Профессор – советский человек, крупный ученый – не стал бы укрывать дезертира, изменника. Разве только если тот его обманул? Чекисты направлялись к Варламову, лелея надежду выяснить какие-то подробности о Малявкине, известные семье Варламовых, которые могли бы быть полезны в розыске.
Оставив машину невдалеке от дома Варламовых, в соседнем переулке, Скворецкий и Горюнов разыскали нужный подъезд. Вот и дверь, на ней медная, чуть потемневшая дощечка: «Петр Андреевич Варламов. Профессор».
Кирилл Петрович нажал кнопку звонка. Где-то в глубине квартиры послышался приглушенный шум, вроде бы вдалеке хлопнула дверь, и все стихло. Кирилл Петрович и Виктор с недоумением переглянулись. Скворецкий снова позвонил. Опять какой-то шум, затем легкий звук шагов. Дверь, прихваченная цепочкой, чуть приоткрылась. Мелькнуло испуганное девичье лицо.
– Вам кого? Что надо?
– Мы из наркомата, – подчеркнуто спокойно сказал Скворецкий. – По делу. Да вы откройте, не через порог же мы будем разговаривать. В самом деле, чего вы боитесь?
– А я вовсе и не боюсь, – ответила девушка, откидывая цепочку и распахивая дверь. – Вот еще. Очень мне надо пугаться!
Чекисты очутились в просторной, со вкусом обставленной прихожей, в которую выходило несколько дверей. Одна из них, на кухню, была открыта, остальные притворены.
– Нам нужен профессор Варламов. Петр Андреевич Варламов. Можем мы его видеть? – спросил Скворецкий.
– Дяди… то есть профессора, дома нету. Он… он уехал.
– Как – уехал? – удивился Кирилл Петрович. – Когда? Куда уехал?
Девушка ответила не сразу. Она подняла руки к груди, сплела пальцы, расплела их и снова сплела. В ее больших темных глазах таился испуг. Было видно, как она усилием воли старается его преодолеть.
– А вы… вы… вы не из НКВД? – внезапно ответила девушка вопросом на вопрос. Голос ее чуть заметно дрогнул.
– Знаете ли, – сердито сказал Скворецкий, – так у нас ничего не получится. Сначала вы не хотели нам открывать, теперь держите в прихожей, не приглашая в комнату, не предлагая сесть, и еще задаете странные вопросы. Разве это разговор? И что это вообще такое? Что тут у вас происходит? Как, кстати, вас зовут?
– Меня? Меня – Ната… Наталья Сергеевна…
– Ну, величать вас по батюшке, пожалуй, еще рановато. А теперь ведите нас в комнату, тогда и поговорим.
– О чем? О чем вы хотите со мной говорить? – с какой-то внезапной тоской спросила Ната, открывая одну из дверей, которая вела в комнату, служившую, судя по всему, столовой.
Едва переступив порог, Скворецкий понял, что совсем недавно в этой комнате, кроме Наты, были еще люди. В комнате пахло табачным дымом, на небольшом изящном столике стояла массивная пепельница с недокуренной, поспешно придавленной папиросой. На мундштуке виднелись следы губной помады. На широкой большой тахте, покрытой пушистым ковром, лежало несколько толстых научных Журналов, валялась какая-то полурассыпанная рукопись.
– Вы курите? – в упор спросил Скворецкий, оставляя вопрос Наты без ответа.
– Нет, что вы! Я не курю.
– А это? Это кто курил? – Кирилл Петрович указал на пепельницу.
– Это? – Ната смешалась. – Это… у меня… у меня была подруга. В гостях. Она и курила. Она ушла… Только что…
– Только что? – удивился Скворецкий. – Странно! Почему же тогда мы никого не встретили? Странно!
– Не знаю, – совсем растерялась девушка. – Но она действительно, ушла. Совсем недавно…
– Допустим, – согласился Скворецкий. – А сейчас, сейчас, кроме вас, в квартире никого нет?
– Нет, никого нету. Я одна.
– Так где же профессор Варламов? Куда уехал? Когда? Где его жена, Ева Евгеньевна, если не ошибаюсь? Тоже уехала? – спокойно спросил майор.
Ната сидела против Скворецкого и Горюнова потупившись, молчала и нервно теребила свои пальцы. Казалось, вот-вот девушка расплачется. Кирилл Петрович пристально посмотрел ей в лицо, внезапно встал, обошел вокруг стола и ласково погладил Нату по голове.
– Ну, ну, маленькая, зачем же нос вешать? Вижу, тут у вас что-то стряслось. Что же?
– Я… я не могу вам сказать. Не могу, – еле слышно произнесла Ната, глотая слезы. – Я же вас совсем не знаю. Кто вы? Откуда? Зачем пришли? Вы… вы хотите… арестовать дядю?
– Арестовать? – удивился Скворецкий. – А разве есть за что? Кстати, давайте познакомимся… Мы действительно из Народного комиссариата государственной безопасности. Моя фамилия Скворецкий. Майор Скворецкий, Кирилл Петрович. А это старший лейтенант Горюнов, Виктор Иванович. Прошу любить и жаловать. Вам-то, вам чего нас бояться? Думаете, съедим вас?
Ната сквозь слезы улыбнулась.
– Уж раз на то пошло, – продолжал Скворецкий, – вы советский человек, никаких преступлений, надеюсь, не совершили. Так? А если так, если совесть у вас чиста, какую мы можем представлять для вас опасность? Другое дело – будь вы преступник, враг нашей Родины. Да, с такими мы боремся. Но разве борьба с врагами нашего отечества не общее наше дело, особенно сейчас, когда идет война, когда фашисты то и дело засылают в советский тыл своих агентов?
– Это конечно, – кивнула Ната, – насчет войны я понимаю. Все понимаю. Я же комсомолка. Я ведь давно хочу на фронт, только тетя не пускает. Но я все равно уйду, убегу…
– Ну вот видите, – сердито сказал Скворецкий, – комсомолка, а туда же – «арестовать»! Рассуждаете о чекистах, как злостный обыватель, повторяете всякие бредни. Стыдитесь! Что же касается фронта, то на фронте, думаю, обойдутся и без вас. Но и здесь, в тылу, нельзя забывать, что идет война, тем более комсомольцу. И тут вы можете принести очень и очень большую пользу, в частности, в том деле, которое нас сейчас интересует. Но в первую очередь мы хотим знать: куда и почему так внезапно уехал ваш дядя?
Ната опять насупилась, опустила голову и ничего не ответила.
– Молчите? Скверно! Ничего, значит, вы не поняли. – В голосе Кирилла Петровича слышалось разочарование. – Скажите, а ваша тетя, Ева Евгеньевна, курит?
Вопрос был задан неожиданно, в упор.
– Да, курит, – поспешно ответила Ната, и лицо ее залилось краской.
– Так, – протянул Кирилл Петрович и усмехнулся. – А врать-то вы, голубушка, не умеете, совсем не умеете. Еще не научились. Это хорошо!
Он подал незаметный для Наты знак Горюнову. Виктор мгновенно его понял и, поднимаясь со своего места, спросил Нату:
– Могу я выпить стакан воды?
– Воды? Пожалуйста, – удивленно сказала Ната. – Вот графин. На буфете.
– Тут кипяченая? Я, знаете ли, предпочитаю сырую. С вашего разрешения я пойду на кухню и там напьюсь. Можно? Да вы не беспокойтесь, сидите, сидите! Я и сам сориентируюсь.
Горюнов быстро вышел из столовой, прикрыв за собой дверь. Он слышал, как Скворецкий что-то громко сказал, Ната что-то невнятно ответила, потом рассмеялась. Виктор зашел в одну комнату, внимательно ее осмотрел, зашел в другую. Пусто. Никого. Он прошел на кухню. Едва очутившись в просторной кухне, Горюнов закусил губу и тихо, про себя, выругался. Первое, что бросилось ему в глаза, была дверь. Не та, через которую он вошел, а другая, с противоположной стороны.
Виктор кинулся к двери и рванул ручку на себя. Дверь распахнулась, она была не заперта. Так и есть: дверь вела на узкую лестницу с простыми железными перилами. Черный ход! Вот они, эти старинные здания!..
«Ну и история! – мелькнуло в голове у Горюнова. – Такую ерунду, не предусмотрели! Впрочем, как можно было предусмотреть – не с обыском шли. А что, если именно здесь, в этой самой квартире, скрывался преступник, и, пока мы трезвонили в парадную дверь, он… Отсюда и странное поведение Наты, ее испуг, растерянность. Да, конечно же, это так, так и есть. Но профессор? Его жена? Они-то где? Нет, тут что-то не так».
На тесной лестничной площадке что-то белело. Горюнов нагнулся. Это был маленький женский носовой платочек. Он был чуть скомкан и издавал нежный аромат дорогих духов. Виктор сунул платок в карман, закрыл за собой дверь и вернулся в столовую. На немой вопрос Скворецкого он отрицательно качнул головой: нет, мол, никого нету. О своей находке он пока молчал. До времени.
За те несколько минут, что Горюнов отсутствовал, обстановка в столовой заметно изменилась: Ната оживилась и свободно, почти непринужденно беседовала с Кириллом Петровичем. «Ну и майор!.. – с уважением подумал Горюнов. – Умеет наладить контакт».
– Нет, Виктор, ты только послушай, – засмеялся Скворецкий. – По мнению Натиной тетушки, все порядочные люди должны нас опасаться. Ну и ну…
Ната смущенно улыбалась.
– Послушайте, Ната, – внезапно серьезно спросил Скворецкий, – а вы Бориса, Бориса Малявкина, давно видали? Часом, не скажете, где он?
– Ах, Бориса!.. Так вот оно в чем дело! Тогда понятно. А я-то думала… Сейчас вам все объясню.
– Может, заодно вы скажете и чей это платок? – спросил Горюнов, вынимая его из кармана.
– Это? Евы Евгеньевны, тетушки. Как он у вас очутился?
– Очень просто: я нашел его на лестнице, возле черного хода.
– Ну, тогда ясно. Надо думать, она его впопыхах обронила, когда они с дядей бежали… от вас. Представляете?
– От нас? Бежали? – спросил Скворецкий. – Час от часу не легче. Да расскажите вы все наконец толком!
– Я и рассказываю… Как только вы позвонили в парадную дверь, Ева Евгеньевна кинулась наутек. Дядя так растерялся, что она и его с собой утащила. Ну прямо утащила! Через черный ход. Ева Евгеньевна меня заранее предупредила, что они с дядей вынуждены скрыться, и велела молчать.
– Но почему, черт побери, с какой такой стати понадобилось им бежать, скрываться? – развел руками Скворецкий.
– А Малявкин, где Борис Малявкин? – воскликнул Горюнов. – Где Гитаев?
– Вот уж этого я не знаю. Борис третий день как исчез. Гитаев – тоже… Вы уж не перебивайте меня, дайте я вам все объясню. Сама.
Глава 5
Надо отдать Нате должное: рассказывать она умела. Давала участникам происходивших событий меткие, точные, порою злые характеристики. Ее слова многое дополнили к тем сведениям, которыми чекисты располагали о Малявкине да и о Гитаеве, но обнаружились и новые обстоятельства, еще больше запутавшие и так далеко не ясную картину.
Из рассказа Наты получалось, что все неприятности в их доме начались около двух месяцев назад, когда внезапно появился Малявкин, и не один, а со своим «фронтовым другом» – Гитаевым. Бориса Малявкина Ната знала много лет, с раннего детства. В доме Варламовых он бывал постоянно, считался чуть ли не членом семьи. Ну, оно и понятно: Петр Андреевич Варламов хорошо знал еще отца Бориса, а после его смерти с симпатией относился к Борису. Так было вплоть до самой войны.
Потом… Потом Борис Малявкин ушел на фронт, и около года о нем не было никаких вестей. Как вдруг весной, в конце мая – Ната это точно запомнила: в последних числах мая, – он появился. С Гитаевым. Было это под вечер, уже темнело. Профессор был еще на работе, в институте (он всегда работал допоздна), и в доме были только Ната с Евой Евгеньевной. Вдруг – звонок. Дверь открыла Ната, а там – Малявкин, в форме, с мешком на плече. За Борисом стоял офицер. Стройный, подтянутый, с перехваченной широким ремнем тонкой талией. С усиками.
Ната как Бориса увидела, так и обмерла: ведь сколько уже времени, как о нем ничего не слышали, и вдруг явился. Собственной персоной. А Малявкин стоит усмехается: «Что, Мышка (это ее, Нату, в семье Мышкой звали. Раньше. В детстве), чего глаза таращишь? Не узнала?»
Тут тетя вышла на шум. Увидала Бориса, всплеснула руками и кинулась ему на шею. Обнимает его, целует, а сама все на Гитаева посматривает, глазки ему строит.
Вошли они в квартиру. Развязали свой мешок («сидор», как они его называли), а там чего только нет: и хлеб, и сахар, и соль, и консервы всякие. И водка. Богатство! Профессор, правда, получал спецпаек, но у Евы Евгеньевны и у нее, Наты, карточки иждивенческие, на них не разгуляешься. А тут такая роскошь. Даже удивительно! За годы войны отвыкли от такого…
Уселись за стол, не ожидая профессора. Если сказать правду, так Ева Евгеньевна вообще мало с ним считалась. Виду, правда, не подавала – особенно при других, – всегда: «Петенька, друг мой!» А сама… Нет, не любила она профессора, не уважала. Скверный человек Ева Евгеньевна. Да, да, Ната и не скрывает: тетку она не любит. Терпеть не может. Это законченная эгоистка, двуличная, лживая, подлая женщина. Именно – подлая. Всю жизнь она дяде исковеркала. Что? Ната еще молода судить о старших, о родной тетке? Ничего не молода, и никакая ей Ева Евгеньевна не родная. Дядя – это да, родной, а Ева Евгеньевна – нет. И что она дяде жизнь испортила, это факт. Вот и сейчас…
– Что «сейчас»? – спросил Скворецкий.
– Минуту терпения, – возразила Ната, – все по порядку.
Итак, Петр Андреевич появился, когда пир уже был в полном разгаре. Сначала все немного растерялись, потом стали усаживать профессора за стол, угощать его, только он отказался. Петр Андреевич не очень любит посторонних людей, конфузится, а тут – Гитаев. Одним словом, ушел профессор к себе в кабинет и там заперся.
А застолье шло своим чередом. Выпили, конечно, особенно Малявкин. Языки развязались. Пошли у Малявкина с Гитаевым всякие воспоминания, фронтовые рассказы. Только как-то все это странно, с какими-то недомолвками, намеками. Очень все это Нате не понравилось. Ната вообще пьяных терпеть не может, а тут этот Борька… Малявкин. Развезло его. Противно… С этого дня вся жизнь пошла кувырком. И все Малявкин с Гитаевым. И тетушка. Малявкин и Гитаев в тот вечер так никуда и не ушли: остались ночевать, а там и вовсе поселились в профессорской квартире. Ночевали в столовой, выселив Нату в кабинет (обычно она спала в столовой), а днем слонялись по квартире. Ева Евгеньевна спросила разрешения профессора, но только для видимости – решила все она сама, а Петр Андреевич не стал ей перечить.
Малявкин и Гитаев стали в их квартире чуть не полновластными хозяевами, особенно когда у тетушки завязался роман с Гитаевым. Ни Наты, ни тем более Малявкина тетушка не стеснялась: будто их тут и не было. Не успеет Петр Андреевич выйти за порог, как она так и бросается к Гитаеву: «Мотенька да Мотенька, хороший мой, ласковый!»
А какой он ласковый? Обращался он с теткой грубо, покрикивал на нее. Если кого и побаивался, так это профессора. Старался вести себя при нем тихо, скромно. Заискивал перед ним и от Евы Евгеньевны в присутствии профессора держался подальше.
День ото дня Нате становилось все тяжелее, противнее: чуть не ежедневно пьянки, какие-то странные разговоры, звонки, и тетка вовсе стыд потеряла. Профессор делал вид, что ничего не замечает, будто ничего особенного не происходит.
Как, с какой целью явился в Москву Гитаев с Малявкиным, зачем приехали, этого Ната понять не могла и это, пожалуй, ее больше всего и мучило. Говорили они, что находятся здесь в командировке, по распоряжению командования. Только какая же это командировка? Чуть не целые дни сидят дома, бродят без дела из комнаты в комнату, точат лясы, пьют водку. Если когда и уходят, так больше вечером, а иногда и сутками пропадают. Когда вместе, а когда и поодиночке: го один, то другой.
Ната не спала ночи – думала, думала. Что все это означает? Нет, определенно что-то тут неладно: и командировка странная, и ведут себя эти двое, Малявкин с Гитаевым, подозрительно. Поначалу это не очень было заметно, а потом все больше и больше бросалась в глаза их постоянная настороженность, озлобленность. Если кто позвонит в дверь или постучит в неурочное время, на них лица нет, хватаются за оружие, мечутся. И еще, заметьте, о прописке – ни звука, а время ведь военное. Ната заикнулась было, что надо бы сообщить в домоуправление, в милицию, так тетка в ответ только зашипела: чего, мол, суешься не в свое дело? Умнее всех захотела быть?
Гитаев же так на нее, Нату, посмотрел, что у девушки душа ушла в пятки: того и гляди, ударит или еще что похуже… Ната просто не знала, что ей делать. Посоветоваться бы? Но с кем? Пробовала поговорить с дядей, тот только рукой махнул: не вмешивайся, девочка, Ева Евгеньевна знает, что делает.
Пойти в райком комсомола, в свою организацию? А с чем пойдешь? Что скажешь? А если Гитаев с Малявкиным действительно выполняют какое-то задание?
В милицию? В НКВД? И совсем страшно. Что делать? Кроме всего, Борис. Да, Борис Малявкин. Как-никак Ната знала его с детства и ничего плохого за ним раньше не замечала. Парень как парень. Ну, подлизывался к дядюшке, к тетке. Не имел собственного мнения. Печально, конечно, но бывает. Правда, нынешний Борис, как небо от земли, отличался от того, которого она знала раньше, до войны. Куда девались прежняя мягкость, деликатность? Грубый он какой-то стал, резкий. И все в рот этому Гитаеву смотрит: как тот, так и этот.
И еще Ната, хоть и была девчонкой, хорошо помнит, как он на фронт рвался, когда началась война, как рвался! А ведь его отговаривали, та же тетушка, броню обещали, но он настоял на своем – пошел добровольцем, А теперь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36