию недотепе-ученику:
— Саша, не надо, а? — сочувственно проговорил. — Политика — это политика. С бабой ты, может, и кто-то, а здесь ты — дырка от бублика, — и мой непосредственный руководитель поднес к моим глазам сушку.
Дело в том, что дядя Коля любил не только разводить цветы, он ещё любил чаевничать в своем кабинете: на столе стоял самовар-красавец, а в плетенной корзинке всегда лежали баранки.
Я пожал плечами: не спорить же по такому несущественному вопросу, кто я есть, и есть ли я вообще?
Иногда я смотрю телевизор; со мной это случается довольно-таки редко. Это случается, когда мне не о чем говорить с очередной любимой. Ей пора уходить, она не уходит, она считает, что её присутствие благотворно влияет на мою нервную систему. И тогда я включаю телевизор и смотрю на экран.
Однажды я увидел, как «работают» мои коллеги. Надо признаться: работали они грубо и топорно. Политический деятель, которого они охраняли, пытался поговорить с народными массами; так они, молодцы, теснили его от масс, таращили во все стороны глаза в попытке отыскать в радостно-возбужденной толпе счастливого народа подлого бомбиста; словом, напоминали биологических роботов с одной примитивной программой: отдать свою жизнь во имя идеи.
Признаюсь, однако, что и себя я видел как-то на экране: был не лучше. Академик был прекрасен, а я сам на себя не походил: полудебильный малый с носорожьей свирепостью и подозрительностью всматривающийся в безобидный ученый люд.
И получается: я все-таки есть; я увидел себя на телевизионном экране, меня трудно было узнать, но тем не менее…
Я — есть, потому что существуют те, кто нуждается в защите своей ценной плоти. Я не говорю сейчас об ученых; они умницы, своим беспросветным трудом укрепляют могущество и обороноспособность родины; я о тех, кто еженощно думу думает о заботах и чаяниях народа, кто не жалеет живота своего ради собственного благополучия. Они, олимпийские боги, нуждаются в охране, и я согласен: мало ли какому дураку покажется, что его проблемы никого не интересуют. Но вопрос в другом: мы в силах защитить тела, а кто защитит наши души? Кто защитит души всех нас — от нас же самих?
— Слушай, не в службу, а в дружбу, — сказал Нач, когда мы пили чай в его кабинете; мы были вдвоем; и был вечер, ближе к ночи. — Тут такое дело, сынок, — генерал-майор включил вентилятор, хотя было довольно прохладно. Так вот, Александр, хочу, чтобы ты мне помог, — сказал Нач. — Не в службу…
— Пожалуйста, — ответил я.
О чем же мы говорили? Для тех, кто мог нас подслушивать в этот полночный час, беседа наша осталась бы тайной, любители пирожных и чужих тайн из-за шума вентилятора не смогли бы вникнуть в суть происходящего разговора. Старый, как мир, прием: включил вентилятор — и любое, даже ухищренное последней научной мыслью, устройство из передового арсенала оперативной техники бессильно.
… У ГПЧ было выразительное лицо: трапецевидная челюсть, большой крестьянский нос, широкий рот, отечные мешки под глазами; взгляд фильтровал окружающий мир; говорил медленно, словно взвешивая слова; движения тоже были осторожные; курил дешевые отечественные сигареты — привычка.
Он был священной коровой и, казалось, мог себе позволить быть свободным и счастливым. Однако время было замечательное: шла изнурительная, изматывающая всех гонка за власть. И все понимали, что в этой молодецкой гонке победит, безусловно, сильнейший.
— Не в службу, а в дружбу, — сказал Нач, втягивая и меня в смертельные виражи.
Потом он выключил вентилятор, наступила тишина, было слышно, как по улице бредет поздний прохожий под хмельком и мелочишка звенит в его кармане: дзинь-дзинь-дзинь.
— Как твоя дочка? — поинтересовался Нач, любуясь комнатными растениями, цветущими пышным цветом по стенам.
— Слава богу, растет, — отвечал я. — Правда, болеет часто.
— Скоро клубника заплодоносит, — дядя Коля сладко потянулся в кресле. — Очень полезная, витаминов много.
— Спасибо, — сказал я.
— А? — генерал-майор был малость глуховат.
— Спасибо, — поблагодарил я.
— Ты что? Свои же люди? — удивился Нач.
Он был наивным человеком, и думал, что декоративной клубникой можно поправить здоровье моей дочери. Осенью она часто простужается — вся в меня. Хотя её мама требует, чтобы дочь называла меня дядей Сашей. И она называет: папа-дядя Саша — смышленый ребенок, вся, повторяю, в меня.
Мне нравится гулять со своей дочерью.
— Машенька, — говорит ей мама. — Погуляй-ка с дядей Сашей.
И мы идем гулять. Катаемся на карусели. А в пруду кормим хлебом уток. И смотрит на красивых белых лебедей. Они не улетают — обрезаны крылья. Дочь об этом не догадывается и шумно хлопает в ладоши, мечтая увидеть птиц в полете.
Я счастлив, что у меня родилась девочка. И все-таки, мне кажется, лучше был бы мальчик. Мне просто не хочется, чтобы когда-нибудь моя дочь носила в постель кофе или утирала нос тому, кто будет путать её имя. Такое иногда случается со мной — я забываюсь и называю женщин другими именами. На меня обижаются, потом прощают. У меня прекрасная зрительная память, но ночью трудно различить лица. И поэтому ошибаюсь в именах. Говорят, любимых можно различить по запаху; так вот беда какая: у меня частенько насморк, и нет никакой возможности различить их по запаху. С теми, кто храпит во сне, я расстаюсь без сожаления. Даже если они утирают мне нос и носят кофе в койку. В конце концов насморк проходит, а кофе и сам могу приготовить. Кстати, почему я с такой любовью отношусь к лучшей половине человечества?
История, знаете ли, банальная. Молодой муж раньше времени вернулся со сборов. Когда ты возвращаешься раньше обговоренного с молодой женой срока, позвони и обрадуй, что возвращаешься раньше времени. А то можно попасть впросак.
Я хотел сделать приятное молодой супруге. В каком-то смысле мне повезло: она и он, утомленные после борьбы за мимолетное счастье, сидели на кухне и пили кофе. Если бы они находились в спальне, я бы действовал более решительно. А так они пили кофе и курили. И на его ногах были мои шлепанцы.
— Приятного аппетита, — сказал я довольно-таки миролюбиво.
Но молодая жена взвизгнула и плеснула горячий кофе на него, любимого. Тот засучил ногами: приятного мало, когда тебя ошпаривают кипятком.
— Будьте добры, — сказал я, — шлепанцы. Знаете, простудился на сборах.
Однако благоверная продолжала кричать. Наверное, ей не понравилось, что я взял дымящую сигаретку и притушил о её девичью щеку.
Впрочем, прежде всего виноват я сам: трудно было позвонить любимой жене. Она не храпела, и за это я её любил. Теперь, наверное, её любит кто-нибудь другой: у неё на щечке милый такой шрамик, похожий на грубое клеймо прошлого.
Так что у меня теперь одна надежда, что мир изменится, или переведется весь кофе, или никто не будет болеть ОРЗ. И ещё у меня надежда, что, когда дочь подрастет, автомобильный парк будет модернизирован — в легковых машинах уберут к черту рычаги переключения скоростей.
Надо сказать, наш государственно-политический чиновник испытывал слабость к быстрой езде. Однажды на скоростном шоссе к аэропорту случилась неприятность. У нас была непреложная инструкция: если возникает нештатная ситуация, применять оружие. Кавалькада мчалась через перелесок, и мне показалось, что в зарослях кустарника — человек, он поднимает руку, и в его руке… Разумеется, я выстрелил. Потом уже в аэропорту, когда подъехала дежурная машина, выяснилось, что в кустах гуляла корова — пули кучно легли между её рогами.
— Молодец, — сказал мне Смирнов; он был начальником охраны у ГПЧ.
Я пожал плечами — служба. Позже этот случай оброс слухами: мол, дуралей-автоинспектор решил замерить прибором, похожим на пистолет, скорость движения правительственного кортежа; ему, мол, не удалось узнать погиб любопытный инспектор ГАИ смертью храбрых.
Но я думаю: все-таки в кустах была корова. Если бы в тех зарослях оказался человек, нам бы сказали: да, человек. Зачем лгать? Хотя нездоровое любопытство присуще только человеку.
— Молодец, продолжай в том же духе, — сказал Смирнов, и мне пришлось опять пожать плечами.
Мы срабатывались плохо. Смирнов проявлял недюжинные способности в питье водочки и к охоте. И не к охоте в российских лесах, не к охоте, где пристрелили моего друга Глебова, где могли пристрелить меня. Смирнов был слаб к охоте экзотической. Если быть точным, такую охоту любил сын нашего ГПЧ по имени Виктор. Он чувствовал себя хорошо в этой жизни, ему было удобно жить за казенный счет. Он любил охоту на львов, скажем, или там слонов. Ему, как понимаю, было неинтересно бродить по отечественным лесам и буеракам в поисках разбежавшейся живности. Виктор предпочитал улететь на три дня на сафари и там завалить зазевавшегося гиганта с хоботом или, на худой конец, длинношеего жирафа. И при нем, я имею ввиду сына ГПЧ, всегда находился Смирнов. Конечно, я понимаю, если твой отец имеет возможность ежемесячно снаряжать валютную охотничью экспедицию в заморские края, то почему бы туда не отправиться. Жалко лишь зверюшек, которые до поры до времени беззаботно бродили по родной сторонке и ведать не ведали, что есть в мире такая страна, где каждый честный гражданин имеет возможность снарядить экспедицию для родного чада и отправить его за их шкурами, рогами и копытами.
Интересно, когда шел отстрел импортной дичи, где находился Смирнов? По тому, как возвращался начальник группы живым и невредимым, нетрудно было догадаться — находился он за спиной стреляющего.
И государственно-политического чиновника можно понять: ребенок не должен испытывать нужды ни в чем. Правда, про таких, как наш ГПЧ, Нач говорил:
— Хапают ртом и жопой!
И в этом грубом, солдафонском изречении сермяжная правда нашей прекрасной действительности.
Утверждают, что когда-то давно народец наш распался на дворовых и пахотных крестьян. Дворовые завсегда были при дворе, и жизнь их была сладка и чудесна, заботушка лишь была одна: не допустить промашки в услужении; пахотные — растили хлеб, и жизнь их была ещё слаще, забота была только одна: чтобы хлебушка хватило на всех. Потом пахотных крестьян извели: много они, дармоеды, хлеба жрали, воздухом дышали, да неудовольствие выказывали, особенно, когда у них землицу отбирали.
И остались одни дворовые, и дворовые родили дворовых, и эти дворовые тоже родили дворовых, а те в свою очередь — дворовых. И теперь многие друг перед другом бахвалятся:
— Мы дворяне, — говорят.
Моя беда в том, что я слишком много знаю и понимаю. А когда понимаешь, начинаешь скучать. Мне скучно, и поэтому я один. У меня была мама. Когда она была жива, я приезжал на дачу. Мама радовалась мне — я был для неё игрушкой. Она смотрела на меня во все глаза, спешила печь пироги, говорила что-то важное для себя, а я бухался в старое кресло и тотчас же засыпал мертвым сном. И мне ничего не снилось.
Потом я возвращался во враждебный мир. И начинал вести наблюдение за ним. И за теми, кто в этом мирке невразумительно проживал, считая, что их жизнь есть единственная ценность, которую нужно охранять и беречь как зеницу ока. Что ж, это их право. И если у них есть возможность чужой шкурой защитить свою, то почему бы этой возможностью не воспользоваться?
…Так получилось, что мне пришлось подсматривать в замочную скважину. Разумеется, не в буквальном смысле слова.
— Не в службу, а по дружбе, — сказал Нач, и мне пришлось выполнять его мелкое поручение.
Я отправился на конспиративную квартиру. Дверь открыла невзрачная женщина. На мой пароль — махнула рукой. Комната была забита видеорадиоаппаратурой. На стене висел портрет вождя всех времен и народов И.В. Сталина. Генералиссимус стоял в полном параде, держал в руке трубку и с прищуром вглядывался в суету текущего дня.
— Люся, — сказала женщина. — Так меня зовут, — сказала женщина, и я обратил на неё внимание: лицо её не запоминалось, ходила бесшумно, как тень.
Она включила телевизор, и голубоватый свет рассеялся по комнате. На экране проявилась картинка: комната, где на стенах, как в комиссионном магазине, висели иконы — некоторые из них лежали на столе.
Потом в апартаментах появляется знакомая мне личность. Это тот, которого без ума любит и обожает Мадам, дочь своего выдающегося папы. Личность молода, холена, в атласном халатике, рыкает арию — он у нас артист Большого театра. Вдруг замолкает, оказывается, решил заняться более важным делом: затолкал в ноздрю указательный палец. И пока холеный бык-производитель занят своим богатым внутренним миром, я думаю о себе: хочу я этого или нет, но обстоятельства сильнее меня: механизмы Системы, куда загоняет нас жизнь, не может работать без смазки. А лучшая смазка кровь.
Отвлекаюсь: новое явление — Мадам. Она вся в папу: похожа на борца, выступающего на опилках передвижного цирка. Мадам сбрасывает с покатых плеч норковую шубейку:
— Бориска-киска, нас же ждут!
— Подождут, — находчиво отвечает артист театра.
— Ты же обещал?
— Имею я право делать то, что я хочу?
— А что ты хочешь, киса? — дама льнет к кавалеру.
Тот делает попытку освободиться от объятий, это, однако, не так просто:
— Прекрати, надо ехать.
— Ну, Боренька.
— Поехали, нас ждут.
— Ааа, пошли они, голубая сволочь!
— Слушай, выбирай выражения.
— Что? — дочь Папы цапнула своего любимого за нос. — Ты — вонь французская!.. Я тебя вытащила из говна. А ты, дрянь! Да, я тебя…
— Прости-прости, — освободив нос, артист Большого делает попытку успокоить даму своего артистического сердца. — Прости. С голосом что-то. И ролей не дают…
— Дадут! Если я захочу!
— Ах, ты моя сладкая!
И, обнявшись мертвой хваткой, как два цирковых борца, они удалились в покои.
— Скоро они уедут, — сказала Люся. — Надо будет поработать, мальчик.
— Да, — сказал я.
— Жучков надо удалить. Там, на столе иконы.
— Да, — повторил я.
— Вот ключи, вот схема квартиры.
Я взял со стола ключи, зафиксировал в памяти схему шестикомнатной квартиры.
— Есть вопросы?
Я замялся, признаюсь, мне хотелось задать один интересующий меня как профессионала вопрос, но не задал.
— Вопросов нет.
Я выполнил мелкое поручение Нача, и он, столкнувшись со мной в коридоре Управления, поблагодарил:
— Спасибо, сынок.
— Пожалуйста, — ответил я; мне хотелось задать интересующий меня вопрос дяде Колю, но он торопился: наш ГПЧ уезжал в инспекционную поездку в южные регионы страны, и работы по этому случаю было невпроворот.
Если бы государственный чиновник не уезжал в инспекционную поездку на юг, то я бы, конечно, задал вопрос генерал-майору: какой дурак запустил жучков в иконы: ведь их можно снять, обменять, в конце концов пустить на растопку камина.
Я не спросил Нача об этом халатном казусе ещё и потому, что догадался: Глебов. Мой друг и товарищ с некоторой безответственностью отнесся к боевому заданию и мне пришлось исправлять его ошибку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42