«Гаспадину Начальнику (красным) Пре сем направляица копея з аригинала к изпалненю».
* * *
Второй помощник балансового инспектора Николай Уткин, полковник царской армии, объявился в Литве в 1920 году и быстро акклиматизировался. Улизнув от большевиков, он нашел теплое и спокойное местечко в Каунасе.
Родом из дворян, Уткин был женат на дочери богатого купца, которая должна была получить в наследство большие дома в Петербурге. Очутившись в убогой канцелярии балансовой инспекции, полковник метал громы и молнии в адрес тех, кто в один прекрасный день превратил его в нищего.
Плешивый, среднего роста человек, он широким шагом, прихрамывая, двигался вокруг стола, буравил глазами шахматную доску, долго раздумывал, переставлял фигуры, заходил с другой стороны стола – и так без конца, создавая все новые фронты, строя планы переделки России на старый лад. Уткин с ожесточением толкал королей, коней, ладьи и обычно заканчивал партию в пользу белых. Если же полковник замечал явное преимущество красных, он поворачивал шахматную доску и с наслаждением чехвостил врага с тыла. Дни и ночи второй помощник проводил на гражданской войне, ковыляя вокруг стола:
– Вот те тур, Порт-Артур… – приговаривал Уткин, безжалостно плюнув на сбитого большевика, и долго дрыгал от удовольствия ногой.
– Мы еще посмотрим… посмотрим… – скрипя зубами и выдирая из носа волоски, брюзжал бывший полковник, когда большевистская пешка снимала белого кавалериста.
Если в мнимой войне с большевиками шахматная доска служила Уткину полем для теоретических занятий, то уж охота, которую он страстно любил, заменяла ему настоящую войну. Бывало, он на целые недели пропадал из инспекции. Пока его коллега Пискорскис преспокойно рылся в своем портфеле, Уткин блуждал по кайшядорским лесам, науськивал собак и с упоением истреблял пугливых лесных жителей – зайцев.
– Ах ты, большевик! – кричал он, гоняясь за подстреленным косым. – Я же тебе говорил: пришел твой последний час. Со мной шутки плохи.
После ранения на войне и сложной операции одна нога Уткина стала заметно короче. Бывший вояка рыскал по кустам и холмам, преследуя классового врага, падал, цепляясь за корни, вскакивал и снова мчался вперед. Это и в самом деле походило на перебежки солдат на фронте. А когда загнанный заяц валился замертво, Уткин растягивался рядом, загонял патроны в стволы, делал два выстрела, вставал и, поставив короткую ногу зайцу на голову, говорил:
– К стенке, милок… Я тебе покажу, как Россию-матушку кровью заливать! К стеночке!..
– Ну, полковник, – спрашивал его Спиритавичюс после победного возвращения с охоты, – много большевиков добыл?
– Троих, сатанинское семя, – багровел от радости Уткин, – троих… Теперь уж немного осталось… Еще полгодика, и им будет крышка!
Доставив домой трофеи, он бросал их жене под ноги приказывая:
– С одного спусти шкуру за национализированный дом на Невском, со второго – за вклад в государственном банке, а третьего зайчика отнеси господину директору.
А когда жена, зажарив зайца, подавала его в свекольном и морковном соусе на стол, Уткин поудобнее устраивался в кресле, заправлял за воротник белую салфетку и, затачивая нож о вилку, приговаривал:
– Съем распроклятого! Косточки повыдергаю! Жилы вытяну из еретика!
* * *
Украшением чиновничьего содружества был третий помощник балансового инспектора Юргис Пищикас. Если о прошлом его старших коллег было кое-что известно, то тридцать пять лет, прожитых Пищикасом со дня его рождения, оставались сказкой из «Тысячи и одной ночи». Чиновников балансовой инспекции можно было упрекнуть во многом, однако одним они славились: были джентльменами в английском смысле этого слова: в личную жизнь друг друга не вмешивались, не обременяли себя грехами чужой совести и поэтому прекрасно уживались. О жизни Пищикаса знали немного. Ходили, например, слухи, что он был в Вильнюсе три раза женат и тем не менее в Каунасе слыл завзятым сердцеедом; говорили даже, что якобы из-за него сошла с ума какая-то красавица.
Благородство Пищикаса простиралось очень далеко. Он сам без ложной скромности говорил, что в 1919 году неплохо заработал, шпионя в пользу польских легионеров и одновременно служа в литовской охранке; эта работа ему осточертела, и по милости некоей госпожи он получил более спокойное местечко – в балансовой инспекции.
– Твое прошлое меня не волнует! – говорил Спиритавичюс, наслушавшийся всяких сплетен. – С меня достаточно, что ты крещен, умеешь и хочешь работать! Что мне за дело, можно тебе доверять или нельзя? Сегодня, сударь, лучше никому не верить! Я сам себе не верю! Ложась спать, мы все кладем руки под голову, а, проснувшись, находим их, знаешь, где? Вон где! Ясно? То-то, сударь! Я начальник тут, а не ты, сударь! Садись и работай! Меня пока еще никто на мякине не провел.
Пищикас приступил к исполнению своих новых обязанностей. Ему вручили стопку протокольных бланков и список учреждений, в которых он должен был провести ревизию: блюдут ли они законы, рассчитываются ли своевременно и полностью с казной.
Новый помощник нагрянул в оптовый мануфактурный магазин, который значился в списке первым, огляделся, обвел глазами полки, забитые рулонами, и сказал:
– Добрый день… Кто тут хозяин? Вы? Прекрасно. Не предложите ли вы мне присесть? Извините покорнейше, если я доставлю вам кое-какие неприятности… Не будете ли вы столь любезны предъявить банковские квитанции…
Мануфактурщик опешил, что-то забормотал, стал скрести затылок. Он был застигнут врасплох. Пищикас был человек новый, а потому неясный – со всеми другими отношения у хозяина были давно налажены.
– Понуждаемый служебным долгом… я обязан, как это ни неприятно, составить небольшой протокол… придется платить штраф… Буква закона неумолима… – рубил фразы Пищикас, доставая из папки чистый бланк.
Хитрый мануфактурщик знал свое дело. Он без промедления завернул в бумагу полосатый шерстяной отрез и попросил назвать адрес, по которому его можно доставить. Пищикас смягчился и нахлобучил на голову котелок:
– Я не стану торопиться с протоколом. Тут, оказывается, выявились новые обстоятельства. Придется досконально разобраться в законе и хорошенько порыться в инструкциях… Не огорчайтесь. Уверяю вас, дело еще может принять другой оборот. Может, может, все может быть, – частил он, крепко прижимая локтем мягкий сверток, который всунул ему под мышку благодарный хозяин. – Желаю здравствовать. Всего наилучшего… До свиданья…
Однажды он заглянул во французскую фирму вин и ликеров, расположенную рядом, на улице Майрониса, мимо которой он ходил несколько раз на дню. Управляющий фирмой знал всех чиновников балансовой инспекции, как облупленных, и отказался отвечать на вопросы Пищикаса. Ничуть не смутившись, видавший и не такие виды, третий помощник балансового инспектора преспокойно вынул бланк протокола и дотошно заполнил все графы, а когда хозяин отказался поставить свою подпись, Пищикас тут же нашел пару свидетелей и, торжествуя, вернулся в инспекцию.
Спиритавичюс, учуяв, что пахнет жареным, встретил его с распростертыми объятиями:
– Ну, новичок! Что принес?
– Прошу, господин директор… – Пищикас выложил на стол протокол и отступил на шаг.
– Вот видишь… вот видишь… – говорил Спиритавичюс, роясь в ящиках стола. – Я не ошибся в тебе. Молодчина… Рыбак рыбака видит издалека, как говорится… То-то и оно!.. Поддел на крючок крупную рыбку, мошенника, обманывающего государство? Ого! И еще какого!
Спиритавичюс склонился над протоколом, откинулся, снова впился в бумагу, вскинул очки, посерьезнел и вперил в Пищикаса злой взгляд:
– Знаешь, братец… Не балуй! Без моего ведома ничего не выйдет! Заруби себе на носу и на хвосте. Кто тут хозяин? Я. Пойдешь туда, куда пошлю. Ясно? Будешь работать столько, сколько потребую, но не больше. С французами я сам справлюсь, – при этом Спиритавичюс смял протокол, снова развернул его, разорвал на четыре части и швырнул на угли в печку. Захлопнув железную дверцу, он сказал нежным, мягким голосом:
– Господин Пищикас, делай то, что тебе было поручено. Голову на отсечение – мы будем хорошими друзьями.
В коридоре Пищикас сказал рассыльному:
– Аугустинас, подай шубу…
Застегивая на Пищикасе пуговицы, хитрый старик заметил:
– Господин помощник… я опять выиграл папиросу… Вижу седой волос…
– Вздор, Аугустинас, вздор.
– Одну минуточку, господин помощник, никак не ухвачу… минутку… Пожалуйста… Видите?…
Пищикас сунул серебряный портсигар рассыльному и, взяв кончиками пальцев вырванный волос, отправился к директору:
– Взгляните, господин директор, – со скорбным лицом обратился Пищикас к Спиритавичюсу, показывая вырванный волос. – Я так тяжело переживаю свою вину перед вами, что во мгновение ока поседел…
Директор глянул на невинное лицо Пищикаса, на сивый волос и дружески потрепал его по плечу:
– Хороший ты… парень… Умница… Я тебя сразу разглядел.
* * *
Один стол в канцелярии был особенно велик и покрыт несколькими листами зеленой бумаги. Здесь работал четвертый помощник инспектора, завзятый мечтатель Бумба-Бумбелявичюс. Мечты Бумбелявичюса простирались так же далеко, как благородство его коллеги Пищикаса. Четвертый помощник грезил собственным домом. Лежавшая перед ним бумага была испещрена чертежами и цифрами. В самом центре стола, напротив чернильницы, красовался фасад дома, возле которого бил фонтан и стояла статуя женщины. Тут же был набросан внутренний план здания. Острый взгляд различил бы на бумаге схему расположения мебели в комнатах. В салоне было обозначено «мягкая». В предполагаемой кухне у плиты виднелась женщина и надпись «Марите». В спальне были начертаны две кровати и детская коляска, над которой изогнулся жирный вопросительный знак.
Цифры же, пестревшие на зеленой бумаге, гласили, что дом скоро окупится и даже принесет немалый доход, потому что большая его часть должна была сдаваться в наем. По самым скромным подсчетам прибыль ожидалась до 2000 литов в год.
Перед войной четвертый помощник балансового инспектора Бумба-Бумбелявичюс служил продавцом в одном из сельскохозяйственных обществ. В годы кайзеровской оккупации он стал кооперативным деятелем, одновременно работая переводчиком в жандармерии, затем одним из первых вступил добровольцем в литовскую армию, откуда бежал, и в 1921 году оказался в только что созданной балансовой инспекции.
На работу Бумба-Бумбелявичюс был принят молниеносно: Спиритавичюс глянул поверх очков на бойкого новичка и осведомился:
– Подписываться умеешь?
– Как же, господин директор!
– До ста считаешь?
– Даже до тыщи!..
– Садись и пиши… Тебе будет указано, что писать, как писать и где подписываться. Подпишешься где нужно – молодец; подпишешься не там – конец. Ясно, сударь? То-то и оно.
Бумба-Бумбелявичюс был исполнен патриотизма и страшно озабочен судьбой Литвы и защитой интересов казны. По его глубокому убеждению, деньги, как в личной, так и в государственной жизни, решали все. Порой он часами напролет взволнованно говорил о том, что из литовских литов, которые печатаются в Германии, не будет никакого толку. Что значит Литва против Германии, подумать только! Чем Литва покроет свой лит? Комбинацией из трех пальцев!
А когда литы появились в обороте и Бумба-Бумбелявичюс получил первое жалованье новыми банкнотами, он примчался из бухгалтерии, сжал в объятиях Спиритавичюса и задохнулся от восторга:
– Нет сил, господин директор… Слезы текут… Слезы… от радости. Литы-то литовские… С жеребчиком!
Но тут же, вернувшись к своему столу, опять выводил цифры, чесал затылок, передвигал по столу хрусткие купюры и ныл:
– Разве это деньги? Конфетные обертки. На порядочных деньгах и корона есть, и лик короля… А на наших – жеребчик!
Бумбу-Бумбелявичюса волновали не столько новые литы, сколько судьба тех пачек остмарок, которыми были забиты два ящика стола у него дома.
«Кому везет, тому и черт в кашу кладет», – говаривал Бумба-Бумбелявичюс. Прошло всего несколько лет, и в одном из банков на его счету появилось около 9 тысяч литов. Бумбелявичюс готовился строить в Каунасе дом, а на берегах Невежиса присматривал подходящее именьице.
* * *
Пойдем, дорогой читатель, дальше по скользкому навощенному паркету. Вот стол секретаря инспекции, отвечающего за весь сложный аппарат канцелярии. Зовут его Плярпа. Напротив выстроились в ряд столы поменьше; за ними корпят мелкие чины: старшие писаря, писаря-регистраторы, младшие писаря, практиканты и т. д. Мужской пейзаж канцелярии разнообразят две женские фигуры; одна из представительниц прекрасного пола перед войной была сносной портнихой. Но настали смутные времена. Вместе с семьей она после больших передряг перебралась из Вильнюса в Каунас.
– Белошвейки нашему государству не потребны; нам машинистки нужны, – заметил Спиритавичюс, принимая ее на работу. – Государство-то у нас молодое, а печатать некому.
Второй машинисткой числилась дальняя родственница Бумбы-Бумбелявичюса. Она служила здесь и на досуге училась музыке.
– Играет на фортепьянах? – спросил директор Бумбелявичюса, когда тот предложил ее кандидатуру.
– Да, господин директор…
– Подойдет… Тут тоже нужно, как на фортепьянах, то да се…
Мадам портниха и мадемуазель Бумбелявичюте вместе работали, вместе стригли ногти и вместе удалялись в туалет. Вскоре выяснилось, что в этих облюбованных ими апартаментах они умывались, чистили зубы, завивались, делали педикюр и готовили на спиртовке еду. В одно прекрасное утро уборщица обнаружила в дамском туалете балансовой инспекции швейную машину. Привычный порядок пришлось нарушить. Спиритавичюс велел им поискать другое место для своих дамских дел, и женщины стали завиваться на квартире у сторожихи, пользуясь ее примусом.
Рассыльный инспекции Аугустинас тоже представлял собой прелюбопытнейший образчик человеческой породы. Если по утрам у некоторых чиновников инспекции гудела голова, его всевидящее око вмиг замечало это, он доставлял из соседнего магазина так называемый «дипломатический пакет», выставлял его содержимое на стол, скликал больных, запирал их и вывешивал облупленную табличку: «Приема нет».
Много раз на дню в канцелярии появлялся директор Спиритавичюс:
– Господин секретарь!.. Ты у меня следи в оба! То-то и оно…
– Слежу, господин директор, – вскочив, по-солдатски рапортовал Плярпа.
– Следишь, а ничего не видишь… Кто сказал, что выпить нельзя? Пьют генералы, пьют кардиналы… Важно, чтоб все входящие и исходящие в ажуре были, ясно?
– Пьют генералы, пьют кардиналы, – повторял Плярпа своим писарям, когда директор удалялся из канцелярии, – важно, чтоб входящие и исходящие в ажуре были! Слыхали?
Сказав это, Плярпа запирал шкафы, ящики стола и незаметно исчезал на весь день…
– Пьют генералы, пьют кардиналы, – кричал он в ресторане Чипурны до тех пор, пока под утро вышибала выволакивал его оттуда и взваливал на извозчичьи санки.
Жизнь – лотерея
В Каунасе – временной столице независимой Литвы – жителей было, что сельдей в бочке. Поэтому и канцелярии балансовой инспекции приходилось тесниться в одной комнате. Четыре окна, обращенные к солнцу, не только пропускали достаточное количество света, но улавливали и самые первые лучи солнца. Под окнами стояли письменные столы – по одному на каждого помощника инспектора. У противоположной стены торчали разнокалиберные столы и столики для низших чинов. Перед писарями, сидевшими вдоль стены, открывалось просторное поле для обозрения всех действий помощников.
Первый помощник инспектора Пискорскис извлекал из ящика стола открытку, вставлял ее между двумя стеклами, держал некоторое время против света и снова прятал в стол. Иногда он накидывал на голову черный платок, возился под ним, сдергивал, долго вглядывался в белый листок бумаги, мотал головой и снова исчезал под магическим покрывалом. Фотолюбитель-художник, увековечивший долину Мицкевича и гарнизонный костел, хотел создать удивительное произведение: смонтировать из двух снимков один, на котором из-за крон деревьев прославленной долины просматривалась бы колокольня костела. Однако дело не клеилось, открытка, вымоченная в проявителе, на глазах чернела, Пискорскис швырял ее в мусорную корзину, отирал пот со лба, острым карандашом подправлял негатив, рассматривал издали, мурлыкал какую-то песенку, не замечая никого вокруг.
У соседнего окна спиной к Пискорскису сидел Уткин. Подперев руками плешивую голову, полковник целыми часами глазел на шахматную доску, зажигал давно погасшую в зубах папиросу, долго мусолил то пешку, то офицера или, вцепившись в гриву коня, припечатывал его к доске, мысленно колесил по клетчатым дорогам и перекресткам и опять подпирал голову обеими руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
* * *
Второй помощник балансового инспектора Николай Уткин, полковник царской армии, объявился в Литве в 1920 году и быстро акклиматизировался. Улизнув от большевиков, он нашел теплое и спокойное местечко в Каунасе.
Родом из дворян, Уткин был женат на дочери богатого купца, которая должна была получить в наследство большие дома в Петербурге. Очутившись в убогой канцелярии балансовой инспекции, полковник метал громы и молнии в адрес тех, кто в один прекрасный день превратил его в нищего.
Плешивый, среднего роста человек, он широким шагом, прихрамывая, двигался вокруг стола, буравил глазами шахматную доску, долго раздумывал, переставлял фигуры, заходил с другой стороны стола – и так без конца, создавая все новые фронты, строя планы переделки России на старый лад. Уткин с ожесточением толкал королей, коней, ладьи и обычно заканчивал партию в пользу белых. Если же полковник замечал явное преимущество красных, он поворачивал шахматную доску и с наслаждением чехвостил врага с тыла. Дни и ночи второй помощник проводил на гражданской войне, ковыляя вокруг стола:
– Вот те тур, Порт-Артур… – приговаривал Уткин, безжалостно плюнув на сбитого большевика, и долго дрыгал от удовольствия ногой.
– Мы еще посмотрим… посмотрим… – скрипя зубами и выдирая из носа волоски, брюзжал бывший полковник, когда большевистская пешка снимала белого кавалериста.
Если в мнимой войне с большевиками шахматная доска служила Уткину полем для теоретических занятий, то уж охота, которую он страстно любил, заменяла ему настоящую войну. Бывало, он на целые недели пропадал из инспекции. Пока его коллега Пискорскис преспокойно рылся в своем портфеле, Уткин блуждал по кайшядорским лесам, науськивал собак и с упоением истреблял пугливых лесных жителей – зайцев.
– Ах ты, большевик! – кричал он, гоняясь за подстреленным косым. – Я же тебе говорил: пришел твой последний час. Со мной шутки плохи.
После ранения на войне и сложной операции одна нога Уткина стала заметно короче. Бывший вояка рыскал по кустам и холмам, преследуя классового врага, падал, цепляясь за корни, вскакивал и снова мчался вперед. Это и в самом деле походило на перебежки солдат на фронте. А когда загнанный заяц валился замертво, Уткин растягивался рядом, загонял патроны в стволы, делал два выстрела, вставал и, поставив короткую ногу зайцу на голову, говорил:
– К стенке, милок… Я тебе покажу, как Россию-матушку кровью заливать! К стеночке!..
– Ну, полковник, – спрашивал его Спиритавичюс после победного возвращения с охоты, – много большевиков добыл?
– Троих, сатанинское семя, – багровел от радости Уткин, – троих… Теперь уж немного осталось… Еще полгодика, и им будет крышка!
Доставив домой трофеи, он бросал их жене под ноги приказывая:
– С одного спусти шкуру за национализированный дом на Невском, со второго – за вклад в государственном банке, а третьего зайчика отнеси господину директору.
А когда жена, зажарив зайца, подавала его в свекольном и морковном соусе на стол, Уткин поудобнее устраивался в кресле, заправлял за воротник белую салфетку и, затачивая нож о вилку, приговаривал:
– Съем распроклятого! Косточки повыдергаю! Жилы вытяну из еретика!
* * *
Украшением чиновничьего содружества был третий помощник балансового инспектора Юргис Пищикас. Если о прошлом его старших коллег было кое-что известно, то тридцать пять лет, прожитых Пищикасом со дня его рождения, оставались сказкой из «Тысячи и одной ночи». Чиновников балансовой инспекции можно было упрекнуть во многом, однако одним они славились: были джентльменами в английском смысле этого слова: в личную жизнь друг друга не вмешивались, не обременяли себя грехами чужой совести и поэтому прекрасно уживались. О жизни Пищикаса знали немного. Ходили, например, слухи, что он был в Вильнюсе три раза женат и тем не менее в Каунасе слыл завзятым сердцеедом; говорили даже, что якобы из-за него сошла с ума какая-то красавица.
Благородство Пищикаса простиралось очень далеко. Он сам без ложной скромности говорил, что в 1919 году неплохо заработал, шпионя в пользу польских легионеров и одновременно служа в литовской охранке; эта работа ему осточертела, и по милости некоей госпожи он получил более спокойное местечко – в балансовой инспекции.
– Твое прошлое меня не волнует! – говорил Спиритавичюс, наслушавшийся всяких сплетен. – С меня достаточно, что ты крещен, умеешь и хочешь работать! Что мне за дело, можно тебе доверять или нельзя? Сегодня, сударь, лучше никому не верить! Я сам себе не верю! Ложась спать, мы все кладем руки под голову, а, проснувшись, находим их, знаешь, где? Вон где! Ясно? То-то, сударь! Я начальник тут, а не ты, сударь! Садись и работай! Меня пока еще никто на мякине не провел.
Пищикас приступил к исполнению своих новых обязанностей. Ему вручили стопку протокольных бланков и список учреждений, в которых он должен был провести ревизию: блюдут ли они законы, рассчитываются ли своевременно и полностью с казной.
Новый помощник нагрянул в оптовый мануфактурный магазин, который значился в списке первым, огляделся, обвел глазами полки, забитые рулонами, и сказал:
– Добрый день… Кто тут хозяин? Вы? Прекрасно. Не предложите ли вы мне присесть? Извините покорнейше, если я доставлю вам кое-какие неприятности… Не будете ли вы столь любезны предъявить банковские квитанции…
Мануфактурщик опешил, что-то забормотал, стал скрести затылок. Он был застигнут врасплох. Пищикас был человек новый, а потому неясный – со всеми другими отношения у хозяина были давно налажены.
– Понуждаемый служебным долгом… я обязан, как это ни неприятно, составить небольшой протокол… придется платить штраф… Буква закона неумолима… – рубил фразы Пищикас, доставая из папки чистый бланк.
Хитрый мануфактурщик знал свое дело. Он без промедления завернул в бумагу полосатый шерстяной отрез и попросил назвать адрес, по которому его можно доставить. Пищикас смягчился и нахлобучил на голову котелок:
– Я не стану торопиться с протоколом. Тут, оказывается, выявились новые обстоятельства. Придется досконально разобраться в законе и хорошенько порыться в инструкциях… Не огорчайтесь. Уверяю вас, дело еще может принять другой оборот. Может, может, все может быть, – частил он, крепко прижимая локтем мягкий сверток, который всунул ему под мышку благодарный хозяин. – Желаю здравствовать. Всего наилучшего… До свиданья…
Однажды он заглянул во французскую фирму вин и ликеров, расположенную рядом, на улице Майрониса, мимо которой он ходил несколько раз на дню. Управляющий фирмой знал всех чиновников балансовой инспекции, как облупленных, и отказался отвечать на вопросы Пищикаса. Ничуть не смутившись, видавший и не такие виды, третий помощник балансового инспектора преспокойно вынул бланк протокола и дотошно заполнил все графы, а когда хозяин отказался поставить свою подпись, Пищикас тут же нашел пару свидетелей и, торжествуя, вернулся в инспекцию.
Спиритавичюс, учуяв, что пахнет жареным, встретил его с распростертыми объятиями:
– Ну, новичок! Что принес?
– Прошу, господин директор… – Пищикас выложил на стол протокол и отступил на шаг.
– Вот видишь… вот видишь… – говорил Спиритавичюс, роясь в ящиках стола. – Я не ошибся в тебе. Молодчина… Рыбак рыбака видит издалека, как говорится… То-то и оно!.. Поддел на крючок крупную рыбку, мошенника, обманывающего государство? Ого! И еще какого!
Спиритавичюс склонился над протоколом, откинулся, снова впился в бумагу, вскинул очки, посерьезнел и вперил в Пищикаса злой взгляд:
– Знаешь, братец… Не балуй! Без моего ведома ничего не выйдет! Заруби себе на носу и на хвосте. Кто тут хозяин? Я. Пойдешь туда, куда пошлю. Ясно? Будешь работать столько, сколько потребую, но не больше. С французами я сам справлюсь, – при этом Спиритавичюс смял протокол, снова развернул его, разорвал на четыре части и швырнул на угли в печку. Захлопнув железную дверцу, он сказал нежным, мягким голосом:
– Господин Пищикас, делай то, что тебе было поручено. Голову на отсечение – мы будем хорошими друзьями.
В коридоре Пищикас сказал рассыльному:
– Аугустинас, подай шубу…
Застегивая на Пищикасе пуговицы, хитрый старик заметил:
– Господин помощник… я опять выиграл папиросу… Вижу седой волос…
– Вздор, Аугустинас, вздор.
– Одну минуточку, господин помощник, никак не ухвачу… минутку… Пожалуйста… Видите?…
Пищикас сунул серебряный портсигар рассыльному и, взяв кончиками пальцев вырванный волос, отправился к директору:
– Взгляните, господин директор, – со скорбным лицом обратился Пищикас к Спиритавичюсу, показывая вырванный волос. – Я так тяжело переживаю свою вину перед вами, что во мгновение ока поседел…
Директор глянул на невинное лицо Пищикаса, на сивый волос и дружески потрепал его по плечу:
– Хороший ты… парень… Умница… Я тебя сразу разглядел.
* * *
Один стол в канцелярии был особенно велик и покрыт несколькими листами зеленой бумаги. Здесь работал четвертый помощник инспектора, завзятый мечтатель Бумба-Бумбелявичюс. Мечты Бумбелявичюса простирались так же далеко, как благородство его коллеги Пищикаса. Четвертый помощник грезил собственным домом. Лежавшая перед ним бумага была испещрена чертежами и цифрами. В самом центре стола, напротив чернильницы, красовался фасад дома, возле которого бил фонтан и стояла статуя женщины. Тут же был набросан внутренний план здания. Острый взгляд различил бы на бумаге схему расположения мебели в комнатах. В салоне было обозначено «мягкая». В предполагаемой кухне у плиты виднелась женщина и надпись «Марите». В спальне были начертаны две кровати и детская коляска, над которой изогнулся жирный вопросительный знак.
Цифры же, пестревшие на зеленой бумаге, гласили, что дом скоро окупится и даже принесет немалый доход, потому что большая его часть должна была сдаваться в наем. По самым скромным подсчетам прибыль ожидалась до 2000 литов в год.
Перед войной четвертый помощник балансового инспектора Бумба-Бумбелявичюс служил продавцом в одном из сельскохозяйственных обществ. В годы кайзеровской оккупации он стал кооперативным деятелем, одновременно работая переводчиком в жандармерии, затем одним из первых вступил добровольцем в литовскую армию, откуда бежал, и в 1921 году оказался в только что созданной балансовой инспекции.
На работу Бумба-Бумбелявичюс был принят молниеносно: Спиритавичюс глянул поверх очков на бойкого новичка и осведомился:
– Подписываться умеешь?
– Как же, господин директор!
– До ста считаешь?
– Даже до тыщи!..
– Садись и пиши… Тебе будет указано, что писать, как писать и где подписываться. Подпишешься где нужно – молодец; подпишешься не там – конец. Ясно, сударь? То-то и оно.
Бумба-Бумбелявичюс был исполнен патриотизма и страшно озабочен судьбой Литвы и защитой интересов казны. По его глубокому убеждению, деньги, как в личной, так и в государственной жизни, решали все. Порой он часами напролет взволнованно говорил о том, что из литовских литов, которые печатаются в Германии, не будет никакого толку. Что значит Литва против Германии, подумать только! Чем Литва покроет свой лит? Комбинацией из трех пальцев!
А когда литы появились в обороте и Бумба-Бумбелявичюс получил первое жалованье новыми банкнотами, он примчался из бухгалтерии, сжал в объятиях Спиритавичюса и задохнулся от восторга:
– Нет сил, господин директор… Слезы текут… Слезы… от радости. Литы-то литовские… С жеребчиком!
Но тут же, вернувшись к своему столу, опять выводил цифры, чесал затылок, передвигал по столу хрусткие купюры и ныл:
– Разве это деньги? Конфетные обертки. На порядочных деньгах и корона есть, и лик короля… А на наших – жеребчик!
Бумбу-Бумбелявичюса волновали не столько новые литы, сколько судьба тех пачек остмарок, которыми были забиты два ящика стола у него дома.
«Кому везет, тому и черт в кашу кладет», – говаривал Бумба-Бумбелявичюс. Прошло всего несколько лет, и в одном из банков на его счету появилось около 9 тысяч литов. Бумбелявичюс готовился строить в Каунасе дом, а на берегах Невежиса присматривал подходящее именьице.
* * *
Пойдем, дорогой читатель, дальше по скользкому навощенному паркету. Вот стол секретаря инспекции, отвечающего за весь сложный аппарат канцелярии. Зовут его Плярпа. Напротив выстроились в ряд столы поменьше; за ними корпят мелкие чины: старшие писаря, писаря-регистраторы, младшие писаря, практиканты и т. д. Мужской пейзаж канцелярии разнообразят две женские фигуры; одна из представительниц прекрасного пола перед войной была сносной портнихой. Но настали смутные времена. Вместе с семьей она после больших передряг перебралась из Вильнюса в Каунас.
– Белошвейки нашему государству не потребны; нам машинистки нужны, – заметил Спиритавичюс, принимая ее на работу. – Государство-то у нас молодое, а печатать некому.
Второй машинисткой числилась дальняя родственница Бумбы-Бумбелявичюса. Она служила здесь и на досуге училась музыке.
– Играет на фортепьянах? – спросил директор Бумбелявичюса, когда тот предложил ее кандидатуру.
– Да, господин директор…
– Подойдет… Тут тоже нужно, как на фортепьянах, то да се…
Мадам портниха и мадемуазель Бумбелявичюте вместе работали, вместе стригли ногти и вместе удалялись в туалет. Вскоре выяснилось, что в этих облюбованных ими апартаментах они умывались, чистили зубы, завивались, делали педикюр и готовили на спиртовке еду. В одно прекрасное утро уборщица обнаружила в дамском туалете балансовой инспекции швейную машину. Привычный порядок пришлось нарушить. Спиритавичюс велел им поискать другое место для своих дамских дел, и женщины стали завиваться на квартире у сторожихи, пользуясь ее примусом.
Рассыльный инспекции Аугустинас тоже представлял собой прелюбопытнейший образчик человеческой породы. Если по утрам у некоторых чиновников инспекции гудела голова, его всевидящее око вмиг замечало это, он доставлял из соседнего магазина так называемый «дипломатический пакет», выставлял его содержимое на стол, скликал больных, запирал их и вывешивал облупленную табличку: «Приема нет».
Много раз на дню в канцелярии появлялся директор Спиритавичюс:
– Господин секретарь!.. Ты у меня следи в оба! То-то и оно…
– Слежу, господин директор, – вскочив, по-солдатски рапортовал Плярпа.
– Следишь, а ничего не видишь… Кто сказал, что выпить нельзя? Пьют генералы, пьют кардиналы… Важно, чтоб все входящие и исходящие в ажуре были, ясно?
– Пьют генералы, пьют кардиналы, – повторял Плярпа своим писарям, когда директор удалялся из канцелярии, – важно, чтоб входящие и исходящие в ажуре были! Слыхали?
Сказав это, Плярпа запирал шкафы, ящики стола и незаметно исчезал на весь день…
– Пьют генералы, пьют кардиналы, – кричал он в ресторане Чипурны до тех пор, пока под утро вышибала выволакивал его оттуда и взваливал на извозчичьи санки.
Жизнь – лотерея
В Каунасе – временной столице независимой Литвы – жителей было, что сельдей в бочке. Поэтому и канцелярии балансовой инспекции приходилось тесниться в одной комнате. Четыре окна, обращенные к солнцу, не только пропускали достаточное количество света, но улавливали и самые первые лучи солнца. Под окнами стояли письменные столы – по одному на каждого помощника инспектора. У противоположной стены торчали разнокалиберные столы и столики для низших чинов. Перед писарями, сидевшими вдоль стены, открывалось просторное поле для обозрения всех действий помощников.
Первый помощник инспектора Пискорскис извлекал из ящика стола открытку, вставлял ее между двумя стеклами, держал некоторое время против света и снова прятал в стол. Иногда он накидывал на голову черный платок, возился под ним, сдергивал, долго вглядывался в белый листок бумаги, мотал головой и снова исчезал под магическим покрывалом. Фотолюбитель-художник, увековечивший долину Мицкевича и гарнизонный костел, хотел создать удивительное произведение: смонтировать из двух снимков один, на котором из-за крон деревьев прославленной долины просматривалась бы колокольня костела. Однако дело не клеилось, открытка, вымоченная в проявителе, на глазах чернела, Пискорскис швырял ее в мусорную корзину, отирал пот со лба, острым карандашом подправлял негатив, рассматривал издали, мурлыкал какую-то песенку, не замечая никого вокруг.
У соседнего окна спиной к Пискорскису сидел Уткин. Подперев руками плешивую голову, полковник целыми часами глазел на шахматную доску, зажигал давно погасшую в зубах папиросу, долго мусолил то пешку, то офицера или, вцепившись в гриву коня, припечатывал его к доске, мысленно колесил по клетчатым дорогам и перекресткам и опять подпирал голову обеими руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20