– Я деловой человек, – продолжал Гельмут, развязывая шнур на горловине рюкзака и опуская внутрь руку. – Со мной выгодно работать над всяким делом. Вы, Стас, не будешь иметь больше надежный партнер, чем есть я.
Он вытащил пачку инвентарных купюр, покрутил ее в руках, зачем-то понюхал и небрежно кинул в рюкзак.
– Надеюсь, вы не собираетесь пересчитывать доллары? – спросил я.
– О, нет! – покачал головой Гельмут. – Это не есть мое правило. Я люблю доверивать своим партнерам.
Мы пожали друг другу руки. Немец белозубо улыбался, и в глазах его было счастье ребенка, объевшегося «сникерса». Я прислушался к своему внутреннему голосу. Совесть молчала. Хорошая у меня совесть, мимоходом подумал я. Дрессированная.
– Вы хоть бы кейс себе купили, – сказал я, глядя на то, как Гельмут закидывает рюкзак за спину. – Неприлично миллионеру носить деньги в рюкзаке.
– Пусть будет неприлично, – ответил Гельмут и подмигнул мне. – Но так много безопасно. Пусть все будут думать, что я есть бродяга.
Мы вышли из офиса на улицу.
– Так вы, значит, летите во Владивосток? – уточнил я.
Гельмут кивнул, но тотчас прижал палец к губам.
– Да. Владивосток через Москау. Потом Калифорния.
– Это опасно?
Гельмут задумался на минуту.
– Может так быть. Но… но я хотел бы сказать вам, Стас, что, если мне будет плохо, если меня возьмет полиция, я вас не… заклажу… Или как это по-русски?
– Вы меня не предадите, – помог я.
– Да, это так.
– А куда вы денетесь? Если вы заявите, что доллары получили от меня, я расскажу о вашей с Илоной диверсионной деятельности, направленной на подрыв безопасности России. Сами понимаете, что это очень серьезная статья.
– Нет, нет. Я вас не предаду!
– Дай-то бог. Очень хочется верить вам, Гельмут. Но один раз вы меня чуть не предали.
Немец, кажется, покраснел. Я улыбнулся ему улыбкой Иуды и похлопал по плечу.
– Не берите дурного в голову, Гельмут. Все будет хорошо, и уже завтра вы будете в США, – заверил я, думая о том, что очень скоро, может быть, уже через час, немца повяжут в аэропорту Минвод.
Мы еще раз обменялись рукопожатиями, повернулись друг к другу спиной и пошли в разные стороны.
* * *
В Терскол я вернулся в четвертом часу вечера, когда с гор уже струился стылый и сырой холод, а верхушки сосен словно вмерзли в серое низкое небо, из которого, как перья из дырявой подушки, сыпались крупные и мохнатые снежные хлопья. Снова с небес падала работа – нужно было частями подрезать и спускать «Малышку», чтобы она не обрушилась всей своей массой на Приют и не похоронила его под толщей снега.
Я опаздывал к Тенгизу в такой степени, что слишком торопиться на гору уже не было особого смысла. Чувство радости у мошенника зыбкое и недолгое. Вслед за эйфорией от удачного навешивания лапши непременно встает проблема: как теперь замести следы и отмыться. Мне еще предстояло разгрести те мрачные завалы, которые оставила за собой Лариса.
Ноги никак не хотели идти в сторону Азау и канатной дороги, и я, особенно не сопротивляясь своему желанию, свернул к корпусу турбазы, где был неплохой бар, всегда заполненный загорелыми девушками.

Глава 41

Двери моего вагончика на ледовой базе были на две трети завалены снегом, и для того, чтобы попасть внутрь, мне пришлось поработать лопатой. Снег был сухим, пышным, словно тополиный пух, и высота покрова росла прямо на глазах.
Войдя в «предбанник», я разулся и скинул пуховик, чтобы не оставлять в комнате лишних следов. Пустую бутылку из-под коньяка, который с таким трудом глотал Тенгиз, я вынес в мусорное ведро и неожиданно поймал себя на той мысли, что Тенгиз при своей умеренности в употреблении спиртного и отвращении к дешевому дагестанскому коньяку никак не мог осилить целую бутылку. Значит, она уже была ополовинена до него. Мэд коньяк не пила. Значит, к бутылке приложилась Лариса.
Я стал внимательно осматривать комнату. Две кофейные чашечки – наши с Мэд следы – я вынес в «предбанник», чтобы они не мозолили глаза. Снял с полки томик стихов Бернса и внимательно пролистал всю книгу. Если бы на руках Ларисы были следы крови, то она наверняка бы выпачкала страницы, но листочки тома были девственно чисты. Впрочем, перед тем, как браться за книгу, Лариса могла тщательно вымыть руки с мылом.
Ничего подозрительного я не нашел, единственное, чему я не мог дать объяснения, так это исчезновению бутылочки темного стекла с французским одеколоном «Nightflight», который мне подарили на день рождения ребята из отряда. Я обыскал всю комнату, заглянул под кровать и шкафы – тщетно.
Выйдя из вагончика, я навесил на его дверь большой амбарный замок, чего еще не делал никогда. Тропу засыпало, и мне предстояло идти по целине, почти по пояс в снегу. В другой обстановке и с другим настроением я, может быть, не придал бы этому неудобству особого значения. Сейчас же приходилось экономить изрядно подорванные силы, и я спустился к вагончику за лыжными палками.
Кривые и короткие палки, специально подогнанные для восхождений, я хранил за кухонным блоком, в деревянной подсобке, похожей на деревенский туалет. Там же стояла канистра с бензином, совковая лопата и кусок репшнура с подвязанными к нему красными тряпочками, которым я обозначал опасные участки на трассе. Не успел я подойти к дверце подсобки, как понял, что в ней кто-то хозяйничал.
Потянул на себя дверь подсобки. Она угрожающе заскрипела, загребла снег и застряла. Я не стал усердствовать и применять силу. Очень не люблю, когда из-за двери на меня вдруг падает заледенелый труп или еще какая-нибудь гадость. Я сделал шаг в сторону, слегка оттянул тонкую доску двери и заглянул в щель.
К счастью, трупа не было. Все остальное – лопата, репшнур, колышки – было на месте. Не хватало только канистры с бензином. Это меня удивило.
Я обошел вокруг кухонного блока, посмотрел на свалку мусора, взобрался на огромный вечный сугроб, закрывающий бочку Гельмута от холодных северных ветров, съехал на животе на узкий ледовый балкон, в который упирался торец бочки, и тотчас увидел под ногами то, чего здесь раньше никогда не было.
Под торцевым окном валялась канистра с открытой горловиной, а из-под рыхлого снега торчал почерневший от грязи рукав моего некогда ярко-красного пуховика, который я по порочному состраданию дал поносить Глушкову и в котором он отдал богу душу в двадцать четвертом номере Приюта. Уже ничуть не сомневаясь в том, что под снегом зарыт труп Глушкова, я медленно потянул рукав на себя. Пуховик затрещал. Я не успел остановиться, и отвратительный, покрытый бурыми пятнами засохшей крови рукав оторвался от основной части и хлестнул меня по лицу.
Упав на колени, я стал ковырять пальцами снег, и с остервенением работал до тех пор, пока кисти не стали малиновыми и не вздулись от холода, но я увидел то, что и ожидал увидеть. От моего пуховика уцелел лишь рукав. Все остальное сгорело, превратившись в комок слипшейся синтетической ткани, ощетинившийся отвратительными черными перьями и оплетенный потемневшей от огня змейкой медной «молнии».
Я никогда не жаловался на психику, но в этот момент мне стало так дурно, словно это меня облили бензином, подожгли, а затем останки присыпали снегом. Не нравится мне все это, подумал я словами Тенгиза, нехорошая игра идет.
От нагромождения событий – неясных, загадочных, настораживающих, которые мрачными тучами наезжали на меня с самого утра, я совсем утратил способность хоть мало-мальски логически размышлять. Зачем Лариске понадобилось сжигать пуховик Глушкова? А если это сделала не Лариска, то кто? Мэд? Вполне возможно, хотя нет никакой мотивации для этого поступка. Она странно себя вела, когда я вторично подогревал для нее кофе. Для чего она выходила на улицу, пока я торчал в кухонном блоке? Почему ее руки были выпачканы в саже?
Я топтал тропу на Приют, низко опустив голову, чтобы прикрыть лицо от обжигающего снега, и думал о том, что если сталкиваешься с необъяснимыми поступками людей, то чувствуешь себя при этом идиотом, которому развешивают на уши длинную-предлинную лапшу.
* * *
Двери Приюта были заперты изнутри, и мне пришлось стучать по толстой жести сначала кулаком, а потом ногой.
– Эй! – крикнул я, отойдя на несколько шагов от двери и глядя на окна. – Есть кто живой?..
Заскрежетал засов, дверь распахнулась, и на пороге показался Тенгиз с безумно усталыми глазами. Он был в свитере, на шее намотан черный шарф. Налобная повязка съехала на брови, и оттого взгляд Тенгиза казался особенно мрачным.
– Почему так долго? – довольно грубо спросил он, оглядывая меня с ног до головы. – Куда этот обаный потомок викингов делся? Что за пьянку ты здесь надумал провести?
Выслушав последний вопрос, я забыл, о чем был первый.
– Послушай, – ответил я. – А на что отвечать сначала?
– Остряк хренов, – буркнул Тенгиз, освобождая проход. – Сейчас объясню.
Он закрыл за мной дверь, задвинул засов, защелкнул навесной замок, а ключи сунул в карман. Мы поднялись по лестнице на второй этаж и пошли по коридору. Тенгиз остановился напротив двадцать четвертого номера.
– Сюда? – спросил я.
Тенгиз молча распахнул дверь и пропустил меня вперед. Я едва не вскрикнул от неожиданности. За столом лицом ко мне сидел Бэл.
– Явился, бракодел? – сказал Бэл, протягивая мне руку.
– Почему это я бракодел? – попытался выяснить я.
– Запорол всю операцию, – лаконично ответил Бэл и кивнул на кровать, где не так давно лежал труп Глушкова. – Садись.
– Нет, спасибо, я лучше на эту сяду, – ответил я и сел у окна. – Давайте для начала разберемся, почему вы считаете, что я запорол всю операцию?
– А чего здесь разбираться? И так все ясно, – ответил Тенгиз, чиркнул зажигалкой и выпустил под потолок клуб дыма. Раньше я не замечал его с сигаретой.
– Как получилось, что Глушков завладел автоматом? – спросил Бэл. Он держал в своей большой ладони шариковую ручку и постукивал ею по столу.
– Так и получилось. Сиганул вниз вслед за лавиной и подобрал его под карнизом.
– Кажется, это должен был сделать ты? – мрачным голосом заметил Тенгиз.
– Должен был. Но он меня опередил.
Тенгиз тяжко вздохнул и пробормотал свое любимое ругательство. Бэл внешне был спокоен, только уж слишком сильно тыкал ручкой в стол, и я стал опасаться, как бы она не сломалась.
– Мужики! – пошел я в наступление. – А что это вы на меня наезжаете? Я не мент, не гэбэшник, спецшколы не кончал, опыта работы с маньяками не имею. Откуда я мог знать, что Глушков кинется за автоматом?
– М-да, – произнес Бэл, но я не понял, что этот звук в данном случае означает то ли согласие с моими словами, то ли глубокое сожаление по поводу того, что связался со мной.
– Он такой же Глушков, как я – Петр Первый, – сказал Тенгиз, наливая в стакан кипяток и добавляя туда сгущенки.
– В каком смысле? – не понял я.
– В прямом. Расскажи, Бэл!
– Я был в Нальчике и наводил там справки, – сказал Бэл. – Мне сказали, что на имя Глушкова был выписан льготный билет на основании генеральского воинского требования.
– И что это значит? – спросил я.
– Но ты можешь поверить, что наш Глушков – генерал?
– Но мы же с тобой сами видели путевку на имя Глушкова! – напомнил я Тенгизу. – Ты говорил…
– Ты не гони, не кипятись, а слушай, что дальше, – остановил меня Тенгиз.
– Связался я и с Кисловодском, – продолжал Бэл. – В санатории подтвердили, что Глушков Геннадий Игоревич у них отдыхает. Это шестидесятилетний генерал. И рассказали мне про конфуз, который с ним случился: генерал по рассеянности потерял в самолете или аэропорту путевку. Ему пошли навстречу и выписали дубликат.
– Кто ж этот придурок на самом деле? – спросил я, хотя понимал, что ответа сейчас нет ни у Тенгиза, ни у Бэла.
– По факту угона вертолета в Москве создали комиссию с какими-то невероятными полномочиями, – продолжал Бэл. – На месте падения уже работает группа спецов. А мы, значит, будем разбираться здесь до прибытия московской следственной бригады.
– Не разбираться, а думать, как спасти свои жалкие шкуры, – уточнил Тенгиз.
Он кинул окурок на пол и наступил на него.
– По-моему, вы сгущаете краски, – сказал я. – Что за паника? Чего вы всполошились? Никто операцию не запорол! Мы выяснили, во-первых, где находится базовый лагерь боевиков. Во-вторых, Немовля с порошком у нас в руках. Я думаю, что он на первом же допросе сдаст Илонку. А Гельмута скорее всего уже задержали в аэропорту с рюкзаком фальшивых долларов. Пусть теперь объяснит, где он их раздобыл.
Я заметил, как Бэл и Князев переглянулись.
– Видишь ли, в чем дело, – медленно произнес Бэл, рисуя на газетном поле треугольнички и кружочки. – Гельмут пропал.
– Что значит пропал?
– Что значит, что значит! – взорвался Тенгиз. – Не знаешь, как пропадают люди?! Растворился, исчез, канул в небытие! Не дождались его в аэропорту. Два рейса на Москву ушли полупустыми, в кассах – никакой очереди. Сто раз можно было улететь!
– Так он даже не покупал билет?
– В том-то и дело.
Я пожал плечами.
– А что могло случиться? Может, грохнули его? Старик не очень осторожно себя вел, мог прилюдно полезть в рюкзак и засветить баксы.
– Тогда нам труба, – вслух подумал Тенгиз. – Тогда нам не жить.
– Но почему? – недоумевал я. – Разве вы были обязаны обеспечивать безопасность Гельмута? Немец сам искал приключений на свою задницу.
– Да не в Гельмуте дело! – махнул рукой Тенгиз.
– А в чем же? В инвентаре строгого учета? Вот беда – пропал мешок с фальшивыми долларами. Ну и черт с ними! Отпечатаете на цветном ксероксе еще три мешка.
Тенгиз снова хмыкнул. Он ходил по комнате, глядя под ноги, словно уронил какую-то безделушку, но никак не мог ее найти. Бэл помрачнел. Он изрисовал уже всю газету и теперь был занят тем, что пририсовывал к буквам «о» в заголовках ручки и ножки.
– Ну что? – спросил Тенгиз у Бэла, подняв голову. – Осчастливим нашего юного друга?
Бэл ничего не ответил, лишь еще глубже втянул голову в плечи.
– Я тебе сейчас такое расскажу, оптимист ты обаный, – произнес Тенгиз, снова начав шлифовать полы комнаты. – Что позавидуешь этому долбанутому псевдо-Глушкову, который не только подох, но и свой гнилой труп куда-то спрятал.
От тона, с каким произнес фразу Тенгиз, мне стало не по себе, словно на голову падала сверхмощная бомба. Я попытался опередить Тенгиза и догадаться, какую страшную новость он собирается мне преподнести. Допросили Немовлю и поняли, что порошок ему продал я? Вряд ли! Я был в маске, и Немовля не видел моего лица. Задержали Мэд, и она созналась, что миллион долларов я присвоил себе? Сомнительно!
– В Нальчике, в кабинете руководителя операцией, один из оперов чистосердечно извинился перед Бэлом за одну небольшую оплошность, – произнес Тенгиз, улыбаясь мне какой-то ужасной улыбкой.
– Я расскажу! – прервал Бэл и кинул ручку на стол. – Короче, чтобы не было утечки информации, местную приэльбрусскую милицию и органы безопасности о нашей операции в известность не поставили. Все должно было быть очень правдоподобно, чтобы немцы не заметили фальши. Потому милиция и ОМОН по-настоящему суетились и перепугались до смерти. Так талантливо сыграть, зная, кто мы с Тенгизом на самом деле, они бы не смогли.
– А в Нальчике знали, кто есть кто?
– Естественно, чудила! – ответил Тенгиз. – Тебе ж сказали: Нальчик – кабинет руководителя операцией. Там, значит, штаб. Но во все тонкости было посвящено всего несколько человек.
– Так вот, – продолжал Бэл. – Подвезти к автобусу рюкзак с поддельными баксами поручили одному малоопытному оперу. И он застрял где-то по дороге между Нальчиком и Терсколом – на гаишном пикете его тормознули, и пока выяснили его личность, пока получили «добро», чтобы его пропустить, мы с Тенгизом благополучно погрузили своих заложников в вагон и покатили на гору.
У меня отвисла челюсть. Я переводил взгляд с Тенгиза на Бэла и обратно, и язык не поворачивался спросить самое главное: так чей рюкзак и, главное, – с чем – таскали сначала Тенгиз с Бэлом, потом Глушков и, наконец, Гельмут?
– Ну? – сердобольно взглянул на меня Тенгиз. – Рожай скорее. Что, вопросом подавился?
Я смог лишь безмолвно кивнуть.
– Хочешь узнать, откуда еще один рюкзак с бабками взялся? – издевался Тенгиз.
– Видимо, произошло вот что, – сказал Бэл. – Местные гэбэшники, не дожидаясь, когда Нальчик пришлет деньги, проявили инициативу, связались с авторитетами, контролирующими все курорты Приэльбрусья, и попросили повлиять на ход событий. Те, естественно, развели руками: никакого захвата заложников в криминальных кругах Кабардино-Балкарии не планировалось, это чужаки, «гастролеры».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29