И если я не нашел успокоения ни в чем меня здесь окружавшем, вы легко заключите из того, сколь неугомонны желания человеческие.
Я напрягал зрение, дабы разглядеть какую-либо дорогу, на которой я мог бы обрести спутника, и увидел (вещь, достойная удивления) две тропы, начинавшиеся в одном и том же месте, из коих одна как бы спешила скорее отделиться от другой.
Лежавшая по правую руку от меня была столь узка, что уже быть невозможно, и, поскольку почти никто по ней не ступал, заросла терниями, усеяна была каменьями и изрезана рытвинами. Несмотря на это, я увидел, что несколько человек пытаются следовать по ней, но так как шли они босы и наги, то одни оставляли в пути свою кожу, другие – руки, третьи – голову, а четвертые – ноги; все были желты и измождены. Но при этом никто из них не оборачивался назад, а все глядели прямо перед собой. Предположить, что кто-либо смог бы проехать по этой дороге верхом, было смеха достойно.
В самом деле, когда я задал этот вопрос одному страннику, тот ответил:
– Апостол Павел бросил коня, чтобы сделать первый шаг по этому пути.
И, взглянув на тропу, я убедился, что на ней действительно не было следов чьих-либо копыт.
Диковинное это было дело: дорога, на которой не запечатлелся след ни одного колеса, и лишь стопа человеческая оставила о себе слабую память. Удивленный этим, я спросил одного нищего, присевшего, чтобы перевести дух, встречаются ли на ней в местах остановок какие-либо корчмы или постоялые дворы.
На это он мне ответил:
– Как могли бы, сударь, попасться вам здесь корчмы или постоялые дворы, если стезя эта – стезя добродетели? На нашем жизненном пути родиться, – продолжал он, – это значит собраться в дорогу; жить – это следовать по этой дороге; корчма не что иное, как суета мирская, и от нее один короткий переход ведет либо к мукам, либо к блаженству.
С этими словами он поднялся и на прощание произнес:
– Знайте, что на стезе добродетели всякая остановка – лишь праздная трата времени, а отвечать на расспросы встречных опасно, если вопрошают вас лишь из любопытства, а не для спасения души.
И пошел дальше, цепляясь о колючки, спотыкаясь и глубоко вздыхая. Слезы, наполнявшие его глаза, казалось, способны были размягчить камни под стопами его, а упав на тернии, лишить их шипов.
– А ну его совсем! – пробормотал я сквозь зубы. – Видно, и впрямь тернист этот путь, если следующие по нему стали столь сухи и неприветливы. Больно он мне нужен!
Я сделал шаг назад и сошел с пути добродетели, но вовсе покинуть его не намеревался, сколь бы часто ни уклонялся от него и ни отдыхал.
Я повернул налево и увидел весьма внушительное зрелище – по дороге двигалось множество щегольских повозок и карет, в которых сидели все те, кто воплощал собою земное благополучие. Сколько было здесь холеных лиц, пышных нарядов, ливрей, породистых коней, черных епанчей и разодетых кавалеров!
Всю жизнь я только и слышал: «Скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу, кто ты», и решил присоединиться к этому нарядному обществу. Я уже вступил было на дорогу слева, но неожиданно поскользнулся, точно на льду, и угодил именно туда, куда стремился: тут было все – и танцы, и ликование, и игры, и бражничанье, чего про другую дорогу никак нельзя было сказать, ибо там, ввиду отсутствия портных, все шли либо нагие, либо в лохмотьях, а здесь преизобиловали ювелиры и вообще торговцы всякими булавками да лентами. Корчмы тут попадались на каждом шагу, а трактирам и счету не было.
Выразить не смогу, как рад я был, что оказался в самом порядочном обществе, хоть движение по этой дороге и было несколько затруднено, причем не столько из-за мулов лекарей, сколько из-за бород стряпчих, ибо количество их, шествующих перед кучкой судей, было просто устрашающим. Это отнюдь не значит, что малочисленнее был батальон лекарей, коих новейшие острословы окрестили «отравителями с научной степенью», ибо известно, что изучают они в университетах преимущественно яды.
Меня весьма успокоило то, что был я в большой компании, что все люди эти были веселы и что обе дороги не были отрезаны одна от другой: люди все время сворачивали с того пути на наш и с нашего на тот.
Кое-кто падал, потому что не мог держаться на ногах. Презабавно было, между прочим, видеть, как растянулся на земле целый выводок кабатчиков, поскользнувшись на слезах, которые кто-то пролил на дороге, а поскольку слезы эти были не чем иным, как водой, то они неминуемо должны были на ней поскользнуться. Они попадали друг на дружку и таким образом перерезали нам путь. Дорогой мы насмехались над теми, кто, изнемогая, упорно продвигался по другой стезе. Как мы их только не обзывали – и самым последним на свете дерьмом, и отбросами человечества!
Одни затыкали себе уши и продолжали идти вперед; те же, кто останавливался и прислушивался, оглушенные криками, а то и убежденные доводами или устыженные насмешками, сдавались и спускались к ним.
По одной тропе шло большое число людей, очень похожих на праведников. Издали можно было подумать, что они идут с ними вместе, но когда я приблизился, мне стало ясно, что ступают они по одному пути с нами. Мне сказали, что это лицемеры, народ, для которого целомудрие, покаяние, пост и умерщвление плоти, кои для всякого другого явились бы залогом спасения, оказываются лишь послушничеством ада.
За ними шло множество женщин, то и дело прикладывавшихся к их одеждам, ибо по части поцелуев порода эта еще чище Иуды будет; тот, пусть даже с предательскими целями, по крайней мере облобызал лик праведника, сына божьего и бога истинного, а эти целуют одежду людей, кои сами от Иуды мало чем отличаются.
Приписал я это не столько набожности, сколько страсти целовать. Другие обрывали у них куски от плащей, ибо им они казались святыней, причем иные при этом столь усердствовали, что можно было заподозрить их скорее в желании обнажить предмет своего поклонения и увидеть его голым, нежели объяснить глубоким убеждением, что деяния человека этого святы. Третьи в своих молитвах призывали их покровительство, и было это все равно что прибегать к поручительству третьего лица для того, чтобы предаться сатане.
Мне довелось услышать, как некоторые просили ниспослать им детей. Подозреваю, что муж, терпеливо сносящий, чтобы жена его просила чужого мужчину даровать ей детей, готов принять их с распростертыми объятиями, буде они народятся. Говорю я все это к тому, что женщины, имея перед всевышним в лице святого Петра, Иоанна, Августина, Доминика, Франциска и других вполне надежных заступников и ходатаев, тем не менее предпочитают отдаваться этим жуликам, торгующим своим смирением, и считают, что снование между гостиными и переход от одного стола к другому обеспечит им царство небесное.
В конце концов я понял, что люди эти скрывают от нас свое истинное лицо, дабы успешнее ввести нас в обман, но для очей предвечного, открытых всему и способных разглядеть сокровеннейшие тайны в самых темных закоулках души, личина их бесполезна. И хотя имеется много добрых духов, к которым мы должны обращаться, дабы они предстательствовали за нас перед господом и его святыми, но они ничего не имеют общего с этими людьми, у которых плеть бросается в глаза прежде, нежели лицо, и которые в рукоплесканиях народов находят пищу для самодовольства и удовлетворения своего честолюбия, а, твердя, что они недостойнейшие люди, величайшие грешники – наихудшее, что есть на земле, и называя себя ослами, используют истину для обмана, уверяя нас в том, в чем сами не убеждены, и кончают тем, что становятся настоящими лицемерами.
Только эти одни шли поодаль; про них говорили, что они несмышленее мавров и неотесаннее варваров и язычников, ибо те хоть ничего не слышали о жизни вечной и ее не заслужили, по крайней мере не остались чужды земной жизни и вкусили ее сполна, между тем как лицемеры ни той, ни другой не видят и не наслаждаются ею, ибо в этой терзают тебя сами, а в грядущей терзаемы будут другими, так что правильно говорят о них, что ада они добиваются в муках.
Все мы шли, злословя друг про друга, богатые за богатством, бедные же за богатыми, вымаливая у них то, чего лишил их господь: одним и тем же путем идут и умные, не пожелавшие, чтобы их вели другие, и глупцы, торопящиеся по этой дорожке, ибо не могут уразуметь намерений тех, кто их ведет.
Альгуасилы тянули за собой негоциантов, всевозможные страсти – сбившихся с пути альгуасилов, между тем как короли, надменные и тщеславные, увлекали по своему пути целые государства. Часто видели мы священнослужителей и богословов. Попались мне на глаза и несколько солдат, но немного, ибо по другой тропе благодаря отпущению грехов и небесной милости шествовало их стройными рядами, заслуженно торжествующих, бесчисленное множество. Те немногие, что шли с нами, произноси в бою они столь же усердно имя господне, как они употребляли его в ругательствах, достигли бы великой славы.
Два хвастуна из этих солдат шли сильно ободранные, ибо у таких проходимцев, живущих на всякие злодейства, следы ударов несет только одежда, а тела остаются невредимыми. Они шли, пересказывая друг другу опасности, которые им пришлось испытать, а также все, чего только они в жизни не натворили (натворить-то они, пожалуй, всякое могут, а вот дело делать – не великие они охотники). Мы ничему этому не верили, полагая, что они врут. И лишь когда один из них, чтобы ярче выставить свои заслуги, обратился к другому со словами: «Да что говорить, товарищ! В переделки мы попадали еще какие, и хлебнуть кое-чего нам пришлось не раз», это показалось мне правдоподобным, ибо рой мошек, вившийся вкруг их уст, жадно впитывая их дыхание, недвусмысленно свидетельствовал об изрядном количестве вина, которое они в себя пропустили.
На этих немногих с видимым сожалением взирали многие военачальники и генералы, следовавшие по правой дороге. Я услышал, как один из них сказал другому:
– Видеть не могу, как эти ослепленные люди всюду таскают с собой жестяные трубки, набитые никому не нужными бумагами. Эй вы, служивые! Какие же вы храбрецы? Бросить эту дорогу из страха перед трудностями? Идите к нам, ибо здесь мы уверились в том, что венчают славой лишь тех, кто сражался по-настоящему. Какой напрасной надеждой вы обольщаетесь, веря посулам королей? Не так-то приятно, продавши душу свою какому-нибудь властелину, слышать грозный окрик: «Убей или умри!» Подавите в себе жажду наживы, ибо доблестного мужа побуждает единая токмо добродетель, а не награды, и тот, кому не довлеет она и кто по стезе доблести следует лишь ради выгоды или милостей, тот, говорю я, скорее уподобляется торгашу, нежели мужу праведному, поелику доброе он творит из корысти благ преходящих. А истинная добродетель есть принесение себя в жертву – утвердитесь в этой мысли!
И, возвысив голос, он продолжал:
– Поймите, что весь век человеческий не что иное, как война с самим собой и что всю нашу жизнь нас держат под оружием враги души нашей, грозящие нам гибельной для нас победой, и поймите, что князья мира сего полагают, что кровью своей мы лишь возвращаем им долг, ибо, когда мы проливаем ее за них, многие говорят, что мы всего лишь расплачиваемся с ними, а не то, что мы послужили им верой и правдой. Вернитесь, вернитесь!
Солдаты слушали, слушали эту речь, а потом их взяла такая досада, что они как львы бросились в кабак.
Красотки направлялись в ад из-за денег, которые они принимали от мужчин, а последние – из-за красоток и из-за денег, которые они им давали. И те, и другие наталкивались друг на друга.
Я заметил, что, когда стезя добродетели стала подходить к концу, иные сбивались с пути, принимали одну дорогу за другую и переходили на путь погибели. Ибо, зная, что дорога на небо узка, а дорога в ад широка, и видя, что под конец стезя их внезапно расширилась, а наша сузилась, они решили, что заблудились, попали не туда, и переходили на нашу, а потом те, кому не по вкусу приходилось ее окончание, возвращались обратно.
Я увидел женщину, шедшую пешком, и, пораженный тем, что она направляется в ад не в портшезе и не в карете, стал искать писца, который бы удостоверил меня в том, что я не обманываюсь. Но на всем пути в ад я не смог найти ни писца, ни альгуасила. И тут я решил, что эта дорога ведет на небо, а та, другая, в преисподнюю.
Я несколько утешился, и единственное, что внушало мне некоторую тревогу, было следующее: я всегда слышал, что путь в рай усеян всякими трудностями и идти по нему возможно лишь ценою великих лишений, а тут меня окружали ничем не озабоченные лица. Из недоумения вывело меня множество мужей, ведущих за руку своих супруг. Как оказалось, жена заменяла мужу пост, ибо, для того чтобы кормить ее куропатками и каплунами, он должен был голодать, а кроме того, ходить голым, чтобы украсить ее роскошными нарядами и драгоценностями не по карману. Под конец я уразумел, что неудачно женившийся имеет в лице своей супруги нечто вроде переносного ада и все, что нужно для того, чтобы заживо превратиться в мученика.
Зрелище этих суровых испытаний утвердило меня в мысли, что я иду по правильному пути, но заблуждение мое длилось недолго, ибо за спиной я услышал голос:
– Да пропустите же аптекарей!
«Что, аптекари? – подумал я. – Ну тогда это прямой тракт в преисподнюю». И я оказался прав, ибо, пройдя дверь, какие бывают у мышеловок, в которую легко войти, а выйти невозможно, мы оказались в аду.
Весьма примечательно было то, что за весь путь наш никому не приходило в голову воскликнуть:
– Братцы, а мы ведь в ад идем!
Но стоило этим самым людям в нем оказаться, как все изумились:
– Как, мы в аду?
– В аду? – повторил я в ужасе. – Быть не может!
Я попытался возражать. Мне очень грустно было покидать тех, кого я оставил на земле: родственников, друзей, знакомых, красоток. И тут, заливаясь слезами, обратил я взор свой на мир и увидел, как по тому же пути, низвергаясь на бегу в пропасть, устремляются за немногими исключениями все те, кого я знал в этой жизни.
Это меня несколько утешило. «Если они так спешат, – подумал я, – они не замедлят составить мне компанию». Мне уже в тягость становилась эта адская караулка и мучительным казалось ожидание.
Я стал понемногу приближаться к адским воротам в обществе нескольких портных, которые жались ко мне, так как очень боялись чертей. У первого входа мы увидели семь демонов, переписывавших наши имена по мере того, как мы проходили. Они спросили, как меня звать, я ответил и проследовал дальше.
Дошло дело до моих спутников, они сказали, что чинили одежду.
– Видно, понимают на земле горе-швецы, перелицовщики-латальщики, что ад не иначе как для них сделан, если сюда валом валят.
А другой дьявол спросил, сколько их всего. Они ответили, что сто, и тогда один из чертей, у которого была косматая борода с проседью, воскликнул:
– Сотня, говоришь, и притом портных? Быть того не может. Самое меньшее, что мы их брата принимали, было тысяча восемьсот штук. Прямо не стоит из-за таких пустяков беспокоиться.
Портных это очень огорчило, но под конец их все-таки пропустили. Вот какой народ эти портные, боятся, что их даже в ад не пустят!
Первым прошел смуглый человечек с лохматыми русыми волосами, подпрыгнул, увидел себя в аду и воскликнул:
– Ну, вот мы все теперь в сборе!
С очага, на котором он восседал, поднялся черт высшего ранга, горбатый и хромой, достал вместо веревок множество змей, связал всех портных в две вязанки и, сбросив их в просторную яму, крикнул:
– На дрова!
Движимый любопытством, я подошел к нему и спросил, где это он нажил себе горб и хромоту. Он ответил (черт он был немногословный):
– А вот погонщиком этих портных был и таскался за ними по всему свету. А оттого, что пришлось их на горбу своем табанить, и стал я горбатым и хромым. Потом я прикинул и смекнул, что они много живее сюда своим ходом попадают, чем если мне их на себе таскать.
В этот момент земля выблевнула их новую кучу, и мне пришлось податься дальше, – так как латальщиков вокруг черта собралось видимо-невидимо. Адское чудовище стало шуровать ими адскую печь, приговаривая, что в аду самые жаркие дрова получаются именно из тех, кому в главную заслугу можно поставить то, что они никаких новшеств не терпят.
Я проследовал дальше по очень темному проходу, но тут кто-то окликнул меня по имени. Я посмотрел туда, откуда доносился голос не менее испуганный, чем, верно, был взор мой, обращенный в его сторону, и разглядел во мраке человека, слабо освещенного пламенем, на котором он поджаривался.
– Вы не узнаете меня? – спросил он. – Я… (У меня чуть было не сорвалось с языка его имя.) – Он назвался и прибавил: – Книгопродавец. Вот где я оказался.
– Кто бы мог подумать!
По правде сказать, он всегда был у меня на подозрении, ибо лавчонка его была своего рода книжным борделем, поскольку все, что содержалось в его книжном заведении, было соответственного свойства – богомерзкое и шутовское.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59