– Ироды голодраные… Чужое дитё чуть не потопили, а божа ж мой… И батьки ихния бандиты, и детки такие… Гуль-гуль-гуль…
Алик сопел, выжимая мокрую рубашку, а Юхимовна чуть не плакала:
– Сиротинка ты моя, некому за тебя заступиться, некому пожалеть…
Тут Алик не выдержал:
– Вот приедет папка, привезет мне пистолет…
– А, не кажи, бедненький, – причитала Юхимовна, – где той твой папка…
– Мой папка на фронте, – в запальчивости выкрикнул Алик, – он фашистов бьет!
Юхимовна всплеснула руками и испуганно оглянулась.
– Что ты выдумываешь?.. Молчи ужо…
– Я не выдумываю, только мамка велела не говорить.
– Во, молодец. – Юхимовна присела на корточки, ласково обняла Алика. – И не говори, никому не говори. Дай я тебя трошки обмою, а то мамка ругать будет… Никому, а мне можно, я ж тебе как родная теперь… Ну?
– Никому нельзя, – тихо ответил Алик.
– И не надо… Я ж сама знаю. Мне мамка твоя рассказала. Вот тольки имя батьки забыла. Не то Ивано Семенович, не то Семен Иванович.
– Что вы, тетенька, – засмеялся Алик и шепотом объяснил: – Семен Иванович – это второй секретарь, а моего папу Иосиф Моисеевич зовут. Совсем не похоже даже.
– Ну, где там похоже… А я, старая, и позабыла. И фамилию никак вот не вспомню…
– Каган, – шепнул Алик, наклонившись к самому уху.
– Во, во… Как говоришь? Каган?.. А боже ж ты мой… Каган.
Это было утром. Днем Юхимовна убежала куда-то надолго, забыв покормить пастушка. Вернулась веселая, хмельная.
А бегала она к старосте. Не к деревенскому, поставленному немцами. Ему пока не рискнула сказать, что приютила Комиссарову женку, да еще, может, еврейку, а к церковному. К своему дальнему родственнику, за советом.
Там и порешили – Варвару послать в волость на регистрацию. Видать, набрехала раней, что в соседней области родилась и все такое… Пусть сама оправдается. А за хлопчика грех на душу не принимать. Пусть живет. Окрестить его и записать в церковную книгу по всем правилам. Как ни мал, да все в хозяйстве помощник. Держать же в дому невесть кого – не то время. Свою голову надо беречь.
Юхимовна осталась очень довольна и мудрым советом и угощением. А церковный староста после ее ухода не поленился разыскать старосту деревенского…
Впереди ждала колючая проволока…
День начался далеко, среди наспех выстроенных острожных вышек. Среди незнакомых, испуганно перешептывающихся людей. Тогда впервые увидела Варвара, как поднимается солнце за лагерной оградой.
Кому довелось однажды так встретить день, кто пережил первые минуты заключения, внезапно осознав, что отныне мир его ограничен тюремным забором и что больше нет у него никаких прав, а только обязанность подчиняться чужой, враждебной силе и что судьба твоя еще безразлична людям, оказавшимся рядом, потому что и на них это горе свалилось так же неожиданно и страшно, тот поймет, что значила встреча с родным, близким. С родным братом, как случилось у Варвары…
Павел – ее старший брат. Варя еще в куклы играла, а он уже за плугом ходил, косил вровень с отцом. Когда увозили его на север с родителями, Варя прибежала на станцию. Павел выскочил из вагона.
Он обцеловал ее мокрые щеки и, давясь слезой, приказал:
– Держись, сестренка… нам еще не конец.
VI
Варвара Романовна:
Я встретилась с братом. Не принесла эта встреча нам радости. Лучше бы ее никогда не было. Мне и сейчас тяжело говорить о ней, хоть многое уже позабылось, многое понимается иначе… Расскажу все по порядку.
Привели нас на площадь, на которой раньше проходили осенние выставки достижения сельского хозяйства. Теперь она была огорожена проволокой и часовыми. Людей там было много. Их выстраивали в длинную, глухо шумящую очередь. Никто не знал, зачем их согнали сюда. Мало кто верил слухам – будто на белорусской земле появились каторжные лагери, такие же, как для коммунистов в Германии, о чем до войны часто писали в газетах.
Может, где они и есть, а здесь зачем? Тут и так, поглядеть, одни старики да калеки остались.
Сказали, что надо пройти регистрацию и медицинский осмотр. Надо так надо. Чья сила, того и власть. Меня это тоже несколько успокоило. Пока все еще не так страшно. Ну, загнали за проволоку, ну, часовые стоят у ворот, это, конечно, обидно, да потерпеть можно. Пройдешь осмотр и катись за ограду. Тут все знакомо, все, как и в нашем городке, – и площади, и улицы, и домишки возле базара… Какая тут может быть каторга? Вон и трибуна, с которой обычно раздавались призы в дни осенних праздников. Кому за кочан капусты, кому за чистопородного хряка…
У трибуны немецкий офицер в черных перчатках и, видать, доктора, в мятых белых халатах поверх мундиров. Осматривают мужчин, женщин. Щупают мышцы. Легонько стукнув по подбородку, требуют:
– Зубы.
Ни шума, ни спора. Кто-то даже острит:
– Одни яловки да сивые мерины…
И верно, осмотр напомнил мне скотный рынок. Рядом стол с бумагами, за ним писарь новой волостной управы. Он быстро помечает в списках имена, возраст, и очередь разделяют. Молодые, постарше, совсем старики. Сын отделен от отца, жена от мужа. Тут начинают роптать. Громко спросить еще не решаются, но тревога передастся идущим к трибуне. Полицаи покрикивают:
– Молчать! А ну назад! Из порядка не выходить.
Я двигалась впереди тети Кати, держа за руку Алика. Нам еще далеко до стола. Было время прикинуть: пытаться бежать? Не выйдет. За проволокой солдаты с собаками. Обойти как-нибудь писаря и смешаться с толпой стариков? Пожалуй, их отпустят раньше других. Но как быть с Аликом? Как его спрятать, и хорошо бы не разлучаться с Катериной Борисовной… надо что-то придумать… Но что? Пока я гадала, подошел староста.
– Каган! – почему-то делая ударение на втором слоге, он выкрикнул громко и насмешливо. – К столу! Кому в хедер записываться, тому без очереди!
Меня как кипятком ошпарило.
У стола захохотали. Офицер поманил черным пальцем:
– Биттэ! Биттэ!
Я оглянулась на тетю Катю. Она шепнула:
– Не отзывайся.
Но староста ухватил меня за рукав:
– Тебе говорят! – и сильно рванул из порядка.
Я невольно потянула за собой Алика. Мальчик метнулся прямо в колени старосты. Тот отбросил его ногой. Алик упал на траву, вскрикнул. Катерина Борисовна подхватила его, прижала к груди:
– Малого не тронь! Слышь? Глаза выдеру!
Староста даже попятился:
– Твой, что ли, байструк?
– Мой, – твердо ответила Катерина.
Тут зашумели другие женщины. Откуда храбрость взялась… Старосту и разъевшимся бугаем назвали, и спекулянтом проклятым. Грозили ему:
– Погоди, придет и твой край. Не будешь на дитё кулаки подымать.
Конечно, дело тут было не в одном моем мальчике. Видно, староста успел всем насолить. Женщины так наседали, что он позвал полицаев на помощь. Катерина Борисовна с Аликом скрылись в толпе, а меня потащили к столу. Оглянувшись, я не увидела ни сына, ни тети Кати… Пока вели, думала: «Может, я их больше никогда не увижу… Видно, мой край ближе, чем у старосты. Нет мне спасения, и незачем отпираться и скрывать. Плюну сейчас им в лицо и сама скажу, кто я такая. Пусть знают, что Варенька Михалевич никогда не боялась и ни перед кем не унижалась… Такие мы, Михалевичи… а староста назвал меня Каган. Верно назвал, ошибся только, решив, что я еврейка… И вот то, что он ошибся, как бы остановило меня. Ошибся, – значит, не все знает. Значит, можно еще… Словом, появилась возможность какой-то игры. Опасной, рискованной, но все ж кто кого.
У стола возле трибуны писарь, не отрывая глаз от бумаги, спросил:
– Откуда?
Я смело и бойко выпалила, как на уроке:
– Деревня Михалевичи, Заболотской волости, Койпльского уезда.
Назвала место рождения свое по старому административному делению, как до революции. Писарь недоверчиво взглянул на меня белесыми глазами.
– Чтой-то не помню я Каганов в Михалевичах…
– А при чем тут Каган? Я ж Михалевич.
Сама думаю: «Где я видела раньше это лицо?»
Он тоже разглядывал меня, видно, стараясь вспомнить.
– Не Каган, значит? – И покосился на стоявшего рядом офицера. – А зовут как?
– Варвара Романовна…
– И родилась там, и крестилась, в этих Михалевичах?
– А как же, и родилась, и крестилась, можете проверить. Все в церковной книге записано…
Писарь забарабанил пальцами по столу:
– Так-так-так.
Потом вскочил, подтянулся на носках, что-то шепнул офицеру на ухо.
Офицер прохрипел:
– О-о-о! – И улыбнулся мне. – Пауль Михалэвиш? Швестер?
Я почувствовала какую-то ниточку, за которую надо сейчас ухватиться.
– Швестер, родная швестер, а Павлуша мне брудер… Не знаю, где он теперь… Жив ли? Может, вы знаете?
– Прошу вас, пройдите сюда…
Я прошла за трибуну.
Вот мы и встретились… Лучше бы нам не встречаться. В детстве я очень любила старшего брата. Но теперь, когда мне сказали, что он жив и что я могу видеть его, меня это не только не обрадовало, а даже скорей испугало. Ну, просто я не знала, что мне подумать… Откуда здесь Павел? Где он: в лагере или на свободе? Голова закружилась. Хотелось и быстрей увидеть его, и было страшно… Никогда не забыть мне той встречи… Я все помню, каждый жест, каждое слово. Хотя хотела бы позабыть…
Он неторопливо поднялся с узкого, обитого черной клеенкой дивана и пошел ко мне. Каких-нибудь пять-шесть шагов, а так много мыслей успело пронестись в голове… И о том, что не узнала бы брата, встретив на улице. Не потому, что на нем немецкий мундир с какими-то металлическими кубиками на петлицах и значком на рукаве – бело-коричневые цветочки на красном фоне.
Позже такие значки заставляли носить всех белорусов, работавших у немцев. А украинцев – вроде трилистника или трезубца. Я не знала тогда, что это значки националистов, думала, отличие какое, вроде награды…
И об этом подумала, и о том, что Павел постарел, потолстел, усики отпустил. Стал совершенно не похож на крестьянского парня… Конечно, прошло много лет… Может, это и не Павел вовсе, а кто-то другой?.. У Павла были очень красивые глаза, добрые, открытые, как у девушки, а тут что-то чужое… И заговорил он не своим голосом.
– Встретились, слава богу…
Он обнял меня. Поцеловал в щеку.
– Что ты какая-то… Как деревянная? Не рада?
Я смотрела на него, силясь понять.
– Ты, Павлуша?
– Ну я, конечно же я!
– Ты… в плену был? Или…
Павел захохотал:
– Именно «или». Не довезли меня до Колымы… Бежал! Как тот беспризорник с путевкой в жизнь. Вот и стал служащим великого рейха!
Этому все еще не хотелось верить, хотя на нем был немецкий мундир. Но, понимаешь, как-то не укладывалось: и в новом облике был он все же чем-то прежний Павел. Живой, горячий. Он сыпал словами, торопился высказаться, словно боялся, что кто-то помешает. Все говорил, говорил, ничего не объясняя про себя… А глаза становились все злее, все жестче. Он схватил сигарету, зажег, и тут я успела спросить:
– Как же ты… на свою родину?
– Родина? – крикнул Павел. – А что мне дала твоя родина?
Я бросилась к брату:
– Опомнись, Павлуша… Боже мой!
Он снова захохотал, как-то странно всхлипывая.
– Испугалась? – Помолчал, заговорил тише, спокойней, как старший с младшей: – Не бойся, сестренка, тут доносить некому. Ос-во-бо-ди-лись! Все! Алес капут! Их время кончилось, а мы с тобой поживем, поживем еще… Знаешь, я искал тебя. Справки навел… У нас, брат, дело поставлено по-европейски.
Как он сказал, что справки навел, сердце так и покатилось… Что будет с нами? С сыном? Видно, я подумала вслух, потому что Павел тут же спросил:
– Большой хлопец? А где он у тебя? С Каганом прячется?
– Нет-нет… Он со мной, здесь в лагере…
Я стала рассказывать о себе, вернее выдумывать не очень-то правдоподобную историю о том, как меня бросил муж, как я жила одна, учительствуя, и теперь вот собралась в родные места… Чем больше я рассказывала, тем больше казалось, что мне верит этот рослый и сильный немецкий офицер. А он слушал, улыбаясь, потом посмотрел мне в глаза и прошептал, как-то совсем по-бывалому:
– Все-то ты врешь, Варька.
Но больше не расспрашивал. Повел за собой.
Вероятно, он занимал важную должность. Когда мы выходили из управы, все ему козыряли и даже выкрикивали «хайль!». Он отвечал быстро, заученно, не обращая внимания на встречных.
Мы шли по окраине города, к выставке, где за проволокой остались Алик и тетя Катя. Шли вдвоем, никто не мог подслушать наш разговор, и я решилась:
– Павлуша, – спросила я, глядя себе под ноги, – ты не думаешь, что может все перемениться? Придут наши…
Он замедлил шаг, ответил, тоже не глядя на меня:
– Германские войска уже за Смоленском… Драпают ваши, как зайцы.
– Паша! – Я схватила его за руку. – Уйдем… Еще не поздно…
– Куда? К партизанам? Нет уж… хватит. Набегался я по лесам, наголодался. Да и лозунг их мне известен. «Смерть предателям!» Моя очередь первая. Я ведь давно врагом зачислен. Теперь кто кого… А ты знаешь, где они, партизаны?
Я правду сказала:
– Откуда мне знать? В лесах где-нибудь… Если б ты согласился…
Павел улыбнулся:
– Хоть бы и знала, не скажешь. Уж такая ты… Милиционер в юбке. А мне их искать незачем. Не по пути. Что у нас, что у вас – разный квас… Слушай, сестренка. – Он осторожно снял мою руку, сказал тихо, но строго: – Ты меня не агитируй, эту чушь выкинь из головы и разговор наш забудь. Хочешь, устрою тебя переводчицей в волостную управу? Ты ж немецкий учила. Шпрехен зи дойч?
Я ответила, будто не было между нами только что сказанного. Не было и прежнего Павла. Передо мной стоял немецкий офицер. «Что ж, он прав, – подумала я, – каждому свое». И по-своему ответила:
– Как прикажешь… Хотела сперва домой сходить, в Михалевичи.
Павел отмахнулся:
– В Михалевичи вместе скатаем, дай срок.
– Спасибо, мне бы сейчас сына забрать и эту женщину… я пока где-нибудь устроюсь, а потом уж…
– Яволь, – согласился Павел и, велев подождать, ушел к воротам лагеря, большой, сильный… В нем всегда была сила, которой я покорялась, и сейчас она прорвалась ко мне сквозь немецкий мундир. Прорвалась всего на минуту, в суровой, накопившейся озлобленности и горькой обиде.
Согласись, мне было над чем задуматься.
Оставшись одна, я медленно подошла к ограждению.
Там все еще сортировали людей. Очевидно, определяли на работу. Одних выстраивали по четыре в ряд и под конвоем уводили куда-то. Другим раздавали лопаты, заставляли рыть траншеи вдоль ограждения. Лагерь укреплялся. Покрикивая, прохаживались немецкие солдаты и полицаи. Прибывали новые партии колхозников. Пешком и на грузовиках. Их ставили в очередь к писарю. Оттуда доносились то плач, то просьба отпустить к малым детям.
Солнце, яркое утром, закрылось серыми тучами, отчего весь лагерь стал еще тоскливей, еще безнадежней. На дороге вспыхнули фонтанчики пыли, и сейчас же словно горох рассыпался по жестяной крыше главного павильона. Спасаясь от дождя, люди побежали под навесы, но полицейские закричали на них, прикладами загоняя на середину площади. Поднялся шум. Немецкий автоматчик дал короткую очередь в воздух, и все затихло. Все вернулись на свои места. Только еще ниже опустили головы, теснее прижались друг к другу.
Солдаты размотали пятнастые, никогда нами не виданные плащи, углами свисавшие с плеч. Офицеры надели заблестевшие на дожде резиновые пальто и сразу резко выделились из серой толпы.
Люди молча двигались туда, куда им приказывали.
Поверишь, хотя позже я видела картины намного страшней, нельзя даже сравнить, но эти первые, сжавшиеся, голодные подневольные люди запомнились сильнее других. Меня словно толкнуло что-то в самое сердце. Что-то сделалось со мной… Будто хлынуло на меня вместе с дождем их унижение, горе… Даже когда Катерина Борисовна вывела за ворота Алика, прикрыв его платком, и Алик бросился ко мне с криком «Мама! Мамочка!..», не испытала я полной радости.
Прижала сына к себе, а все смотрю туда, за проволоку. Катерина потянула меня за плечи.
– А Павел? – спросила я, ожидая, что с ними выйдет мой брат, и тут же подумала: «Зря спрашиваю. Катерина-то еще ничего не знает о Павле, и, может, ей пока ничего не нужно знать. Оказалось, знает.
– Брат твой, – сказала она, глядя в сторону, – задержался… Дела у него. Велел далеко не отходить и завтра явиться… Нам надо зараз на ночь устраиваться. На виду не болтаться.
Нам действительно надо было побыстрей уйти от лагеря, от лишних глаз. Заспешили через дорогу, к видневшимся за выгоном старым сараям. Там и заночевали.
Проснулась я от грохота. По новому шоссе, совсем близко шли немецкие танки! Шли свободно, с зажженными фарами, никого не боясь. Шли на восток. Они гремели, скрежетали по камням, переворачивали душу мою. Хоть криком кричи… Была бы я одна, бросилась бы, поперек дороги легла… Не было сил. Господи, была б я одна… Грохот отдалялся, колонна уходила по шоссе.
Алик и Катерина Борисовна спали, а я лежала, открыв глаза. Мысли темней темного: «Как жить? Как мне жить дальше?»
Слышу, Катерина Борисовна завозилась. Что-то шарит вокруг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27