.. Налились колосья в палец. Мы с Марите скосили, обмолотили, а какое вышло пиво – судите сами.
Бумба-Бумбелявичюс, заметив, что гости заинтересованы, объяснял дальше:
– А потом гляжу и собственным глазам не верю! Тьфу! Сплюнул и перекрестился. Под ячменем – помидоры!.. С каждым днем они все больше наливались. Окучивай, Марюк, говорю, подвязывай!.. Когда ты их посадила? – накинулся я на женушку. – Перекрестись, отвечает она, побойся бога! Знать ничего не знаю об этих помидорах! Уставились мы друг на друга и думаем… память вроде бы не отшибло. Что за чертовщина! Вроде до сих пор я своих дел еще никогда не забывал!.. И тут я внезапно вспомнил, что один золотарь, привозивший свой товар, упомянул «Метрополь». Я еще раз напряг свои мозги, и в моем сознании блеснул просвет. Я вспомнил, что даже угостил его тогда за такое прекрасное подношение. Все стало ясно. Видно, золото это было из хорошо всем нам известного местечка…
Кто-то отпрянул, кто-то натянуто улыбнулся. Спиритавичюс развил мысль зятя:
– Кто дерма боится, сам его не стоит. Я знаю два испытанных жернова, которые все перемелют: земля и брюхо. Все остальное чепуха. Навоз остается в земле, а зерно поднимается вверх. А потом мы это зерно пропускаем через желудок; и опять – что негодно – опускается вниз, а что пригодно – поднимается наверх. Хотя это и не совсем по-научному, зато верно.
Бумба-Бумбелявичюс провел гостей по всем дорожкам, обвел вокруг каждой клумбы и кустика, облазил, осмотрел все подвалы, бетонный, еще не вполне затвердевший, фундамент и по досчатой лестнице поднялся с ними наверх, где должно было состояться пиршество в честь закладки краеугольного камня.
– Фундамент у тебя, зятек, крепкий, стол богатый, а стены где же? – сказал, оглядевшись, Спиритавичюс.
Все громко расхохотались.
– Имеются, господин директор, и стены… Прошу садиться… Простите за скромный стол. Марите, проси к столу, видишь, меня не слушаются!
Был теплый июльский вечер. Солнце клонилось к закату. Во все стороны открывались пестрые картины Вилиямполе. На западе маячила высокая насыпь форта, в саду, огороженном зеленым забором, две женщины выколачивали пыль из красного ковра, старая тщедушная баба волочила по лугу сухую ивовую ветвь, по улице Тильжес катил извозчик, в пролетке дремал какой-то горожанин. На будущем первом этаже дома Бумбелявичюса стоял стол, уставленный бутылками, тарелками и закусками, за которым непринужденно расположились старшие чины балансовой инспекции. За свою жизнь они перевидали много столов, преимущественно под крышей, и такого сюрприза, который приготовил Бумба-Бумбелявичюс, не ожидали. Все было неожиданно, непривычно, экзотично.
– Дорогие гости! Прошу садиться… Пожалуйста… Извините, если неудобно… Господин директор говорит, что не видит стен и крыши. Я должен рассеять эти сомнения, пока мы еще ничего не отведали. Я документально докажу обратное!
Все уставились на хозяина. Его слова показались довольно странными: несмотря на то, что гости сидели под открытым небом, хозяин упорно доказывал, что они находятся в его квартире, состоящей из трех комнат с кухней.
– Загипнотизировать меня хочешь, зятек?… – сказал Спиритавичюс. – Ничего не выйдет.
Тем временем Бумба-Бумбелявичюс покопался в толстом портфеле, вынул пачку бумаг и положил на стол.
– Вот мой дом, – ткнул он пальцем в чертеж. – Он построен. Видите? Двухэтажный, четырехквартирный. Заверено печатью и подписью инженера! Ясно?… А тут…
Утерев пот, счастливый хозяин достал три договора и развернул перед каждым из помощников.
– Видите? Все мои квартиры сданы в наем на неограниченный срок, и плата взыскана за три года вперед. Итого более 10 тысяч литов.
– Подписи имеются? – заглядывал всем в глаза Бумба-Бумбелявичюс. – Скажете, нет?… Печать нотариуса налицо? Значит, вы согласны. Так дозвольте мне сейчас спросить: имеются у этого дома стены и крыша?! А потолок? Имеется дом?! А! То-то и оно!
Чего-чего, а этого чиновники не ожидали. Самоучка, из простых, с трудом выбившийся в люди человечек, которого все обзывали «кооператором», имел, оказывается, не только четверть гектара выкупленной земли, но и несколько десятков тысяч наличными, которые содрал с будущих съемщиков; он набрал столько денег, что их вполне должно было хватить для строительства каменного дома.
– А кто меня может заставить строить каменные хоромы? Я могу возвести бревенчатые… Наконец на кой черт мне бревна, если я могу построить дом из досок, оштукатурить с двух сторон, покрасить, и пусть себе живет на здоровье, кто хочет; пусть плодятся и размножаются на благо отечества. Кто мне запрещает смотреть еще дальше? Кто может связать мне крылья?
Бумба-Бумбелявичюс достал из портфеля еще одну бумагу и, развернув, показал всем сидящим за столом. Это был чертеж восьмиквартирного дома.
– Этот я построю еще легче, чем первый, потому что у меня в запасе одна неиспользованная идея.
Зазвенели бокалы и тарелки; чиновники желали счастья и процветания дому, который пока что существовал только на бумаге, но который в ближайшее время породит еще и еще новые палаты и хоромы. Звучали тосты в честь молодой, прочной литовской семьи, которая всю свою душу вложила в украшение временной столицы.
Праздник Тела Господня
Если Спиритавичюс, а тем паче Бумба-Бумбелявичюс вкладывали в строительство домов всю свою душу, если другие из-за какого-нибудь пустяка: располагать ли спальню окнами на север или восток, крыть ли крышу черепицей или жестью, – хватались за грудки, то скромнейший и интеллигентнейший чиновник балансовой инспекции Пискорскис отдавался исключительно культуре, искусству и прочим, совершенно недоходным, материям. Пискорскис не вмешивался в перепалки своих коллег, одержимых строительным зудом, и занимался своими делами. Его страстность проявлялась только в вопросах воспитания личности. Он выписывал наиболее понравившиеся ему мысли в толстую тетрадь и цитировал их при всяком удобном случае. Повседневные заботы он называл мелочами жизни и твердо верил, что они только искушают плоть, ко не служат духовному самоусовершенствованию. И все же, несмотря на возвышенные устремления первого помощника, у подножия Алексотского холма, словно без всякого участия с его стороны, незаметно вырос особняк с железной крышей, белыми ставнями и двумя красными трубами.
Госпожа Пискорскене, как и ее муж, была тонкая натура. Она сделала все, чтобы их уютное гнездышко радовало глаз и доставляло эстетическое наслаждение. Около выкрашенного в зеленый цвет особняка протянулись аллеи, обсаженные ягодниками, между белых скамеек пестрели пышные цветочные клумбы. Начиная с веранды, обставленной легкой плетеной мебелью и раскладными холщовыми креслами, в которых супруги коротали долгие летние дни, и кончая просторной, расписанной розами, спальней – все до мелочей изобличало вкус и изящество. С веранды можно было пройти в салон, где в лучах полуденного солнца отсвечивал красным гарнитур мягкой мебели. Зеленые узколистые олеандры, которые пользовались особой любовью заботливой хозяйки, составляли приятный контраст с мебелью и сиреневыми обоями.
Направо от салона находился кабинет Пискорскиса. В нем стояли письменный стол, несколько кожаных кресел и книжная полка, где были сложены фотопринадлежности и соответствующая литература. В углу на подставке красовалась купающаяся Венера. Двери отсюда вели прямо в столовую, где господствовал круглый стол, стоял, отделанный под орех, буфет, на котором выстроились большие и малые хрустальные вазы. Налево была спальня с широкой двухспальной кроватью карельской березы и таким же гарнитуром: шкафом, зеркалом, тумбочками и пуфиками, на которые перед сном складывалась одежда.
Особняк располагал к сладким грезам и безделью. Госпожа Пискорскене была намного моложе своего супруга, однако не из тех, что таскаются по кафе и Лайсвес аллее. Пискорскене чудесно чувствовала себя в своем собственном новом домике. Она любовалась открывавшимся из окна видом на плавно несущий воды Неман, любила принимать гостей, поиграть в карты. Пискорскис обожал свою жену. Он делал все, чтобы не обременять ее заботами, чтобы она порхала по дому, как веселая, беспечная бабочка, чтобы она, упаси боже, не захандрила. Он баловал жену и всячески угождал ей. Первый помощник не только подносил ей очищенное яйцо, но и кормил с ложечки, испытывая при этом особое удовольствие; возвращаясь с работы, он приносил ей пирожные и бутылку вина. Супруги, смакуя, распивали ее, рассуждая на возвышенные темы, а потом заводили патефон, и Пискорскис приглашал жену на томное танго.
Среди ее постоянных партнеров по картам был чиновник для особых поручений охранного департамента Наливайтис. Он расследовал весьма неприятное для первого помощника дело о злополучном объявлении, касающемся суки Уткина. Когда этот старый холостяк зачастил к ним в дом, Пискорскис несказанно обрадовался. От его глаз, как и от его неумолимо правдивого объектива, никогда и ничто не ускользало. Он обратил внимание на то, что Наливайтис особенно подчеркнуто расхваливает кулинарные способности Нелли, ее кофе и печенье. Он приметил, что, здороваясь и прощаясь, господин Наливайтис особенно нежно сжимает пальчики хозяйки и подозрительно долго прикладывается к ее ладони. Из этого Пискорскис сделал далеко идущие выводы. Он смекнул, что Наливайтис, чего доброго, в его отсутствие тянется к пухлым губкам Нелли, к тем самым губкам, которые десять лет назад свели его самого с ума. Чиновник для особо важных поручений был донжуаном старого покроя. Он таял от любого более или менее благосклонного женского взгляда и уже от этого был безумно счастлив.
Пискорскис решил использовать создавшееся положение на благо семьи. Он незаметно расставлял силки, из которых не смог бы выбраться даже самый хитроумный столичный ловелас. «…У старикашки не хватит смелости пойти против меня, ибо я не кто-нибудь, а муж Нелли. Нелли носит мою фамилию. Ради Нелли он готов на все. Следовательно, он и для меня все сделает, хоть особенной любви ко мне и не питает. Если же Нелли ослушается, ей не видать этого дома, как своих ушей. Она может это сделать, и сделает…»
И господин Наливайтис попался. Однажды он сам напросился к Пискорскису в гости. Он, мол, давненько не любовался закатом солнца с веранды, утопающей в цветах. Пискорскис был вне себя от радости. Он заверил старого донжуана, что устроит ему такой закат, который продлится до восхода. Тем более, что и Нелли не возражает.
Была суббота. Цвели последние пионы. Берега Немана тонули в густой зелени. Липы источали дурманящий аромат.
– Нелли! – с дрожью в голосе обратился Пискорскис к супруге. – Сейчас все зависит от тебя. Сегодня особенный день. Можно сказать, решающий день. Я возложил на тебя все надежды. Если Наливайтис мне не поможет, я пропал. А если я пропал, то и ты пропала. Кто знает, может, прокурор на меня уже и дело завел?… Словом, я вверяю свою судьбу тебе. Всю жизнь я трудился для тебя, сегодня ты должна сделать кое-что и для меня. Я даю тебе поручение к чиновнику для особых поручений. Ты одна можешь отвести меч, занесенный над нашими головами. Слушай меня, Нелли…
Пискорскис обожал супругу и был счастлив с ней. Любя, он прощал ей многие мелочи. Любя, он доверял ей и потому был совершенно спокоен. Правда, иногда он подумывал, что его жене, женщине в самом соку, временами трудно удержаться от искушений, однако гнал от себя кощунственные мысли и не омрачал себе существования. Всю жизнь он жаждал одного – чтобы Нелли была счастлива и ничем не стеснена. Больше того, Пискорскис сам не любил, когда стесняли его свободу.
Часто супруги целыми днями не виделись, поэтому при встречах они особенно пылко кидались друг другу в объятия и ни о чем не расспрашивали друг друга. Их отношения уравновешивались тем, что Пискорскису льстила привлекательность жены, а Пискорскене была довольна сытой, беззаботной жизнью и собственным особняком.
– Что такое женщина? – размышлял частенько первый помощник. – Наверно, никто не даст правильного ответа. Скажем, прельстится женщина мужчиной, полюбовно свяжет себя с ним на всю жизнь, и вдруг начинается охлаждение, дело почти доходит до разрыва. Но вот с каждым днем улучшается экономическое положение. Надоевший муж вводит жену в интеллигентное общество, делает гранд-дамой, создает ей прекрасную жизнь. В доме постоянно гости, звенят бокалы, слышится смех. Ведь все, чем она владеет, создал муж. Разве может она оттолкнуть своего благодетеля? У нее же золото, а не муж! Он весь – забота и снисхождение. Он не какой-нибудь ревнивец! А не ревнует только тот, кто действительно любит. Может ли она найти лучшего друга в жизни? Нет! Ее счастье достигло апогея. Ей не хватает одного – ребенка. Но тут уж делу не поможешь…
В этом Пискорскис ошибался. Его супруга тяжело переживала бездетность, хотя сознавала, что она остается хозяйкой положения. Все в ее воле…
– Нелли, – нежно обнял жену Пискорскис. – Десять лет я трудился не покладая рук, чтобы создать тебе красивую жизнь. Слава богу, кое-что нажили. Есть у нас дом, в котором только жить-поживать; даже если я лишусь службы, мы проживаем на проценты – сколотили кое-какие сбережения. На отсутствие знакомых жаловаться тоже не приходится. Одно заботит меня: мы во что бы то ни стало должны сохранить то, чего добились. Ты знаешь, что такое ре-но-ме? Это французское слово.
Жена испуганно посмотрела на мужа.
– Ты можешь это сделать; ты должна это сделать, если любишь меня…
Пискорскене высвободилась из его объятий и ждала объяснений. Пискорскис кликнул служанку и велел постелить ему на диване в кабинете.
– Зачем это, Йонялис? – озабоченно осведомилась жена. – Ты болен?
– Нет, моя дорогая Нелли, я вполне здоров… – то останавливаясь, то снова принимаясь бегать по салону, говорил Пискорскис.
– Йонук, – приблизилась недоумевающая жена. – Что с тобой, что ты затеял?
– Увы, затея не моя…
– ??
– Я чувствую, что ты еще не поняла, в чем дело, Нелли.
– Говори же, – по-кошачьи ластилась Нелли к мужу. – Что ты задумал?…
– Задумано на славу. Гениально задумано! – Пискорскис усадил жену, встал перед ней, заложил руки за жилетку и произнес:
– Приготовься. Вечером пожалует гость… Только не делай испуганного лица. Все очень просто, Нелли: встречаешь господина Наливайтиса, проводишь в комнату, предлагаешь сесть. И говоришь ему эдак: «Мой супруг в отъезде… Я страшно скучаю… Как хорошо, что вы пришли…» А дальше ты сама знаешь, что делать. Знаешь? Ах ты, моя красавица! Ха-ха-ха!
– Что ты?! Что ты?! – замахала жена руками.
– Без разговоров, Нелли… Без разговоров… Я всю жизнь работал на тебя, поработай один раз и ты…
– С ума сошел!
– Ну, нет… Никогда еще у меня не было такой светлой головы, как сегодня. Никогда еще мой мозг не работал с такой отчетливостью. Во имя нашего общего блага ты должна угощать, ублажать его; словом, угодить! – устремил на Нелли демонический взгляд Пискорскис.
– Но я же твоя жена?!
– А я твой муж! – отрезал Пискорскис. – Да ты понимаешь, о чем идет речь? Об этом доме! Как же я перепишу его на твое имя, если угожу за решетку? Я влип в одно дело. Оно в руках Наливайтиса. От него, только от него зависит мое доброе имя и карьера. Теперь тебе, Нелюк, ясно, что я задумал?…
Никогда еще Нелли не видела своего мужа в таком обличье. Она знала его, как человека осторожного, сдержанного. Только сейчас он показал свое настоящее лицо, и Пискорскене была потрясена до глубины души. Он вызывал в ней омерзение. Он предстал перед ней, как подлец, трус, эгоист. Нелли окинула его невидящим взглядом, закрыла лицо руками и, рухнув на диван, горько заплакала.
– Слезы, Нелли, высохнут… А все остальное – будет нашей тайной. Неужели тебе, дорогая, не жаль всего, что мы нажили? Неужели ты хочешь, чтобы наше гнездышко, о котором ты столько мечтала, развеяли по ветру, продали с аукциона? Разве тебе будет приятно, если доброе имя твоего супруга попадет на страницы желтой печати, а его самого затаскают по судам? Разве тебе будет приятно узнать, что твоего мужа упекли в тюрьму? А может, я ошибаюсь?… Может, это тебе действительно доставит удовольствие?… Может, ты этого ждешь не дождешься?
Ошеломленная Пискорскене все еще не могла понять, что происходит. В ее голове роились самые противоречивые догадки. «А вдруг он что-нибудь узнал обо мне и ему не понравилось то, что он узнал? Вдруг он хочет развестись со мной и выбросит меня голую, какой я была до замужества, на улицу?!»
– Я тебе надоела? – спросила она.
– Моя бесценная Нелли, что ты? Ты даже не представляешь, как ты мне сейчас нужна! Окажи мне только эту услугу, я всю жизнь буду носить тебя на руках… Умоляю…
– Значит, – опустила голову Пискорскене, – я жестоко ошиблась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Бумба-Бумбелявичюс, заметив, что гости заинтересованы, объяснял дальше:
– А потом гляжу и собственным глазам не верю! Тьфу! Сплюнул и перекрестился. Под ячменем – помидоры!.. С каждым днем они все больше наливались. Окучивай, Марюк, говорю, подвязывай!.. Когда ты их посадила? – накинулся я на женушку. – Перекрестись, отвечает она, побойся бога! Знать ничего не знаю об этих помидорах! Уставились мы друг на друга и думаем… память вроде бы не отшибло. Что за чертовщина! Вроде до сих пор я своих дел еще никогда не забывал!.. И тут я внезапно вспомнил, что один золотарь, привозивший свой товар, упомянул «Метрополь». Я еще раз напряг свои мозги, и в моем сознании блеснул просвет. Я вспомнил, что даже угостил его тогда за такое прекрасное подношение. Все стало ясно. Видно, золото это было из хорошо всем нам известного местечка…
Кто-то отпрянул, кто-то натянуто улыбнулся. Спиритавичюс развил мысль зятя:
– Кто дерма боится, сам его не стоит. Я знаю два испытанных жернова, которые все перемелют: земля и брюхо. Все остальное чепуха. Навоз остается в земле, а зерно поднимается вверх. А потом мы это зерно пропускаем через желудок; и опять – что негодно – опускается вниз, а что пригодно – поднимается наверх. Хотя это и не совсем по-научному, зато верно.
Бумба-Бумбелявичюс провел гостей по всем дорожкам, обвел вокруг каждой клумбы и кустика, облазил, осмотрел все подвалы, бетонный, еще не вполне затвердевший, фундамент и по досчатой лестнице поднялся с ними наверх, где должно было состояться пиршество в честь закладки краеугольного камня.
– Фундамент у тебя, зятек, крепкий, стол богатый, а стены где же? – сказал, оглядевшись, Спиритавичюс.
Все громко расхохотались.
– Имеются, господин директор, и стены… Прошу садиться… Простите за скромный стол. Марите, проси к столу, видишь, меня не слушаются!
Был теплый июльский вечер. Солнце клонилось к закату. Во все стороны открывались пестрые картины Вилиямполе. На западе маячила высокая насыпь форта, в саду, огороженном зеленым забором, две женщины выколачивали пыль из красного ковра, старая тщедушная баба волочила по лугу сухую ивовую ветвь, по улице Тильжес катил извозчик, в пролетке дремал какой-то горожанин. На будущем первом этаже дома Бумбелявичюса стоял стол, уставленный бутылками, тарелками и закусками, за которым непринужденно расположились старшие чины балансовой инспекции. За свою жизнь они перевидали много столов, преимущественно под крышей, и такого сюрприза, который приготовил Бумба-Бумбелявичюс, не ожидали. Все было неожиданно, непривычно, экзотично.
– Дорогие гости! Прошу садиться… Пожалуйста… Извините, если неудобно… Господин директор говорит, что не видит стен и крыши. Я должен рассеять эти сомнения, пока мы еще ничего не отведали. Я документально докажу обратное!
Все уставились на хозяина. Его слова показались довольно странными: несмотря на то, что гости сидели под открытым небом, хозяин упорно доказывал, что они находятся в его квартире, состоящей из трех комнат с кухней.
– Загипнотизировать меня хочешь, зятек?… – сказал Спиритавичюс. – Ничего не выйдет.
Тем временем Бумба-Бумбелявичюс покопался в толстом портфеле, вынул пачку бумаг и положил на стол.
– Вот мой дом, – ткнул он пальцем в чертеж. – Он построен. Видите? Двухэтажный, четырехквартирный. Заверено печатью и подписью инженера! Ясно?… А тут…
Утерев пот, счастливый хозяин достал три договора и развернул перед каждым из помощников.
– Видите? Все мои квартиры сданы в наем на неограниченный срок, и плата взыскана за три года вперед. Итого более 10 тысяч литов.
– Подписи имеются? – заглядывал всем в глаза Бумба-Бумбелявичюс. – Скажете, нет?… Печать нотариуса налицо? Значит, вы согласны. Так дозвольте мне сейчас спросить: имеются у этого дома стены и крыша?! А потолок? Имеется дом?! А! То-то и оно!
Чего-чего, а этого чиновники не ожидали. Самоучка, из простых, с трудом выбившийся в люди человечек, которого все обзывали «кооператором», имел, оказывается, не только четверть гектара выкупленной земли, но и несколько десятков тысяч наличными, которые содрал с будущих съемщиков; он набрал столько денег, что их вполне должно было хватить для строительства каменного дома.
– А кто меня может заставить строить каменные хоромы? Я могу возвести бревенчатые… Наконец на кой черт мне бревна, если я могу построить дом из досок, оштукатурить с двух сторон, покрасить, и пусть себе живет на здоровье, кто хочет; пусть плодятся и размножаются на благо отечества. Кто мне запрещает смотреть еще дальше? Кто может связать мне крылья?
Бумба-Бумбелявичюс достал из портфеля еще одну бумагу и, развернув, показал всем сидящим за столом. Это был чертеж восьмиквартирного дома.
– Этот я построю еще легче, чем первый, потому что у меня в запасе одна неиспользованная идея.
Зазвенели бокалы и тарелки; чиновники желали счастья и процветания дому, который пока что существовал только на бумаге, но который в ближайшее время породит еще и еще новые палаты и хоромы. Звучали тосты в честь молодой, прочной литовской семьи, которая всю свою душу вложила в украшение временной столицы.
Праздник Тела Господня
Если Спиритавичюс, а тем паче Бумба-Бумбелявичюс вкладывали в строительство домов всю свою душу, если другие из-за какого-нибудь пустяка: располагать ли спальню окнами на север или восток, крыть ли крышу черепицей или жестью, – хватались за грудки, то скромнейший и интеллигентнейший чиновник балансовой инспекции Пискорскис отдавался исключительно культуре, искусству и прочим, совершенно недоходным, материям. Пискорскис не вмешивался в перепалки своих коллег, одержимых строительным зудом, и занимался своими делами. Его страстность проявлялась только в вопросах воспитания личности. Он выписывал наиболее понравившиеся ему мысли в толстую тетрадь и цитировал их при всяком удобном случае. Повседневные заботы он называл мелочами жизни и твердо верил, что они только искушают плоть, ко не служат духовному самоусовершенствованию. И все же, несмотря на возвышенные устремления первого помощника, у подножия Алексотского холма, словно без всякого участия с его стороны, незаметно вырос особняк с железной крышей, белыми ставнями и двумя красными трубами.
Госпожа Пискорскене, как и ее муж, была тонкая натура. Она сделала все, чтобы их уютное гнездышко радовало глаз и доставляло эстетическое наслаждение. Около выкрашенного в зеленый цвет особняка протянулись аллеи, обсаженные ягодниками, между белых скамеек пестрели пышные цветочные клумбы. Начиная с веранды, обставленной легкой плетеной мебелью и раскладными холщовыми креслами, в которых супруги коротали долгие летние дни, и кончая просторной, расписанной розами, спальней – все до мелочей изобличало вкус и изящество. С веранды можно было пройти в салон, где в лучах полуденного солнца отсвечивал красным гарнитур мягкой мебели. Зеленые узколистые олеандры, которые пользовались особой любовью заботливой хозяйки, составляли приятный контраст с мебелью и сиреневыми обоями.
Направо от салона находился кабинет Пискорскиса. В нем стояли письменный стол, несколько кожаных кресел и книжная полка, где были сложены фотопринадлежности и соответствующая литература. В углу на подставке красовалась купающаяся Венера. Двери отсюда вели прямо в столовую, где господствовал круглый стол, стоял, отделанный под орех, буфет, на котором выстроились большие и малые хрустальные вазы. Налево была спальня с широкой двухспальной кроватью карельской березы и таким же гарнитуром: шкафом, зеркалом, тумбочками и пуфиками, на которые перед сном складывалась одежда.
Особняк располагал к сладким грезам и безделью. Госпожа Пискорскене была намного моложе своего супруга, однако не из тех, что таскаются по кафе и Лайсвес аллее. Пискорскене чудесно чувствовала себя в своем собственном новом домике. Она любовалась открывавшимся из окна видом на плавно несущий воды Неман, любила принимать гостей, поиграть в карты. Пискорскис обожал свою жену. Он делал все, чтобы не обременять ее заботами, чтобы она порхала по дому, как веселая, беспечная бабочка, чтобы она, упаси боже, не захандрила. Он баловал жену и всячески угождал ей. Первый помощник не только подносил ей очищенное яйцо, но и кормил с ложечки, испытывая при этом особое удовольствие; возвращаясь с работы, он приносил ей пирожные и бутылку вина. Супруги, смакуя, распивали ее, рассуждая на возвышенные темы, а потом заводили патефон, и Пискорскис приглашал жену на томное танго.
Среди ее постоянных партнеров по картам был чиновник для особых поручений охранного департамента Наливайтис. Он расследовал весьма неприятное для первого помощника дело о злополучном объявлении, касающемся суки Уткина. Когда этот старый холостяк зачастил к ним в дом, Пискорскис несказанно обрадовался. От его глаз, как и от его неумолимо правдивого объектива, никогда и ничто не ускользало. Он обратил внимание на то, что Наливайтис особенно подчеркнуто расхваливает кулинарные способности Нелли, ее кофе и печенье. Он приметил, что, здороваясь и прощаясь, господин Наливайтис особенно нежно сжимает пальчики хозяйки и подозрительно долго прикладывается к ее ладони. Из этого Пискорскис сделал далеко идущие выводы. Он смекнул, что Наливайтис, чего доброго, в его отсутствие тянется к пухлым губкам Нелли, к тем самым губкам, которые десять лет назад свели его самого с ума. Чиновник для особо важных поручений был донжуаном старого покроя. Он таял от любого более или менее благосклонного женского взгляда и уже от этого был безумно счастлив.
Пискорскис решил использовать создавшееся положение на благо семьи. Он незаметно расставлял силки, из которых не смог бы выбраться даже самый хитроумный столичный ловелас. «…У старикашки не хватит смелости пойти против меня, ибо я не кто-нибудь, а муж Нелли. Нелли носит мою фамилию. Ради Нелли он готов на все. Следовательно, он и для меня все сделает, хоть особенной любви ко мне и не питает. Если же Нелли ослушается, ей не видать этого дома, как своих ушей. Она может это сделать, и сделает…»
И господин Наливайтис попался. Однажды он сам напросился к Пискорскису в гости. Он, мол, давненько не любовался закатом солнца с веранды, утопающей в цветах. Пискорскис был вне себя от радости. Он заверил старого донжуана, что устроит ему такой закат, который продлится до восхода. Тем более, что и Нелли не возражает.
Была суббота. Цвели последние пионы. Берега Немана тонули в густой зелени. Липы источали дурманящий аромат.
– Нелли! – с дрожью в голосе обратился Пискорскис к супруге. – Сейчас все зависит от тебя. Сегодня особенный день. Можно сказать, решающий день. Я возложил на тебя все надежды. Если Наливайтис мне не поможет, я пропал. А если я пропал, то и ты пропала. Кто знает, может, прокурор на меня уже и дело завел?… Словом, я вверяю свою судьбу тебе. Всю жизнь я трудился для тебя, сегодня ты должна сделать кое-что и для меня. Я даю тебе поручение к чиновнику для особых поручений. Ты одна можешь отвести меч, занесенный над нашими головами. Слушай меня, Нелли…
Пискорскис обожал супругу и был счастлив с ней. Любя, он прощал ей многие мелочи. Любя, он доверял ей и потому был совершенно спокоен. Правда, иногда он подумывал, что его жене, женщине в самом соку, временами трудно удержаться от искушений, однако гнал от себя кощунственные мысли и не омрачал себе существования. Всю жизнь он жаждал одного – чтобы Нелли была счастлива и ничем не стеснена. Больше того, Пискорскис сам не любил, когда стесняли его свободу.
Часто супруги целыми днями не виделись, поэтому при встречах они особенно пылко кидались друг другу в объятия и ни о чем не расспрашивали друг друга. Их отношения уравновешивались тем, что Пискорскису льстила привлекательность жены, а Пискорскене была довольна сытой, беззаботной жизнью и собственным особняком.
– Что такое женщина? – размышлял частенько первый помощник. – Наверно, никто не даст правильного ответа. Скажем, прельстится женщина мужчиной, полюбовно свяжет себя с ним на всю жизнь, и вдруг начинается охлаждение, дело почти доходит до разрыва. Но вот с каждым днем улучшается экономическое положение. Надоевший муж вводит жену в интеллигентное общество, делает гранд-дамой, создает ей прекрасную жизнь. В доме постоянно гости, звенят бокалы, слышится смех. Ведь все, чем она владеет, создал муж. Разве может она оттолкнуть своего благодетеля? У нее же золото, а не муж! Он весь – забота и снисхождение. Он не какой-нибудь ревнивец! А не ревнует только тот, кто действительно любит. Может ли она найти лучшего друга в жизни? Нет! Ее счастье достигло апогея. Ей не хватает одного – ребенка. Но тут уж делу не поможешь…
В этом Пискорскис ошибался. Его супруга тяжело переживала бездетность, хотя сознавала, что она остается хозяйкой положения. Все в ее воле…
– Нелли, – нежно обнял жену Пискорскис. – Десять лет я трудился не покладая рук, чтобы создать тебе красивую жизнь. Слава богу, кое-что нажили. Есть у нас дом, в котором только жить-поживать; даже если я лишусь службы, мы проживаем на проценты – сколотили кое-какие сбережения. На отсутствие знакомых жаловаться тоже не приходится. Одно заботит меня: мы во что бы то ни стало должны сохранить то, чего добились. Ты знаешь, что такое ре-но-ме? Это французское слово.
Жена испуганно посмотрела на мужа.
– Ты можешь это сделать; ты должна это сделать, если любишь меня…
Пискорскене высвободилась из его объятий и ждала объяснений. Пискорскис кликнул служанку и велел постелить ему на диване в кабинете.
– Зачем это, Йонялис? – озабоченно осведомилась жена. – Ты болен?
– Нет, моя дорогая Нелли, я вполне здоров… – то останавливаясь, то снова принимаясь бегать по салону, говорил Пискорскис.
– Йонук, – приблизилась недоумевающая жена. – Что с тобой, что ты затеял?
– Увы, затея не моя…
– ??
– Я чувствую, что ты еще не поняла, в чем дело, Нелли.
– Говори же, – по-кошачьи ластилась Нелли к мужу. – Что ты задумал?…
– Задумано на славу. Гениально задумано! – Пискорскис усадил жену, встал перед ней, заложил руки за жилетку и произнес:
– Приготовься. Вечером пожалует гость… Только не делай испуганного лица. Все очень просто, Нелли: встречаешь господина Наливайтиса, проводишь в комнату, предлагаешь сесть. И говоришь ему эдак: «Мой супруг в отъезде… Я страшно скучаю… Как хорошо, что вы пришли…» А дальше ты сама знаешь, что делать. Знаешь? Ах ты, моя красавица! Ха-ха-ха!
– Что ты?! Что ты?! – замахала жена руками.
– Без разговоров, Нелли… Без разговоров… Я всю жизнь работал на тебя, поработай один раз и ты…
– С ума сошел!
– Ну, нет… Никогда еще у меня не было такой светлой головы, как сегодня. Никогда еще мой мозг не работал с такой отчетливостью. Во имя нашего общего блага ты должна угощать, ублажать его; словом, угодить! – устремил на Нелли демонический взгляд Пискорскис.
– Но я же твоя жена?!
– А я твой муж! – отрезал Пискорскис. – Да ты понимаешь, о чем идет речь? Об этом доме! Как же я перепишу его на твое имя, если угожу за решетку? Я влип в одно дело. Оно в руках Наливайтиса. От него, только от него зависит мое доброе имя и карьера. Теперь тебе, Нелюк, ясно, что я задумал?…
Никогда еще Нелли не видела своего мужа в таком обличье. Она знала его, как человека осторожного, сдержанного. Только сейчас он показал свое настоящее лицо, и Пискорскене была потрясена до глубины души. Он вызывал в ней омерзение. Он предстал перед ней, как подлец, трус, эгоист. Нелли окинула его невидящим взглядом, закрыла лицо руками и, рухнув на диван, горько заплакала.
– Слезы, Нелли, высохнут… А все остальное – будет нашей тайной. Неужели тебе, дорогая, не жаль всего, что мы нажили? Неужели ты хочешь, чтобы наше гнездышко, о котором ты столько мечтала, развеяли по ветру, продали с аукциона? Разве тебе будет приятно, если доброе имя твоего супруга попадет на страницы желтой печати, а его самого затаскают по судам? Разве тебе будет приятно узнать, что твоего мужа упекли в тюрьму? А может, я ошибаюсь?… Может, это тебе действительно доставит удовольствие?… Может, ты этого ждешь не дождешься?
Ошеломленная Пискорскене все еще не могла понять, что происходит. В ее голове роились самые противоречивые догадки. «А вдруг он что-нибудь узнал обо мне и ему не понравилось то, что он узнал? Вдруг он хочет развестись со мной и выбросит меня голую, какой я была до замужества, на улицу?!»
– Я тебе надоела? – спросила она.
– Моя бесценная Нелли, что ты? Ты даже не представляешь, как ты мне сейчас нужна! Окажи мне только эту услугу, я всю жизнь буду носить тебя на руках… Умоляю…
– Значит, – опустила голову Пискорскене, – я жестоко ошиблась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20