с этой буквы начинаются рецепты. И мне подумалось, что лекари таким способом советуют аптекарям: «Recipe», что значит «получи». Тот же совет дает дурная мать дочери, а алчность – дурному правителю. И ведь только и есть в рецептах, что эта самая буква «R», словно клеймо на челе преступника, да граны, граны, что оборачиваются гранитной плитой на могиле безвинного! Еще ведут они счет на унции: таким манером куда как просто содрать три шкуры с барашка – пациента! А названиями какими дурацкими сыплют – ни Дать ни взять заклятия, чтобы дьяволов вызывать: buphtalmus, opopanax, leontopetalon, tragoriganum, potamogeton, senos pugillos, diacathalicon, petroselinum, scilla, rapa. И всем известно, что сии чудовищные тарабарские словеса, коих распирает от избытка букв, означают не что иное, как морковь, редьку, петрушку и прочую дрянь. Но поскольку говорится: «Кто тебя не знает, пускай тебя покупает», аптекари рядят огородные овощи в пышные наряды, чтобы нельзя было их распознать и больше бы их покупали. Лизать на их языке – elengatis, пилюли – catapotia, clyster – спринцовка, пластырь – glans либо balanus, а пускать сопли – errhinae. И таковы названия их лекарств, да и сами лекарства таковы, что нередко из одного только отвращения к зловонным мерзостям, коими пичкают аптекари больных, болезни обращаются в бегство.
Найдется ли хворь с таким скверным вкусом, чтобы не улетучиться из костей под угрозой применения Сервенова пластыря, от коего нога либо ляжка, где эта самая хворь угнездилась, превращаются в сундук? Когда увидел я аптекарей и лекарей, то понял, как неудачна мерзкая поговорка: «Большая разница – пульс или задница», потому что для лекарей никакой тут разницы нет, и, пощупав пульс, сразу идут они в отхожее место и смотрят в урыльник, чтобы вопросить мочу о том, чего сами не ведают, ибо Гален заповедал им нужный чулан и ночной сосуд. И вот они берут урыльник и, словно он им что-то нашептывает, подносят к уху, погружая бородищу в его испарения. Стоит только посмотреть, как они знаками объясняются с отхожим местом и получают сведения от испражнений, а разъяснения – от зловония! Куда до низа дьяволу! О, треклятые злоумышленники против жизни человеческой, они ведь компрессами удушат, кровопусканиями обескровят, банками истерзают, а там и душу из больного выпустят за милую душу!
За ними шли костоправы, таща пинцеты, зонды, инструмент для прижигания, ножницы, ножи, пилы и пилочки, щипцы и ланцеты. Из толпы их доносился голосу весьма жалобно отдававшийся у меня в ушах и вёщавший:
– Режь, рви, вскрывай, пили, руби, коли, щипли, раздирай, полосуй, скреби и жги.
Очень напугал меня этот голос, а еще больше – трескотня, которую они устроили, затарахтев своими щипцами и ланцетами. Кости мои со страху пытались втиснуться друг в друга. Я съежился в комочек.
Тут явились демоны, обвитые на манер бандажей низками человеческих зубов, и по этой примете я понял, что передо мною зубодеры, кои занимаются наигнуснейшим в мире ремеслом, ибо лишь на то и пригодны, чтобы опустошать рот и приближать старость. Им невмоготу видеть, что чьи-то зубы еще сидят в челюсти, а не болтаются у них в ожерелье, и они отвращают люд честной от святой Аполлонии, берут свидетельские показания у десен и размащивают рты. Худшими минутами в моей жизни были те, когда я видел, как нацеливают они свои кусачки на чужие зубы, словно те лакомый кусочек, а за то, что выдрали зуб, денег требуют, словно они его вставили.
– С кем, любопытно знать, пришла эта проклятая мразь? – подумал я.
И казалось мне, что самого дьявола мало для этой проклятой братии, но тут вдруг грянули гитары, да многое множество. Я малость повеселел. Слышались сплошные пассакальи да ваки.
– Провалиться мне на месте, если это не цирюльники! Тут они самые и входят.
Чтоб угадать, особой смекалки не требовалось. У этой братии пассакальи в крови, и гитара им по чину положена. Стоило послушать, как одни бренчат, а другие наяривают. Я приговаривал про себя:
– Горе бороде, которую бреют, поднаторев в сальтаренах, и руке, из которой пускают кровь, навострившись на чаконах и фолиях!
Я подумал, что все прочие вершители мук и подстрекатели смерти – мелкая монету, медный грош им цена, и только цирюльники разменялись на серебро. Занятно было смотреть, как одному они лицо щупают, другому массируют и как потешаются, мыля кому-то холку.
Затем повалило множество народу. Впереди шли говоруны. От разговоров их гул стоял, словно в речной запруде, и для слуха он был несноснее расстроенного органа. Из одних слова сыпались частой капелью, из других – лились струями, из третьих били фонтаном, а из самых говорливых хлестали потоком, как из ведра. Этих людей словно подмывает нести околесицу, как будто они приняли слабительное из листов восьмиязычного Калепинова лексикона. Эти последние мне поведали, что они говоруны всезатопляющие, не знающие отдыха ни днем, ни ночью; они и во сне говорят, и, глаза продравши, говорят. Были тут говоруны сухие и говоруны, что зовутся проливными или орошающими, а то еще пенными, – такие брызжут слюной во все стороны. Еще были такие, которых зовут трещотками; из них слова вылетают с тем же треском, с коим в отхожем месте кое-что другое, – эти говорят, как бесноватые. Были еще говоруны-пловцы, – эти размахивают руками, словно плывут, и раздают невольно плюхи и оплеухи. Были мартышки, гримасничающие и корчащие рожи. И все они заговаривали друг друга до смерти.
За ними следовали сплетники, наставив уши, выпучив глаза, осатанев от злокозненности. Они вцеплялись когтями в чужую жизнь и перемывали всем косточки. Следом шли лгуны, вседовольные, тучные, улыбчивые, разряженные и процветающие, ибо сии суть одно из чудес света: не имея других занятий, живут себе припеваючи по милости недоумков и мерзавцев.
За этими шли пролазы, весьма надменные, ублаженные и надутые; все они суть три язвы, что разъедают честь мира сего. Эти так и ввинчивались во всех, во все совались, впутывались и ввязывались в любое дело. Словно морское блюдце, прилипают они к честолюбию и осьминогами присасываются к благоденствию. Ими, судя по всему, замыкалось шествие, ибо следом за ними долгое время никто не показывался. Мне хотелось узнать, почему они шли отдельно от прочих, и сказали мне несколько говорунов, которых я, впрочем, не спрашивал:
– Эти пролазы – квинтэссенция надоед, а потому хуже их никого нету.
Тогда призадумался я над великой пестротой сей свиты и не мог вообразить, кто же должен явиться.
Тут вошло некое существо – женщина, с виду весьма пригожая, и чего только на ней и при ней не было: короны, скипетры, серпы, грубые башмаки, щегольские туфельки, тиары, колпаки, митры, береты, парча, шкуры, шелка, золото, дубье, алмазы, корзины, жемчуга и булыжник. Один глаз открыт, другой закрыт; и нагая, и одетая, и вся разноцветная. С одного бока – молодка, с другого – старуха. Шла она то медленно, то быстро. Кажется, она вдалеке, а она уже вблизи. И когда подумал я, что она входит, она уже стояла у моего изголовья.
При виде столь причудливого скарба и столь нелепого убора я стал в тупик, словно человек, которому загадали загадку. Видение не устрашило меня, но удивило, и даже не без приятности, потому что, если присмотреться, было око не лишено прелести. Я спросил ее, кто она такая, и услышал в ответ:
– Смерть.
Смерть! Я был ошеломлен. Сердце мое чуть не остановилось; и, с трудом ворочая языком, путаясь в мыслях, я проговорил:
– Зачем же ты пришла?
– За тобой, – отвечала она.
– Иисусе тысячекратно! Стало быть, я умираю.
– Ты не умираешь, – отвечала она, – ты должен живым сойти со мною в обитель мертвых. Раз уж мертвые так часто наведывались к живым, будет справедливо, чтобы живой наведался к мертвым и выслушал их. Разве ты не слышал, что я лишь судебный исполнитель, но не сам судья? Живо, идем со мною.
Вне себя от страха, я сказал:
– Не разрешишь ли мне одеться?
– В этом нет надобности, – отвечала она. – Со мной никто не уходит в одежде, да я и не охотница до церемоний. Сама несу пожитки всех, чтобы им было легче идти.
Я последовал за нею. Не сумею сказать, где пролегал наш путь, ибо я был охвачен ужасом. По пути я сказал ей:
– Я не вижу признаков смерти, потому что у нас ее изображают в виде скелета с косою.
Она остановилась и отвечала:
– То, о чем ты говоришь, не смерть, но мертвецы – иными словами, то, что остается от живых. Скелет – основа, на коей держится и лепится тело человеческое. Смерти же вы не знаете, и каждый из вас – сам себе смерть. Лик смерти – лицо каждого из вас, и все вы – самим себе смерть. Череп – это мертвец, лицо – это смерть. То, что вы называете «умереть» – на самом деле прекратить умирать; то, что вы называете «родиться», – начать умирать, а то, что зовете вы «жить», и есть умирать. Скелет – это то, что от вас оставляет смерть и что не нужно могиле. Если бы вы это постигли, каждый из вас вседневно созерцал бы смерть свою в себе самом, а чужую – в другом, и узрели бы вы, что ваши домы полны ею и в обиталище вашем столько же смертей, сколько людей, и вы бы не дожидались смерти, а следовали за нею и готовились к ней. Вы думаете, что смерть – это кости, что пока вы не завидите череп и косу, на вас и смерти нет, а сами вы и есть череп и кости, даже если и не помышляете о том.
– Скажи мне, – продолжал я, – что означает твоя свита и почему, коли ты смерть, ближе к твоей особе говоруны находятся и надоеды, а не лекари?
Она отвечала:
– От надоед куда больше народу мается, чем от тифозной горячки и жара, а говоруны с пролазами больше народу убивают, чем лекари, И знай, что все болеют от избытка либо расстройства гуморов; но умирать умирают все от руки лекарей, что их пользуют. А потому, когда вопрошают вас: «Отчего умер такой-то?», вы не должны отвечать, что от жара, мол, от горячки, от колотья в боку, от чумы, от ран, а от руки доктора Как Бишь Его, прописавшего больному то-то и то-то, да от руки доктора Того Самого. И тут заметить надобно, что нынче во всех ремеслах, искусствах и сословиях в ходу «дон»: среди идальго, и среди мужичья, и среди монахов, как это водится у картезианцев. Я видывала портняжек и каменщиков, титуловавшихся «донами», и воров, и галерных каторжников. А взять ученое сословие: средь священников «донов» тысячи; средь богословов – многое множество; средь юристов – все. Только средь лекарей никто «доном» не величается, хотя могли бы многие: на что им сей дар, когда владеют они даром убивать – хоть и не задаром; и «динь-дон» монет у них в кошельке милее их слуху, чем «дон» перед их именем.
Тут мы оба, и смерть речистая, и я, удрученный, подошли к громаднейшей пропасти. Смерть нырнула туда, слова не сказав, словно для нее это было делом привычным, а я за ней, потому что знакомство со столь важною особой придало мне духу и мужества. У входа с одной стороны увидел я три фигуры при оружии, а напротив них – еще одно престрашное чудовище, они все время бились друг с другом, трое против одного и один против троих. Смерть остановилась и сказала мне:
– Знаешь эту братию?
– Нет, и не приведи боже узнать, – отвечал я.
– А ведь ты якшаешься с ними от самого рождения, – молвила Смерть. – Погляди, как живешь ты, – продолжала она, – эти трое суть враги души человеческой: тот вон – Мир, тот – Дьявол, а эта – Плоть.
И вот что замечательно: были они сходны друг с другом, ничем не рознились. Сказала мне Смерть:
– Они так схожи, что в мире вы принимаете их друг За друга. Так что тот, кто владеет одним, всеми тремя владеет. Думает спесивец, что дан ему весь мир, а дан ему дьявол. Думает любострастный, что дана ему плоть, а дан ему демон. И так оно и ведется.
– Кто это там в стороне, – спросил я, – такой многоглавый и многоликий, и рубится с теми тремя?
– Это Деньги, – отвечала Смерть. – Они вызвали на поединок всех трех врагов души человеческой, утверждая, что им соперников не надобно и что там, где есть деньги, те трое – лишние, потому что деньги – и мир, и плоть, и дьявол сразу. И чтобы доказать, что деньги – это дьявол, ссылается сие чудовище на то, что вы, люди, говорите: «В деньгах дьявол сидит», «Чего деньги не содеют, того и дьяволы не сумеют», и «Дьявольски нужная штука – деньги».
А чтобы доказать, что Деньги и есть Мир, говорит оно, что вы, мол, _ утверждаете: «У кого деньги, у того весь мир в кармане», «У кого денег нет, тому немил белый свет», а коли у кого деньги отнимут, вы говорите: «Без монет житья в мире нет», и еще: «Все в мире покупается за деньги».
Чтобы доказать, что деньги и есть плоть, сие чудовище говорит: «Плоть мне всегда уступит», и ссылается на шлюх и женщин дурной жизни, то есть своекорыстных.
– Судя по этим речам, – сказал я, – дела у Денег идут не худо.
Тут мы спустились еще ниже и, остановившись перед крохотной и угрюмой дверцей, Смерть сказала мне:
– Здесь узришь ты два исхода.
Открылась дверца, и узрел я по одну сторону ад, а по другую – судилище; сказала мне Смерть, что это они и есть. Я со вниманием разглядывал ад, и зрелище сие показалось мне весьма примечательным.
– Что ты разглядываешь? – спросила Смерть.
– Ад, – отвечал я, – и сдается мне, что я уже видел его тысячу раз.
– Где? – спросила она.
– Где? – повторил я. – В алчности судей, в злобе власть имущих, в языках злоречивцев, в дурных намерениях, в кознях мести, в похоти любострастников, в тщеславии князей. А уж где поместится весь ад без изъятия, так это в лицемерии мошенников под маской добродетели, наживающихся на том, что они постятся да мессы выстаивают. И куда важней для меня, что узрел я судилище, ибо доселе жил я в обмане, а теперь, при виде судилища такого, каково оно есть, понял, что суд мирской – не суд, и нет в мире ни правого суда, ни правых суждений, ни людей с рассудком. Прах побери! – говорил я. – Если бы туда до нас дошла бы – не говорю часть, но хоть вести, тень, отзвуки этого суда, – все было бы по-другому. Если те, кому суждено быть у нас судьями, подлежат сему суду, хороши же дела в этом мире. Мне и возвращаться-то наверх страшно, как подумаю, что настоящий суд и рассудок почти весь здесь, а живым досталась в удел лишь малая толика. Уж лучше смерть и правый суд, чем жизнь без оного.
Тут спустились мы в обширнейшую долину, где, казалось, хранилась про запас тьма для всех ночей. Сказала мне Смерть:
– Здесь тебе должно остановиться, ибо прибыли мы туда, где вершу я суд и расправу.
Стены сплошь увешаны были соболезнованиями. В одном углу были дурные вести, верные, и на веру принятые, и нежданные; был тут и плач, у женщин вводящий в обман, у влюбленных обманом вызванный, неуемный у глупцов, а у бедняков никого не трогающий. Скорбь не находила себе утешения и все возрастала, и лишь заботы не дремали и были начеку, они точили монархов и вельмож, и пищей им были спесивцы и честолюбцы. Была тут Зависть во вдовьем одеянье, столь похожая на дуэнью, что я чуть было не назвал ее Гонсалес либо Альварес. Тощая, иссохшая, всего тщетно вожделеющая, сама себя грызущая. Зубы у нее были желтые и испорченные от привычки вечно скалить их на все лакомое и самолучшее. Но ведь известно, что зависть на все доброе и святое и зарится, и скалится, да зуб неймет. Пониже Зависти был Раздор, он словно рождался из чрева ее и, по-моему, доводился Зависти законным сыном. Раздор сперва было поселился средь супругов, которые вечно бранятся меж собою, потом перебрался в коллегии и религиозные общины и, видя, что распри и там, и тут в избытке, обосновался во дворцах и при дворах, где состоит в наместниках у дьяволов. Возле огромной печи стояла Неблагодарность и, замешав тесто из гордыни и ненависти, выпекала поминутно все новых и новых демонов. Сие зрелище меня распотешило, ибо я и всегда подозревал, что люди неблагодарные суть дьяволы; и тут припомнилось мне, что когда ангелы превратились в дьяволов, предшествовала тому их неблагодарность. Все вокруг так и клокотало от проклятий.
– Какого черта, – воскликнул я, – проклятья здесь ливмя льют?
Мертвец, стоявший неподалеку от меня, отвечал:
– Да как же им не лить, когда тут полно портных и людей, что занимались сватовством, а это самый распроклятый люд, потому что все вы говорите: «Проклятье тому, кто меня женил!», «Проклятье тому, кто мне тебя навязал», а чаще всего: «Проклятье тому, кто меня обшивал!»
– Но какое отношение к судилищу смерти имеют портные и сваты? – удивился я.
– Прах побери! – сказал мертвец, который явно был нрава нетерпеливого. – Да вы недоумок, что ли? Ведь не будь сватов, разве не было бы вдвое меньше умерших и отчаявшихся? И это вы говорите мне, мужу пятому и распятому, а моя женушка осталась там наверху и собирается отправить мне вслед еще десяток! Что до портных, то кого не вгонят в гроб их отсрочки, и лживые отговорки, и воровство! И словечки, что у них в ходу, «раскроить» да «пришить», тоже смертью припахивают: раскроить-то можно не только сукно, но и голову, и пришить не только пуговицу, но и человека. Самые верные они прислужники Смерти, каковую видите вы в этом судилище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Найдется ли хворь с таким скверным вкусом, чтобы не улетучиться из костей под угрозой применения Сервенова пластыря, от коего нога либо ляжка, где эта самая хворь угнездилась, превращаются в сундук? Когда увидел я аптекарей и лекарей, то понял, как неудачна мерзкая поговорка: «Большая разница – пульс или задница», потому что для лекарей никакой тут разницы нет, и, пощупав пульс, сразу идут они в отхожее место и смотрят в урыльник, чтобы вопросить мочу о том, чего сами не ведают, ибо Гален заповедал им нужный чулан и ночной сосуд. И вот они берут урыльник и, словно он им что-то нашептывает, подносят к уху, погружая бородищу в его испарения. Стоит только посмотреть, как они знаками объясняются с отхожим местом и получают сведения от испражнений, а разъяснения – от зловония! Куда до низа дьяволу! О, треклятые злоумышленники против жизни человеческой, они ведь компрессами удушат, кровопусканиями обескровят, банками истерзают, а там и душу из больного выпустят за милую душу!
За ними шли костоправы, таща пинцеты, зонды, инструмент для прижигания, ножницы, ножи, пилы и пилочки, щипцы и ланцеты. Из толпы их доносился голосу весьма жалобно отдававшийся у меня в ушах и вёщавший:
– Режь, рви, вскрывай, пили, руби, коли, щипли, раздирай, полосуй, скреби и жги.
Очень напугал меня этот голос, а еще больше – трескотня, которую они устроили, затарахтев своими щипцами и ланцетами. Кости мои со страху пытались втиснуться друг в друга. Я съежился в комочек.
Тут явились демоны, обвитые на манер бандажей низками человеческих зубов, и по этой примете я понял, что передо мною зубодеры, кои занимаются наигнуснейшим в мире ремеслом, ибо лишь на то и пригодны, чтобы опустошать рот и приближать старость. Им невмоготу видеть, что чьи-то зубы еще сидят в челюсти, а не болтаются у них в ожерелье, и они отвращают люд честной от святой Аполлонии, берут свидетельские показания у десен и размащивают рты. Худшими минутами в моей жизни были те, когда я видел, как нацеливают они свои кусачки на чужие зубы, словно те лакомый кусочек, а за то, что выдрали зуб, денег требуют, словно они его вставили.
– С кем, любопытно знать, пришла эта проклятая мразь? – подумал я.
И казалось мне, что самого дьявола мало для этой проклятой братии, но тут вдруг грянули гитары, да многое множество. Я малость повеселел. Слышались сплошные пассакальи да ваки.
– Провалиться мне на месте, если это не цирюльники! Тут они самые и входят.
Чтоб угадать, особой смекалки не требовалось. У этой братии пассакальи в крови, и гитара им по чину положена. Стоило послушать, как одни бренчат, а другие наяривают. Я приговаривал про себя:
– Горе бороде, которую бреют, поднаторев в сальтаренах, и руке, из которой пускают кровь, навострившись на чаконах и фолиях!
Я подумал, что все прочие вершители мук и подстрекатели смерти – мелкая монету, медный грош им цена, и только цирюльники разменялись на серебро. Занятно было смотреть, как одному они лицо щупают, другому массируют и как потешаются, мыля кому-то холку.
Затем повалило множество народу. Впереди шли говоруны. От разговоров их гул стоял, словно в речной запруде, и для слуха он был несноснее расстроенного органа. Из одних слова сыпались частой капелью, из других – лились струями, из третьих били фонтаном, а из самых говорливых хлестали потоком, как из ведра. Этих людей словно подмывает нести околесицу, как будто они приняли слабительное из листов восьмиязычного Калепинова лексикона. Эти последние мне поведали, что они говоруны всезатопляющие, не знающие отдыха ни днем, ни ночью; они и во сне говорят, и, глаза продравши, говорят. Были тут говоруны сухие и говоруны, что зовутся проливными или орошающими, а то еще пенными, – такие брызжут слюной во все стороны. Еще были такие, которых зовут трещотками; из них слова вылетают с тем же треском, с коим в отхожем месте кое-что другое, – эти говорят, как бесноватые. Были еще говоруны-пловцы, – эти размахивают руками, словно плывут, и раздают невольно плюхи и оплеухи. Были мартышки, гримасничающие и корчащие рожи. И все они заговаривали друг друга до смерти.
За ними следовали сплетники, наставив уши, выпучив глаза, осатанев от злокозненности. Они вцеплялись когтями в чужую жизнь и перемывали всем косточки. Следом шли лгуны, вседовольные, тучные, улыбчивые, разряженные и процветающие, ибо сии суть одно из чудес света: не имея других занятий, живут себе припеваючи по милости недоумков и мерзавцев.
За этими шли пролазы, весьма надменные, ублаженные и надутые; все они суть три язвы, что разъедают честь мира сего. Эти так и ввинчивались во всех, во все совались, впутывались и ввязывались в любое дело. Словно морское блюдце, прилипают они к честолюбию и осьминогами присасываются к благоденствию. Ими, судя по всему, замыкалось шествие, ибо следом за ними долгое время никто не показывался. Мне хотелось узнать, почему они шли отдельно от прочих, и сказали мне несколько говорунов, которых я, впрочем, не спрашивал:
– Эти пролазы – квинтэссенция надоед, а потому хуже их никого нету.
Тогда призадумался я над великой пестротой сей свиты и не мог вообразить, кто же должен явиться.
Тут вошло некое существо – женщина, с виду весьма пригожая, и чего только на ней и при ней не было: короны, скипетры, серпы, грубые башмаки, щегольские туфельки, тиары, колпаки, митры, береты, парча, шкуры, шелка, золото, дубье, алмазы, корзины, жемчуга и булыжник. Один глаз открыт, другой закрыт; и нагая, и одетая, и вся разноцветная. С одного бока – молодка, с другого – старуха. Шла она то медленно, то быстро. Кажется, она вдалеке, а она уже вблизи. И когда подумал я, что она входит, она уже стояла у моего изголовья.
При виде столь причудливого скарба и столь нелепого убора я стал в тупик, словно человек, которому загадали загадку. Видение не устрашило меня, но удивило, и даже не без приятности, потому что, если присмотреться, было око не лишено прелести. Я спросил ее, кто она такая, и услышал в ответ:
– Смерть.
Смерть! Я был ошеломлен. Сердце мое чуть не остановилось; и, с трудом ворочая языком, путаясь в мыслях, я проговорил:
– Зачем же ты пришла?
– За тобой, – отвечала она.
– Иисусе тысячекратно! Стало быть, я умираю.
– Ты не умираешь, – отвечала она, – ты должен живым сойти со мною в обитель мертвых. Раз уж мертвые так часто наведывались к живым, будет справедливо, чтобы живой наведался к мертвым и выслушал их. Разве ты не слышал, что я лишь судебный исполнитель, но не сам судья? Живо, идем со мною.
Вне себя от страха, я сказал:
– Не разрешишь ли мне одеться?
– В этом нет надобности, – отвечала она. – Со мной никто не уходит в одежде, да я и не охотница до церемоний. Сама несу пожитки всех, чтобы им было легче идти.
Я последовал за нею. Не сумею сказать, где пролегал наш путь, ибо я был охвачен ужасом. По пути я сказал ей:
– Я не вижу признаков смерти, потому что у нас ее изображают в виде скелета с косою.
Она остановилась и отвечала:
– То, о чем ты говоришь, не смерть, но мертвецы – иными словами, то, что остается от живых. Скелет – основа, на коей держится и лепится тело человеческое. Смерти же вы не знаете, и каждый из вас – сам себе смерть. Лик смерти – лицо каждого из вас, и все вы – самим себе смерть. Череп – это мертвец, лицо – это смерть. То, что вы называете «умереть» – на самом деле прекратить умирать; то, что вы называете «родиться», – начать умирать, а то, что зовете вы «жить», и есть умирать. Скелет – это то, что от вас оставляет смерть и что не нужно могиле. Если бы вы это постигли, каждый из вас вседневно созерцал бы смерть свою в себе самом, а чужую – в другом, и узрели бы вы, что ваши домы полны ею и в обиталище вашем столько же смертей, сколько людей, и вы бы не дожидались смерти, а следовали за нею и готовились к ней. Вы думаете, что смерть – это кости, что пока вы не завидите череп и косу, на вас и смерти нет, а сами вы и есть череп и кости, даже если и не помышляете о том.
– Скажи мне, – продолжал я, – что означает твоя свита и почему, коли ты смерть, ближе к твоей особе говоруны находятся и надоеды, а не лекари?
Она отвечала:
– От надоед куда больше народу мается, чем от тифозной горячки и жара, а говоруны с пролазами больше народу убивают, чем лекари, И знай, что все болеют от избытка либо расстройства гуморов; но умирать умирают все от руки лекарей, что их пользуют. А потому, когда вопрошают вас: «Отчего умер такой-то?», вы не должны отвечать, что от жара, мол, от горячки, от колотья в боку, от чумы, от ран, а от руки доктора Как Бишь Его, прописавшего больному то-то и то-то, да от руки доктора Того Самого. И тут заметить надобно, что нынче во всех ремеслах, искусствах и сословиях в ходу «дон»: среди идальго, и среди мужичья, и среди монахов, как это водится у картезианцев. Я видывала портняжек и каменщиков, титуловавшихся «донами», и воров, и галерных каторжников. А взять ученое сословие: средь священников «донов» тысячи; средь богословов – многое множество; средь юристов – все. Только средь лекарей никто «доном» не величается, хотя могли бы многие: на что им сей дар, когда владеют они даром убивать – хоть и не задаром; и «динь-дон» монет у них в кошельке милее их слуху, чем «дон» перед их именем.
Тут мы оба, и смерть речистая, и я, удрученный, подошли к громаднейшей пропасти. Смерть нырнула туда, слова не сказав, словно для нее это было делом привычным, а я за ней, потому что знакомство со столь важною особой придало мне духу и мужества. У входа с одной стороны увидел я три фигуры при оружии, а напротив них – еще одно престрашное чудовище, они все время бились друг с другом, трое против одного и один против троих. Смерть остановилась и сказала мне:
– Знаешь эту братию?
– Нет, и не приведи боже узнать, – отвечал я.
– А ведь ты якшаешься с ними от самого рождения, – молвила Смерть. – Погляди, как живешь ты, – продолжала она, – эти трое суть враги души человеческой: тот вон – Мир, тот – Дьявол, а эта – Плоть.
И вот что замечательно: были они сходны друг с другом, ничем не рознились. Сказала мне Смерть:
– Они так схожи, что в мире вы принимаете их друг За друга. Так что тот, кто владеет одним, всеми тремя владеет. Думает спесивец, что дан ему весь мир, а дан ему дьявол. Думает любострастный, что дана ему плоть, а дан ему демон. И так оно и ведется.
– Кто это там в стороне, – спросил я, – такой многоглавый и многоликий, и рубится с теми тремя?
– Это Деньги, – отвечала Смерть. – Они вызвали на поединок всех трех врагов души человеческой, утверждая, что им соперников не надобно и что там, где есть деньги, те трое – лишние, потому что деньги – и мир, и плоть, и дьявол сразу. И чтобы доказать, что деньги – это дьявол, ссылается сие чудовище на то, что вы, люди, говорите: «В деньгах дьявол сидит», «Чего деньги не содеют, того и дьяволы не сумеют», и «Дьявольски нужная штука – деньги».
А чтобы доказать, что Деньги и есть Мир, говорит оно, что вы, мол, _ утверждаете: «У кого деньги, у того весь мир в кармане», «У кого денег нет, тому немил белый свет», а коли у кого деньги отнимут, вы говорите: «Без монет житья в мире нет», и еще: «Все в мире покупается за деньги».
Чтобы доказать, что деньги и есть плоть, сие чудовище говорит: «Плоть мне всегда уступит», и ссылается на шлюх и женщин дурной жизни, то есть своекорыстных.
– Судя по этим речам, – сказал я, – дела у Денег идут не худо.
Тут мы спустились еще ниже и, остановившись перед крохотной и угрюмой дверцей, Смерть сказала мне:
– Здесь узришь ты два исхода.
Открылась дверца, и узрел я по одну сторону ад, а по другую – судилище; сказала мне Смерть, что это они и есть. Я со вниманием разглядывал ад, и зрелище сие показалось мне весьма примечательным.
– Что ты разглядываешь? – спросила Смерть.
– Ад, – отвечал я, – и сдается мне, что я уже видел его тысячу раз.
– Где? – спросила она.
– Где? – повторил я. – В алчности судей, в злобе власть имущих, в языках злоречивцев, в дурных намерениях, в кознях мести, в похоти любострастников, в тщеславии князей. А уж где поместится весь ад без изъятия, так это в лицемерии мошенников под маской добродетели, наживающихся на том, что они постятся да мессы выстаивают. И куда важней для меня, что узрел я судилище, ибо доселе жил я в обмане, а теперь, при виде судилища такого, каково оно есть, понял, что суд мирской – не суд, и нет в мире ни правого суда, ни правых суждений, ни людей с рассудком. Прах побери! – говорил я. – Если бы туда до нас дошла бы – не говорю часть, но хоть вести, тень, отзвуки этого суда, – все было бы по-другому. Если те, кому суждено быть у нас судьями, подлежат сему суду, хороши же дела в этом мире. Мне и возвращаться-то наверх страшно, как подумаю, что настоящий суд и рассудок почти весь здесь, а живым досталась в удел лишь малая толика. Уж лучше смерть и правый суд, чем жизнь без оного.
Тут спустились мы в обширнейшую долину, где, казалось, хранилась про запас тьма для всех ночей. Сказала мне Смерть:
– Здесь тебе должно остановиться, ибо прибыли мы туда, где вершу я суд и расправу.
Стены сплошь увешаны были соболезнованиями. В одном углу были дурные вести, верные, и на веру принятые, и нежданные; был тут и плач, у женщин вводящий в обман, у влюбленных обманом вызванный, неуемный у глупцов, а у бедняков никого не трогающий. Скорбь не находила себе утешения и все возрастала, и лишь заботы не дремали и были начеку, они точили монархов и вельмож, и пищей им были спесивцы и честолюбцы. Была тут Зависть во вдовьем одеянье, столь похожая на дуэнью, что я чуть было не назвал ее Гонсалес либо Альварес. Тощая, иссохшая, всего тщетно вожделеющая, сама себя грызущая. Зубы у нее были желтые и испорченные от привычки вечно скалить их на все лакомое и самолучшее. Но ведь известно, что зависть на все доброе и святое и зарится, и скалится, да зуб неймет. Пониже Зависти был Раздор, он словно рождался из чрева ее и, по-моему, доводился Зависти законным сыном. Раздор сперва было поселился средь супругов, которые вечно бранятся меж собою, потом перебрался в коллегии и религиозные общины и, видя, что распри и там, и тут в избытке, обосновался во дворцах и при дворах, где состоит в наместниках у дьяволов. Возле огромной печи стояла Неблагодарность и, замешав тесто из гордыни и ненависти, выпекала поминутно все новых и новых демонов. Сие зрелище меня распотешило, ибо я и всегда подозревал, что люди неблагодарные суть дьяволы; и тут припомнилось мне, что когда ангелы превратились в дьяволов, предшествовала тому их неблагодарность. Все вокруг так и клокотало от проклятий.
– Какого черта, – воскликнул я, – проклятья здесь ливмя льют?
Мертвец, стоявший неподалеку от меня, отвечал:
– Да как же им не лить, когда тут полно портных и людей, что занимались сватовством, а это самый распроклятый люд, потому что все вы говорите: «Проклятье тому, кто меня женил!», «Проклятье тому, кто мне тебя навязал», а чаще всего: «Проклятье тому, кто меня обшивал!»
– Но какое отношение к судилищу смерти имеют портные и сваты? – удивился я.
– Прах побери! – сказал мертвец, который явно был нрава нетерпеливого. – Да вы недоумок, что ли? Ведь не будь сватов, разве не было бы вдвое меньше умерших и отчаявшихся? И это вы говорите мне, мужу пятому и распятому, а моя женушка осталась там наверху и собирается отправить мне вслед еще десяток! Что до портных, то кого не вгонят в гроб их отсрочки, и лживые отговорки, и воровство! И словечки, что у них в ходу, «раскроить» да «пришить», тоже смертью припахивают: раскроить-то можно не только сукно, но и голову, и пришить не только пуговицу, но и человека. Самые верные они прислужники Смерти, каковую видите вы в этом судилище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59