– О черт, о мать твою, о боже, вскричала прекрасная принцесса, размахивая своей деревянной ногой, – тихо процитировал он.
София предложила справедливую цену. Он сможет, наверное, схоронить сделку в «Продажах устаревшего оборудования». При нынешнем положении вещей эти глыбы не стоят ни хрена. Почему бы не продать одну? – подумал Ян. И кого колышет, как ее станут использовать?
Дожидаясь в маленькой арендованной комнате, пока Ян Секизава ответит на ее предложение, София Мендес глядела из окна на иерусалимский Старый Город и спрашивала себя, зачем она приехала сюда.
В первые часы свободы София решила просто продолжать жить, как жила раньше. Она известила иезуитов в Риме о своем новом статусе, заверила их в готовности работать в качестве генерального подрядчика на оговоренных ранее условиях и подготовила все необходимое, чтобы переписать соглашение на свое имя. Ей выплатили тридцатипроцентный аванс, и подумав что она может выполнять работу в любой точке мира, София использовала эти деньги, чтобы оплатить дорогу в Израиль. Зачем?
Без матери, зажигающей субботние свечи, без отца, напевающего древние благословения над хлебом и вином, она потеряла контакт с религией ее короткого детства. Но после стольких лет скитаний София ощутила потребность хоть каким-то образом вернуться домой, хотела понять, способна ли она привязаться к какому-либо месту. В Стамбуле, теперь уже мирном, уставшем от самоуничтожения, для нее не осталось ничего. А нити, связывавшие ее с Испанией, были слишком тонкими, слишком слабыми и умозрительными. Итак, Израиль. Дом по умолчанию, решила София.
В первый свой день в Иерусалиме она застенчиво, ибо никогда не делала этого прежде, отыскала микве, место ритуального очищения. София выбрала его наугад, не зная, что тут обслуживают израильских невест, готовившихся к венчанию. Здешняя дама, занявшаяся ею, сперва решила, что она тоже собирается замуж, и очень огорчилась, узнав, что у Софии даже нет возлюбленного.
– Такая красивая девушка! Такое чудесное тело! Какое расточительство! – воскликнула женщина, рассмеявшись, когда София залилась румянцем. – Что ж, вы останетесь здесь! Сделаетесь алией, найдете славного еврейского парня и заведете кучу красивых деток, как и следует!
Возражать добродушному совету было бессмысленно, и София задумалась над тем, почему ей этого хотелось, – пока ее отмывали и вычищали: волосы, ногти, все прополоскали, разгладили, довели до блеска; ее тело освободили от косметики, от пыли, от прошлого. Почему бы не остаться? – спрашивала она себя.
Завернув в простыню, Софию проводили в собственно микве и предоставили одной спускаться по кафельным ступеням, покрытым замысловатым мозаичным узором, – в теплую чистую воду. Все та же дама, укрывшись за полузакрытой дверью, помогла ей вспомнить еврейские молитвы и настояла:
– Три раза. Погружаться целиком, чтобы окунулась каждая ваша частица. Спешить некуда, дорогая. Теперь я вас оставлю.
Разорвав поверхность воды в третий раз, откинув со лба волосы и отжав влагу из глаз, София почувствовала себя невесомой и затерявшейся во времени, пока через ее сознание плыли слова древних молитв. Есть блаженство во вкушении первого фрукта после зимней скудости, вспомнила она, когда наступает перелом. Благословен будь, о Господь, Властитель Вселенной, – за то, что одарил нас жизнью, что поддерживаешь нас, что помог пережить это время года…
Слова здешней дамы о замужестве и детях напомнили ей об Эмилио Сандосе. После той последней ночи, с Жобером, София Мендес держала мужчин на приличной дистанции – слишком их было много и слишком рано. Но, даже несмотря на это, идею священнического безбрачия она находила варварской. Все, что София знала о католицизме, вызывало отвращение: гонение чужаков, сосредоточенность на смерти, на мученичестве и главный их символ – орудие римского судопроизводства, страшное в своей жестокости. Поначалу работа с Сандосом была актом героического самоконтроля – облаченный в траур испанец, наследник традиций инквизиции, представитель пиратской религии, превратившей хлеб и вино еврейского шабата в каннибальский ритуал плоти и крови.
Как-то вечером в гостях у Энн и Джорджа, несколько расслабившись из-за выпитого рома, София потребовала у Сандоса:
– Объясните мне эту вашу мессу!
Некоторое время он сидел неподвижно, глядя вроде бы на тарелки и цыплячьи кости.
– Представьте Звезду Давида, – тихо сказал он затем. – Два треугольника, один острием вниз, другой – вверх. По-моему, это мощный образ: божество простирается вниз, человечество тянется кверху. А в центре – пересечение, где встречаются божество и человек. Месса происходит именно в этом пространстве. – Его взгляд поднялся и встретился с глазами Софии – взгляд прозрачной искренности. – Я понимаю это как место, где смыкаются божество и человек. И, возможно, как обещание. Что Господь придет к нам, если мы потянемся к Нему, что мы и наши самые простые человеческие действия – вроде поедания хлеба и пития вина – могут преобразиться и стать священными. – Затем засияла солнечная улыбка, преобразив его смуглое лицо. – И это, сеньора Мендес, лучшее объяснение, на которое я способен после трех бокалов рома и долгого дня.
Возможно, признала София мысленно, этот иезуит заблуждается. Из-за невежества. Или из предубеждения. Сандос не пытался обратить ее в христианство. Он был человеком впечатляющего ума и казался ей прямодушным и цельным. София понятия не имела, как относиться к его мнению, будто это Господь зовет их вступить в контакт с Певцами. Есть евреи, которые верят, что в мире существует Бог – деятельный, целеустремленный. После Холокоста такой точки зрения стало трудно придерживаться. Да и собственная жизнь научила Софию, что молитвы о спасении остаются неуслышанными, – если не считать Жан-Клода Жобера агентом Бога.
И все же из пепла шести миллионов поднялся Израиль. А Жобер вытащил ее из Стамбула. Она жива. А теперь еще и свободна.
В тот день София покинула микве с обостренным ощущением цели, а когда вернулась в свою комнату, сразу позвонила в Сан-Хуан, Сандосу, и высказалась прямо, без ложной скромности или бравады.
– Я хотела бы стать частью вашего проекта. Я готова не только заниматься подготовкой полета, но и быть членом команды, – сказала она ему. – Мой бывший брокер, которому есть с чем сравнивать, может дать рекомендации, которые подтвердят мою интеллектуальную пригодность к проекту. Я быстро реагирую на новые ситуации и имею исключительно широкий опыт – как технический, так и культурный. И я бы привнесла в команду несколько отличный взгляд на проблемы, с которыми, возможно, она столкнется, – что может оказаться полезным.
Похоже, Сандос совсем не удивился. Держась корректно и почтительно, он ответил, что ее предложение записаться добровольцем передаст своему начальству.
Затем произошла встреча с эксцентричным Ярбро. Он рассказывал всякие истории, задавал хитрые провокационные вопросы, дважды вызвал у нее смех, а в завершение изрек на своем непостижимом диалекте:
– Что ж, милая, фирма нанимала вас прежде, потому как вы умней черта и быстро кумекаете, и мы уже знаем, что пашете вы, как шесть мулов, и что отлично сошлись с прочими ребятами, которые летят, и я надеюсь, сможете просечь все, к чему приложите мозги, а это очень пригодится, если мы когда-нибудь встретим Певцов. Но что окончательно убедило меня, столь же уродливого, как две африканские свиньи в персональных лужах, – это уверенность, что ваше присутствие внутри скалы, где нам предстоит прожить шесть или восемь месяцев, возможно, удержит остальных от того, чтобы с корнем выдрать свои глаза. Нужно согласовать решение с боссом, но для меня вы уже член команды.
София уставилась на него:
– Это означает «да»? Он усмехнулся: – Да.
Стоя у окна, София видела Котел и Западную Стену. С такого расстояния она не слышала шепота молитв, зато могла следить за чередующимися отливами и приливами туристов и пилигримов, показывающих на что-то, молящихся, плачущих, засовывающих в щели между древними камнями маленькие записки с просьбами или благодарностью. Теперь София знала, зачем она здесь. Она приехала в Израиль, чтобы попрощаться с прошлым.
Услышав, что ей пришло письмо, София открыла файл, прочитала ответ Яна Секизавы, уместившийся в одно слово, и улыбнулась.
На экране светилось: «Идет».
В этот год несколько превосходных работ эпохи Ренессанса были без лишней огласки проданы частным инвесторам. На аукционе в Лондоне наконец определили цену для считавшейся до этого бесценной коллекции восточного фарфора XVII века. Долго хранимые предметы собственности и пакеты акций неприметно появлялись на рынке в рассчитанное время и в тщательно выбранных местах, где их можно было продать с максимальной выгодой.
Это был вопрос получения доходов, ликвидации некоторых активов, перераспределения капитала. Как и прогнозировала София Мендес, необходимая сумма оказалась не такой уж малой, но это ни в коей мере не разоряло Орден, даже не затрагивало интересов земных миссий и благотворительных проектов иезуитов, которые проводились за счет текущих наличных средств, обеспечиваемых образовательными и исследовательскими работами, лизинговыми соглашениями и патентными лицензиями. Собираемая таким способом сумма помещалась в венский банк, гарантировавший секретность. По всему миру иезуиты обязаны были следить за общественными службами новостей и частными сетями данных, вылавливая любое упоминание о финансовой активности Ордена, и пересылать информацию в кабинет отца Генерала, находившийся в доме номер пять. За весь год не было выявлено ни одного такого случая.
14
Неаполь: май, 2060
Даже Везувий не мог задерживать весну вечно. Когда потеплело, Эмилио Сандос обнаружил, что ему лучше спится под открытым небом, где убаюкивают волны и крики птиц, а спину подпирает скала, прогретая солнцем. Эмилио полагал, что именно солнечный свет в его закрытых глазах разгоняет темноту даже во время сна; он уже не так часто просыпался, потея и чувствуя тошноту. Иногда сны были всего лишь озадачивающими, а не пугающими. Или отвратительными.
Он был на берегу, с ребенком из Ла Перла. Эмилио извинялся, потому что, хотя во сне его руки были невредимыми, он не мог больше показывать фокусы. Дитя смотрело на него необыкновенными и прекрасными глазами Ва Ракхати с двумя радужными оболочками. «Что ж, – сказала она с уверенной практичностью подростка, – выучи какие-нибудь новые трюки».
– Padre, ce qualcuno che vuol vedervi.
Эмилио вскинулся, тяжело дыша, сбитый с толку. В ушах еще звучали слова ребенка из сна, и ему казалось важным не забыть, что они значат, прежде чем появится время их обдумать. Он потер глаза тыльной стороной предплечья, сопротивляясь порыву накричать на мальчика за то, что тот его разбудил.
– … un uomo che vuol vedervi.
«Человек, который хочет вас видеть», – говорил малец. Как его имя? Джанкарло. Ему десять лет, а его мать – местная крестьянка, поставлявшая продукты в рестораны Неаполя. Время от времени, когда в трапезной кормилось больше народу, в здешнем приюте не хватало еды и Джанкарло приносил на кухню овощи. Он часто слонялся тут, надеясь, что его пошлют с поручением, что потребуется передать сообщение недужному священнику или, возможно, помочь Сандосу подняться по лестнице.
– Grazie, – сказал Эмилио, надеясь, что слово означает на итальянском «спасибо», но вовсе в этом не уверенный.
Он хотел сказать мальчику, что теперь способен сам одолеть ступени, но не мог найти слов. Это было так давно и столько языков назад.
Собравшись с силами, Эмилио осторожно встал на ноги и стал медленно спускаться с огромной выветрившейся скалы, служившей ему убежищем, нащупывая голыми ступнями опору. И вздрогнул, когда Джанкарло вдруг разразился потоком звонкой итальянской речи. Она была слишком быстрой, слишком сложной, и Эмилио словно бы стиснули между яростью, вызванной тем, что от него требуют понять то, чего он понять не может, и отчаянием из-за осознания того, сколь многого он не понимает.
Сбавь обороты, сказал он себе. Это не его вина. Он хороший паренек, но его одолевает любопытство, почему человек носит перчатки и не носит обуви.
– Извини, я не понимаю, – в конце концов сказал Эмилио и возобновил спуск, надеясь, что мальчик уловит интонацию.
Тот кивнул, пожал плечами и, чтобы поддержать Сандоса при последнем прыжке на землю, протянул ему руку, которую Эмилио не посмел принять, гадая, знает ли Джанкарло о его кистях и напугают ли они его. Должна пройти еще неделя, прежде чем он снова сможет попытаться надеть скрепы. А пока он носил беспальцевые перчатки Кандотти, которые, как Джон и предсказывал, оказались подходящим и простым решением некоторых проблем – например, маскировки.
На секунду Эмилио привалился к скале, затем улыбнулся и, вскинув голову, посмотрел на длинную каменную лестницу. Джанкарло улыбнулся в ответ, и они зашагали рядом в дружелюбном молчании. Пока взбирались на обрыв, мальчик держался поблизости, в ожидании спутника прыгая со ступеньки на ступеньку, расходуя энергию с расточительностью здоровой юности и ощущая стесненность в присутствии немощи. Продвижение было медленным, но они поднялись до самого верха, не останавливаясь дольше, чем на несколько секунд, – время от времени.
– Ессо fatto, padre! Molto bene!. – ободряюще произнес Джанкарло тем слегка покровительственным тоном, которым доброжелательные взрослые обычно адресуются к малым детям, преуспевшим в чем-то очень простом.
Распознав как слова, так и отношение, Эмилио вовремя сообразил, что малец собирается похлопать его по спине; ожидая прикосновения, он смог его вытерпеть и вновь серьезно поблагодарил мальчика, теперь уверенный, что grazie – итальянское слово. И еще раз изменил мнение, согретый добросердечием этого ребенка и поколебленный скорбью по другому. Жестом и улыбкой, потребовавшими от него изрядных усилий, он отпустил мальчика. Затем отдохнул на каменной скамье, установленной на верху лестницы, давая себе время опомниться перед тем, как ступить внутрь.
Привычка к послушанию еще не угасла в Эмилио; когда его позвали, он явился, хотя сердце колотилось от страха. Чтобы справиться с чувствами, ему потребовалось больше времени, чем на подъем с берега. Размеренная жизнь, регулярное питание, систематические упражнения. Получив крохотный шанс, его тело излечивалось, восстанавливая себя. Стойкость гибрида, сказала бы Энн полусерьезно. Сила двух континентов.
Временами Эмилио вспоминал ту особую умиротворенность, которую испытывал ближе к концу обратного перелета, наблюдая, как из кистей сочится кровь, и думая: «Это меня убьет, и тогда я прекращу попытки понять».
Он спрашивал себя тогда, ждал ли Иисус благодарности, когда из склепа возник Лазарь, источая зловоние. Возможно, Лазарь тоже всех разочаровал.
Дожидавшийся Сандоса низенький плотный мужчина уже почти перевалил за средний возраст, носил черную шапочку, плотно облегавшую череп, и темный простой костюм. Рабби, подумал Эмилио, падая духом. Родственник Софии – возможно, троюродный брат. Пришел, чтобы потребовать отчета.
При звуке шагов мужчина повернулся. Чуть печально улыбнувшись сквозь густую курчавую бороду, поседевшую больше чем наполовину, он сказал:
– No me conoces..
Сефардский рабби мог воспользоваться испанским, но не стал бы с такой фамильярностью обращаться к незнакомцу. Эмилио почувствовал, что соскальзывает в беспомощную растерянность, и отвел взгляд.
Но гость увидел его замешательство и, похоже, уловил болезненное состояние его души.
– Простите, святой отец, – сказал он. – Конечно, вы меня не узнали. Я был юнцом, когда вы улетели, даже еще не брился. – Он засмеялся, указывая на свою бороду: – И, как видите, не бреюсь до сих пор.
Смущенный Эмилио начал оправдываться, и тогда незнакомец вдруг выдал поток латинских оскорблений и насмешек, грамматически безупречный, но ужасающий по смыслу.
– Фелипе Рейес! – выдохнул Эмилио, открыв от изумления рот. Он даже отступил, настолько сильным оказалось удивление. – Не могу поверить. Фелипе, ты – старик!
– Такое бывает, если ждешь достаточно долго, – усмехаясь, сказал Фелипе. – И мне всего пятьдесят один! Не такой уж старый. Зрелый – так мы говорим.
Несколько минут они зачарованно разглядывали друг друга, подмечая перемены, очевидные и подразумеваемые. Затем Фелипе разрушил чары. Ожидая прихода Эмилио, он установил пару стульев по сторонам столика, стоявшего возле окна в большой открытой комнате. Снова засмеявшись, он жестом предложил Эмилио перейти туда и выдвинул для него стул.
– Садитесь, садитесь. Вы слишком худой, святой отец! У меня такое чувство, будто я должен заказать вам сэндвич или еще что-нибудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55