– оглянулся на нее плохо побритый мужчина с видневшимися из-под шапки завязками бинта.
– Просто так… Я тут постою трошки… – шепотом ответила Катерина Борисовна.
Партизан пожал плечами.
– Трошки тут не положено…
– Тише ты, – одернул его сосед. – Нехай постоит. То ж сестра Игнатова… – И подвинулся чуть, освобождая место.
Началась присяга. Держа перед собой лист бумаги, на середину дороги вышел Михаил Васильевич.
– «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик!»
Громко, отделяя каждое слово, прочитал учитель и выжидающе поднял от бумаги глаза.
– …Союза Советских Социалистических Республик! – заколыхались по первой шеренге еще неокрепшие голоса.
– «Вступая в отряд красных партизан для активной борьбы с заклятым врагом нашей социалистической Родины – гитлеровской Германией…»
– …заклятым врагом… Родины… гитлеровской Германией…
– «Перед лицом народа и Советского правительства даю обязательство».
– …даю обязательство…
Выделялся ломкий голос левофлангового, перепоясанного кавалерийской портупеей. Он выпячивал грудь, поднимался на цыпочки.
– «За пролитую кровь нашего народа, за матерей и отцов, жен и детей, братьев и сестер, убитых и замученных фашистскими палачами…»
Ветер уносил к неспокойному небу голоса партизан и шепот повторявшей клятву толпы.
– «…И не жалея своих сил, а если понадобится, то и жизни…»
Катерина Борисовна почти физически ощущала тяжесть каждого слова, падавшего на ее изболевшее сердце. Она шевелила губами, неслышно повторяя то, что выкрикивал Михаил Васильевич.
– «Быть смелым, храбрым и решительным с врагом…»
Таким был Игнат, она знает: такие и ее сыновья, однажды произнесшие клятву.
– «Быть честным, дисциплинированным, революционно бдительным и хранить нашу военную тайну партизанского движения», – эту фразу учитель прочитал раздельно, трижды делая паузу, как бы вслушиваясь в ответ.
– «…Выполнять приказы своих командиров, политработников и рабоче-крестьянского правительства. Клянусь!..»
– Клянусь! – раньше других, громко повторила Катерина Борисовна.
Партизан с забинтованной головой даже вздрогнул от неожиданности.
– «И, если я отступлю от этого своего торжественного обещания, пусть покарает меня суровая рука революционного закона и вечное презрение моих товарищей!»
Принявшим присягу объявили, что у колхозного амбара, за сельсоветом, будут выдавать оружие.
Новенькие взапуски побежали по улице, под смех и озорные советы старых партизан. Каждый понимал: оружия на всех может не хватить или достанется ломака, вроде берданки сторожа Язепа со скотного двора, стреляющая в два конца, вперед и назад.
Катерина Борисовна тоже пошла вслед за спешившими. Она не думала ни об автоматах, ни о винтовке. Мысли ее теснились вокруг чего-то, как ей казалось, более важного.
У самого входа в село, за белевшей в сумерках непролазью набухшего снега и торчащими кольями тына, ветер метал солому раскрытого стога. Чернела одинокая, словно нарочно выторкнутая из сугроба, труба сгоревшей кормокухни. Левее помахивали сухими надломленными ветками низкорослые яблони, скрипели распахнутые ворота пустого овина…
Война оторвала мужика от земли, от постоянной извечной заботы, научила не жалеть ни свое, ни чужое… Катерине даже показалось обидным, что рядом шумела калядным весельем улица.
А гармонисты в кругу девчат и лихих кавалеров, заняв всю проезжую часть, разводили мехи «от тына до Мартына»…
Вскидывая на ветер платки, танцорки мягко отбивали валенками чечетку-полечку. Далеко, на другом краю, брехали собаки. Непримиримо-настойчиво ржал чей-то жеребец. Со дворов, из хат тянуло теплым запахом жизни.
Две девушки в синих городского покроя пальто, обняв друг друга за талии, слушали, что им рассказывал товарищ К.
Он, поигрывая свисавшей от кобуры цепочкой, как темляком шашки, с чуть презрительной улыбкой объяснял двум этим штатским основу стратегии.
– Тут важно учитывать психологию противника… знать периоды его кризиса. Ну, как вам сказать?.. Вот вы доярки.
– Свинарки, – несмело поправила одна, а другая добавила:
– В общем, животноводы мы…
– Тем лучше, здесь пример еще ярче. Фриц, скажем, выработал условный рефлекс. Рефлекс жратвы, рефлекс сна в определенное время. Понятно?
– Ну да. По утвержденному графику.
– Совершенно верно! – одобрил товарищ К. и, подняв указательный палец, спросил: – А если этот график нарушить? Что получится, ну?
– На все село визг!
– Аж перегородки ломают! Вы что, не знаете?.. Тоже небось поросят пасли…
Девушки засмеялись, понимая, что товарищ К. ожидал не такой ответ. Он нахмурился. Да тут еще Федя, на рысях разыскивающий друга, увидел его и закричал:
– Кузя! Кузька-а!
Товарищ К. невольно оглянулся на крик, чего не следовало делать, тем более что это «дурацкое имя» было не знакомо девушкам. Надо бы пропустить мимо ушей. А длинноногий оболтус уже рядом повторил запыхавшись:
– Кузенька…
Правда, заметив девушек, Федя сообразил, козырнув, стукнул пятку о пятку:
– Товарищ К., разрешите доложить?
– Что у тебя? – не разжимая зубов, спросил товарищ К.
– Получены сведения, – еле сдерживая восторг, рапортовал Федя, – из достоверных источников отряда имени Буденного. Товарищ Люба вывезла целую немецкую аптеку с микстурами и рецептами.
– Точно?
– Ей-богу… На трех машинах и еще фрицы пленные из этих, ну… из новой словацкой дивизии…
– Вот это да! Вот это женщина! – гордо взглянув на девиц, похвалил товарищ К.
«Интересно, – подумал он, – что же тут правда? Ох и научил же я Федула фантазировать…»
Девушек как заворожило сообщение о Любе. Федя поддавал жару.
– Лично всю операцию разработала. Мы хотели ей подмогу послать. Ни боже мой, все сама… Завтра-послезавтра тут будет, познакомим вас.
Товарищ К. хотел остановить друга, напомнить, что они ночью уходят, но подошла Катерина Борисовна и потянула его за плечо.
– А, добрый вечер, – сухо отозвался товарищ К.
– Подь сюды на хвилинку… Дело есть.
– Извините! – Козырнув девушкам, он с досадой отошел в сторону.
– Пойдем к командиру, – глядя себе под ноги, мелко и быстро перебирая бахрому платка, сказала Катерина Борисовна.
Товарищ К. уставился в ее смутно белевшее, строгое лицо. На предельной скорости обежал мыслями все, за что его могут вызвать к командиру. Черт ее подери, эту старуху… Что она там наговорила?
По какому делу?
Катерина Борисовна подняла голову, глядя в сторону, на плясавших вдали молодых. Сказала напряженно и властно:
– Рекомендацию дащь…
Над Землянами вызвездило. Ветер забросил за густосиний бор обрывки разорванных туч, и луна уже на исходе, словно не желая расстаться с тревожным весельем долго не умолкавшего села, цеплялась за верхушки зубчатой стены ближнего леса, колыхая на шершавом снегу тени медленно уходящей цепочки отряда.
Вслед за длинным Федей и товарищем К. шла молчаливая Катерина Борисовна…
Настало новое утро, поднялось ясное, чистое солнце, и весна снова перешла в наступление. На этот раз она не задержалась на высотах, плешивя лишь макушки холмов. Охватив теплом зажатое полукружьем леса село, со звоном обрывала ледяные сосцы волчицы-зимы, рушила наземь белые шапки крыш, дробно барабанила капелью, напоминая заждавшимся людям, что земля их не только вертится на оси, отделяя день от ночи, но и свершает свой извечный путь, никем и ничем не нарушенный. Ни враждой племен и народов, ни пожарами и убийствами. Она лишь вздрагивает от человеческой нетерпимости, тратящей во время войны столько дорогой взрывной силы, что ее хватило бы сделать жизнь человека безбедной и небывало счастливой…
А какова она, эта счастливая жизнь?
С тех пор, как путь к счастью одних стал невозможен без жертвы других, счастьем стал подвиг военный.
VII
Люба:
Николаю казалось, что счастье уже где-то рядом. Это чувство возникло у него, как только мы проскочили контрольные немецкие посты.
Проехав деревню Медвежино, за сизым леском на порыжевшем бугре наша машина забуксовала в скользком месиве глины и мокрого снега. Пока мы ломали сосновые лапки, подкладывали под колеса хворост, подошли дозорные из отряда имени Буденного.
Партизаны шумно и весело поздравляли меня с благополучным прибытием. Жали руки Павловичу и Ботю, хлопали по плечу. Заговаривали с ними на ломаном русском языке, полагая, что так их скорей поймут. Николая тоже приняли за иностранца. Старший по возрасту дозорный, заросший густой бородой по щелки узких, часто мигающих глаз, спросил его:
– Что, камрад, рад к нам вырваться?
– Да я давно собирался… – смутившись, ответил Николай.
Я засмеялась:
– Он же наш, русский.
– Ах, русский, – заморгал бородач, – а я гляжу, курточка вроде ихняя… Значит, опять «переводная картинка»?
– Нет… Он в комендатуре служил.
Широкое, расплывшееся в улыбке лицо бородача застыло, как бы внезапно схваченное морозом.
– В комендатуре… Так-так. – Теперь он впился в Николая уже не моргая, холодно и с презрением. – Ну и долго ты фрицам груши околачивал?
Николай сжал зубы так, что выступили побелевшие скулы.
Мне стало жалко его, и я тут же вступилась:
– Ты, медведь, об этом постарше кого пытай. Думаешь, только тот и партизан, кто из-за куста два раза стрельнет, а потом в берлоге лапу сосет?
Дозорные захохотали.
– Ой, Любочка, в самую точку… Он же, как в бой сходит, две недели лапу сосет… Ревматизм пальцы выкручивает, побриться не может…
– Отбрила, и не охнул…
– Ну, чего регочете? – обиделся медведь. – Я ж не вас, чужого вот спрашиваю… Для знакомства.
– Он не чужой, – объяснила я, кладя конец неприятному разговору, – он в Минске наши задания выполнял.
Больше Николая никто не задевал. Мы уложили больничное оборудование на узкие, без розвальней сани, а разгруженную и насколько можно «раскулаченную» машину сожгли. Зимой пользоваться автомобилем партизанам трудно и хлопотно. Николай попросил разрешить ему самому поджечь свой автомобиль. Он повеселел. Плеснув на огонь остатки бензина из канистры, по-мальчишески выкрикнул.
– Гори-гори ясно, чтобы не погасла!..
Пока, шипя и потрескивая, пылал деревянный кузов и едким, зеленым огнем горела резина, чех-офицер вздыхал, жалея «задармо згинутое добро». А Николаю казалось, что на этом костре сгорает все, чем он был связан со словом «чужой», что это первая его партизанская операция. Подойдя ко мне, он так и сказал:
– Открываю личный счет, уничтожена одна фашистская автомашина марки «мерседес-бенц»!
Он уже считал себя бойцом и свободно глядел партизанам в глаза.
Прибыв в Земляны, я ушла к главному, в штаб, наказав Николаю без меня не принимать никаких решений.
Николай уклонился от ответа, в какой отряд ему хотелось бы вступить.
Спросили его об этом не очень серьезно, скорей с усмешкой и еще поинтересовались насчет оружия. Дескать, если с собой что привез, сдай, расписочку выдадим, а там разберутся, какое можно доверить.
– Проверять будете? – с наигранной небрежностью спросил Николай.
– Не то чтобы проверять, – с улыбкой ответил штабной, застегивая на все пуговицы распогоненный немецкий мундир, – а проветрить тебя надо. Дух ихний выветрить… В баньке, что ли, попарься с нашим русским веничком… Очень это полезно.
«Вот бюрократы, – подумал Николай, – расскажу Любе, она их пропарит…»
На несколько минут разговор со штабным затуманил настроение. Но, выйдя на залитую ярким солнечным светом улицу, щурясь от резкого блеска лежавшего на огородах снега, Николай вернулся к тому, о чем не переставал думать: «Еще увидим, кто сколько груш наколотит». Назад-то он не повернет. Он уже присмотрел хату, где будет жить, пока партизанское соединение не покинет Земляны. Чем больше думал Николай, тем дальше шли его планы… Жить будет не один. Скоро приедет Шура… Здесь восстановлена советская власть, есть сельсовет. Не у немецкого коменданта регистрироваться. Ну, а не приедет или не захочет, что ж… Он себе цену знает.
Николай не заметил, как подошел к облюбованной хате. Она стояла в глубине, как бы оттиснутая из общего порядка, за ровным забором палисадника с торчащими стеблями прошлогодней мальвы и георгинов.
Скрипнув калиткой, Николай вошел во двор. Навстречу поднялся рослый щенок в клочьях свалявшейся весенней шерсти. Пахло теплым навозом и талым снегом. От угла хлева тянулся густой частокол с настежь распахнутыми жердяными воротцами в сад. На дорожке копошились пестрые куры, разгребая клок оброненного сена. В глубине сада темнели низкий сруб омшаника и несколько выставленных на снег колод-ульев.
Старик в ватнике и светло-сером кроличьем треухе с поднятыми болтающимися ушами деревянными вилами выгребал из омшаника мусор.
Николай поздоровался. Протянул пачку немецких сигарет:
– Закурим, папаша…
– Не балуюсь, – хмуро отказался старик, – мы тут с пчелами… Хошь, подыми вон в сторонке.
Продолжая выгребать из омшаника, словно это было самое срочное для него дело, старик повернулся спиной к Николаю. Послушав, как в омшанике гудят встревоженные пчелы, Николай отошел к сложенным под сухой яблоней бревнам. Перед ним стояли пустые, местами расколотые и прикрытые широкими кусками древесной коры колоды. Он вспомнил улей своего покойного дядьки, известного в области агронома-мичуринца, у которого гостил на каникулах. Улей был особенный, сделанный по специальному заказу, из стекла. Все пчелиное хозяйство, вся их жизнь была видна в этом улье. И стоял улей не в саду, а в доме. В комнате с двумя всегда открытыми окнами, смотревшими на луг, покато спускавшийся к реке Птичь.
Пчелы свободно вылетали за взятком и возвращались в дом, наполняя комнату знойным солнечным жужжанием и тонким ароматом полевых цветов.
Приходя с работы, Колин дядька уходил к пчелам отдыхать, успокаиваться. Часами задумчиво просиживал у стеклянной стенки улья. Иногда звал Николая.
– Погляди, как сегодня трудяги матку обхаживают… Ни споров, ни разногласий. Каждый старается свое дело сделать. Поперек другого не лезет и себе куска побольше не тянет… Учиться надо.
Николай наблюдал жизнь маленького государства разумных, трудолюбивых существ. Их неутомимую суету, в которой не сразу можно понять и строгую согласованность и отсутствие лишних, не рабочих движений. Каплю за каплей сносили пчелы в общие кладовые драгоценный нектар земного цветения, кормя прожорливых трутней, оберегая царицу-мать, заботливо возводя колыбели потомству.
Однажды, под вечер, потемневшее за Птичью небо раскололось косой огненной трещиной. Всполыхнуло над лесом. Испуганно прижались к земле луговые цветы и травы, по их спинам пробежал не по времени холодный ветер. Через минуту ударило над крышей и по жести дружно рассыпались крупные, тугие горошины града. Зазвенев по стеклу, градины влетели в окно, покатились по крашеному полу. В комнату вбежала Колина тетка, на ходу вытирая передником мокрые руки, крикнула:
– Что стоишь, як слуп?.. Окна закрой!
Град барабанил по стеклу. Николай смотрел, как белые горошины отскакивали от наружного подоконника, падали в траву, еще хранившую дневное тепло, и уменьшались.
Вдруг о стекло ударилось несколько пчел. За ними еще и еще… Они бились о светлые квадраты окон, цеплялись мохнатыми лапками и падали на жестяной подоконник.
Пока Николай сообразил что это возвращались застигнутые внезапным градом рабочие пчелы, их налетело несколько десятков. Спасаясь от ледяного дождя, они защищали друг друга. Сбившись в кипящий клубок, перемещаясь по спинам, закрывая собой щели, пчелы сгрудились на узкой площадке. Теперь открыть окно, впустить их к улью нельзя было, не повредив многих.
Схватив с дивана какой-то журнал, Николай обежал дом и прикрыл пчел шалашиком. Придавил края журнала камнями, чтобы не сорвал ветер. Пчелы загудели ровней и спокойней.
Так бедняги и заночевали в двух шагах от своего дома. Утром Николай снял журнал и с радостью увидал, что все пчелы живы. Он открыл окна, пчелы полетели к улью и… тут случилось непонятное.
У летка шел бой. Уже упали на коричневый пол несколько обескрыленных, судорожно дергающих лапками пчел. Некоторые храбрецы, взяв разгон от дальнего угла комнаты, пулями пробивали заслон, врывались в улей. Там на них набрасывались десять на одного.
Николай метнулся из комнаты.
– Дядя! Дядя! Скорей… Пчелы с ума посходили!
Когда на его крик сбежалась вся семья и побледневший дядя медленно подошел к улью, бой был окончен. По комнате еще носилось несколько пчел, но они уже не рвались к летку, а выжидали момент, когда, избавившись от преследователей, можно будет юркнуть в открытое окно.
Дядя поднял с пола несколько мертвых пчел. Молча подержал их на темной, шершавой ладони, потом поднес к носу и втянул в себя воздух.
– Ясно, – сказал он с горькой улыбкой, – пахнут… Ты закрыл пчел новым журналом… Пахнут типографской краской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Просто так… Я тут постою трошки… – шепотом ответила Катерина Борисовна.
Партизан пожал плечами.
– Трошки тут не положено…
– Тише ты, – одернул его сосед. – Нехай постоит. То ж сестра Игнатова… – И подвинулся чуть, освобождая место.
Началась присяга. Держа перед собой лист бумаги, на середину дороги вышел Михаил Васильевич.
– «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик!»
Громко, отделяя каждое слово, прочитал учитель и выжидающе поднял от бумаги глаза.
– …Союза Советских Социалистических Республик! – заколыхались по первой шеренге еще неокрепшие голоса.
– «Вступая в отряд красных партизан для активной борьбы с заклятым врагом нашей социалистической Родины – гитлеровской Германией…»
– …заклятым врагом… Родины… гитлеровской Германией…
– «Перед лицом народа и Советского правительства даю обязательство».
– …даю обязательство…
Выделялся ломкий голос левофлангового, перепоясанного кавалерийской портупеей. Он выпячивал грудь, поднимался на цыпочки.
– «За пролитую кровь нашего народа, за матерей и отцов, жен и детей, братьев и сестер, убитых и замученных фашистскими палачами…»
Ветер уносил к неспокойному небу голоса партизан и шепот повторявшей клятву толпы.
– «…И не жалея своих сил, а если понадобится, то и жизни…»
Катерина Борисовна почти физически ощущала тяжесть каждого слова, падавшего на ее изболевшее сердце. Она шевелила губами, неслышно повторяя то, что выкрикивал Михаил Васильевич.
– «Быть смелым, храбрым и решительным с врагом…»
Таким был Игнат, она знает: такие и ее сыновья, однажды произнесшие клятву.
– «Быть честным, дисциплинированным, революционно бдительным и хранить нашу военную тайну партизанского движения», – эту фразу учитель прочитал раздельно, трижды делая паузу, как бы вслушиваясь в ответ.
– «…Выполнять приказы своих командиров, политработников и рабоче-крестьянского правительства. Клянусь!..»
– Клянусь! – раньше других, громко повторила Катерина Борисовна.
Партизан с забинтованной головой даже вздрогнул от неожиданности.
– «И, если я отступлю от этого своего торжественного обещания, пусть покарает меня суровая рука революционного закона и вечное презрение моих товарищей!»
Принявшим присягу объявили, что у колхозного амбара, за сельсоветом, будут выдавать оружие.
Новенькие взапуски побежали по улице, под смех и озорные советы старых партизан. Каждый понимал: оружия на всех может не хватить или достанется ломака, вроде берданки сторожа Язепа со скотного двора, стреляющая в два конца, вперед и назад.
Катерина Борисовна тоже пошла вслед за спешившими. Она не думала ни об автоматах, ни о винтовке. Мысли ее теснились вокруг чего-то, как ей казалось, более важного.
У самого входа в село, за белевшей в сумерках непролазью набухшего снега и торчащими кольями тына, ветер метал солому раскрытого стога. Чернела одинокая, словно нарочно выторкнутая из сугроба, труба сгоревшей кормокухни. Левее помахивали сухими надломленными ветками низкорослые яблони, скрипели распахнутые ворота пустого овина…
Война оторвала мужика от земли, от постоянной извечной заботы, научила не жалеть ни свое, ни чужое… Катерине даже показалось обидным, что рядом шумела калядным весельем улица.
А гармонисты в кругу девчат и лихих кавалеров, заняв всю проезжую часть, разводили мехи «от тына до Мартына»…
Вскидывая на ветер платки, танцорки мягко отбивали валенками чечетку-полечку. Далеко, на другом краю, брехали собаки. Непримиримо-настойчиво ржал чей-то жеребец. Со дворов, из хат тянуло теплым запахом жизни.
Две девушки в синих городского покроя пальто, обняв друг друга за талии, слушали, что им рассказывал товарищ К.
Он, поигрывая свисавшей от кобуры цепочкой, как темляком шашки, с чуть презрительной улыбкой объяснял двум этим штатским основу стратегии.
– Тут важно учитывать психологию противника… знать периоды его кризиса. Ну, как вам сказать?.. Вот вы доярки.
– Свинарки, – несмело поправила одна, а другая добавила:
– В общем, животноводы мы…
– Тем лучше, здесь пример еще ярче. Фриц, скажем, выработал условный рефлекс. Рефлекс жратвы, рефлекс сна в определенное время. Понятно?
– Ну да. По утвержденному графику.
– Совершенно верно! – одобрил товарищ К. и, подняв указательный палец, спросил: – А если этот график нарушить? Что получится, ну?
– На все село визг!
– Аж перегородки ломают! Вы что, не знаете?.. Тоже небось поросят пасли…
Девушки засмеялись, понимая, что товарищ К. ожидал не такой ответ. Он нахмурился. Да тут еще Федя, на рысях разыскивающий друга, увидел его и закричал:
– Кузя! Кузька-а!
Товарищ К. невольно оглянулся на крик, чего не следовало делать, тем более что это «дурацкое имя» было не знакомо девушкам. Надо бы пропустить мимо ушей. А длинноногий оболтус уже рядом повторил запыхавшись:
– Кузенька…
Правда, заметив девушек, Федя сообразил, козырнув, стукнул пятку о пятку:
– Товарищ К., разрешите доложить?
– Что у тебя? – не разжимая зубов, спросил товарищ К.
– Получены сведения, – еле сдерживая восторг, рапортовал Федя, – из достоверных источников отряда имени Буденного. Товарищ Люба вывезла целую немецкую аптеку с микстурами и рецептами.
– Точно?
– Ей-богу… На трех машинах и еще фрицы пленные из этих, ну… из новой словацкой дивизии…
– Вот это да! Вот это женщина! – гордо взглянув на девиц, похвалил товарищ К.
«Интересно, – подумал он, – что же тут правда? Ох и научил же я Федула фантазировать…»
Девушек как заворожило сообщение о Любе. Федя поддавал жару.
– Лично всю операцию разработала. Мы хотели ей подмогу послать. Ни боже мой, все сама… Завтра-послезавтра тут будет, познакомим вас.
Товарищ К. хотел остановить друга, напомнить, что они ночью уходят, но подошла Катерина Борисовна и потянула его за плечо.
– А, добрый вечер, – сухо отозвался товарищ К.
– Подь сюды на хвилинку… Дело есть.
– Извините! – Козырнув девушкам, он с досадой отошел в сторону.
– Пойдем к командиру, – глядя себе под ноги, мелко и быстро перебирая бахрому платка, сказала Катерина Борисовна.
Товарищ К. уставился в ее смутно белевшее, строгое лицо. На предельной скорости обежал мыслями все, за что его могут вызвать к командиру. Черт ее подери, эту старуху… Что она там наговорила?
По какому делу?
Катерина Борисовна подняла голову, глядя в сторону, на плясавших вдали молодых. Сказала напряженно и властно:
– Рекомендацию дащь…
Над Землянами вызвездило. Ветер забросил за густосиний бор обрывки разорванных туч, и луна уже на исходе, словно не желая расстаться с тревожным весельем долго не умолкавшего села, цеплялась за верхушки зубчатой стены ближнего леса, колыхая на шершавом снегу тени медленно уходящей цепочки отряда.
Вслед за длинным Федей и товарищем К. шла молчаливая Катерина Борисовна…
Настало новое утро, поднялось ясное, чистое солнце, и весна снова перешла в наступление. На этот раз она не задержалась на высотах, плешивя лишь макушки холмов. Охватив теплом зажатое полукружьем леса село, со звоном обрывала ледяные сосцы волчицы-зимы, рушила наземь белые шапки крыш, дробно барабанила капелью, напоминая заждавшимся людям, что земля их не только вертится на оси, отделяя день от ночи, но и свершает свой извечный путь, никем и ничем не нарушенный. Ни враждой племен и народов, ни пожарами и убийствами. Она лишь вздрагивает от человеческой нетерпимости, тратящей во время войны столько дорогой взрывной силы, что ее хватило бы сделать жизнь человека безбедной и небывало счастливой…
А какова она, эта счастливая жизнь?
С тех пор, как путь к счастью одних стал невозможен без жертвы других, счастьем стал подвиг военный.
VII
Люба:
Николаю казалось, что счастье уже где-то рядом. Это чувство возникло у него, как только мы проскочили контрольные немецкие посты.
Проехав деревню Медвежино, за сизым леском на порыжевшем бугре наша машина забуксовала в скользком месиве глины и мокрого снега. Пока мы ломали сосновые лапки, подкладывали под колеса хворост, подошли дозорные из отряда имени Буденного.
Партизаны шумно и весело поздравляли меня с благополучным прибытием. Жали руки Павловичу и Ботю, хлопали по плечу. Заговаривали с ними на ломаном русском языке, полагая, что так их скорей поймут. Николая тоже приняли за иностранца. Старший по возрасту дозорный, заросший густой бородой по щелки узких, часто мигающих глаз, спросил его:
– Что, камрад, рад к нам вырваться?
– Да я давно собирался… – смутившись, ответил Николай.
Я засмеялась:
– Он же наш, русский.
– Ах, русский, – заморгал бородач, – а я гляжу, курточка вроде ихняя… Значит, опять «переводная картинка»?
– Нет… Он в комендатуре служил.
Широкое, расплывшееся в улыбке лицо бородача застыло, как бы внезапно схваченное морозом.
– В комендатуре… Так-так. – Теперь он впился в Николая уже не моргая, холодно и с презрением. – Ну и долго ты фрицам груши околачивал?
Николай сжал зубы так, что выступили побелевшие скулы.
Мне стало жалко его, и я тут же вступилась:
– Ты, медведь, об этом постарше кого пытай. Думаешь, только тот и партизан, кто из-за куста два раза стрельнет, а потом в берлоге лапу сосет?
Дозорные захохотали.
– Ой, Любочка, в самую точку… Он же, как в бой сходит, две недели лапу сосет… Ревматизм пальцы выкручивает, побриться не может…
– Отбрила, и не охнул…
– Ну, чего регочете? – обиделся медведь. – Я ж не вас, чужого вот спрашиваю… Для знакомства.
– Он не чужой, – объяснила я, кладя конец неприятному разговору, – он в Минске наши задания выполнял.
Больше Николая никто не задевал. Мы уложили больничное оборудование на узкие, без розвальней сани, а разгруженную и насколько можно «раскулаченную» машину сожгли. Зимой пользоваться автомобилем партизанам трудно и хлопотно. Николай попросил разрешить ему самому поджечь свой автомобиль. Он повеселел. Плеснув на огонь остатки бензина из канистры, по-мальчишески выкрикнул.
– Гори-гори ясно, чтобы не погасла!..
Пока, шипя и потрескивая, пылал деревянный кузов и едким, зеленым огнем горела резина, чех-офицер вздыхал, жалея «задармо згинутое добро». А Николаю казалось, что на этом костре сгорает все, чем он был связан со словом «чужой», что это первая его партизанская операция. Подойдя ко мне, он так и сказал:
– Открываю личный счет, уничтожена одна фашистская автомашина марки «мерседес-бенц»!
Он уже считал себя бойцом и свободно глядел партизанам в глаза.
Прибыв в Земляны, я ушла к главному, в штаб, наказав Николаю без меня не принимать никаких решений.
Николай уклонился от ответа, в какой отряд ему хотелось бы вступить.
Спросили его об этом не очень серьезно, скорей с усмешкой и еще поинтересовались насчет оружия. Дескать, если с собой что привез, сдай, расписочку выдадим, а там разберутся, какое можно доверить.
– Проверять будете? – с наигранной небрежностью спросил Николай.
– Не то чтобы проверять, – с улыбкой ответил штабной, застегивая на все пуговицы распогоненный немецкий мундир, – а проветрить тебя надо. Дух ихний выветрить… В баньке, что ли, попарься с нашим русским веничком… Очень это полезно.
«Вот бюрократы, – подумал Николай, – расскажу Любе, она их пропарит…»
На несколько минут разговор со штабным затуманил настроение. Но, выйдя на залитую ярким солнечным светом улицу, щурясь от резкого блеска лежавшего на огородах снега, Николай вернулся к тому, о чем не переставал думать: «Еще увидим, кто сколько груш наколотит». Назад-то он не повернет. Он уже присмотрел хату, где будет жить, пока партизанское соединение не покинет Земляны. Чем больше думал Николай, тем дальше шли его планы… Жить будет не один. Скоро приедет Шура… Здесь восстановлена советская власть, есть сельсовет. Не у немецкого коменданта регистрироваться. Ну, а не приедет или не захочет, что ж… Он себе цену знает.
Николай не заметил, как подошел к облюбованной хате. Она стояла в глубине, как бы оттиснутая из общего порядка, за ровным забором палисадника с торчащими стеблями прошлогодней мальвы и георгинов.
Скрипнув калиткой, Николай вошел во двор. Навстречу поднялся рослый щенок в клочьях свалявшейся весенней шерсти. Пахло теплым навозом и талым снегом. От угла хлева тянулся густой частокол с настежь распахнутыми жердяными воротцами в сад. На дорожке копошились пестрые куры, разгребая клок оброненного сена. В глубине сада темнели низкий сруб омшаника и несколько выставленных на снег колод-ульев.
Старик в ватнике и светло-сером кроличьем треухе с поднятыми болтающимися ушами деревянными вилами выгребал из омшаника мусор.
Николай поздоровался. Протянул пачку немецких сигарет:
– Закурим, папаша…
– Не балуюсь, – хмуро отказался старик, – мы тут с пчелами… Хошь, подыми вон в сторонке.
Продолжая выгребать из омшаника, словно это было самое срочное для него дело, старик повернулся спиной к Николаю. Послушав, как в омшанике гудят встревоженные пчелы, Николай отошел к сложенным под сухой яблоней бревнам. Перед ним стояли пустые, местами расколотые и прикрытые широкими кусками древесной коры колоды. Он вспомнил улей своего покойного дядьки, известного в области агронома-мичуринца, у которого гостил на каникулах. Улей был особенный, сделанный по специальному заказу, из стекла. Все пчелиное хозяйство, вся их жизнь была видна в этом улье. И стоял улей не в саду, а в доме. В комнате с двумя всегда открытыми окнами, смотревшими на луг, покато спускавшийся к реке Птичь.
Пчелы свободно вылетали за взятком и возвращались в дом, наполняя комнату знойным солнечным жужжанием и тонким ароматом полевых цветов.
Приходя с работы, Колин дядька уходил к пчелам отдыхать, успокаиваться. Часами задумчиво просиживал у стеклянной стенки улья. Иногда звал Николая.
– Погляди, как сегодня трудяги матку обхаживают… Ни споров, ни разногласий. Каждый старается свое дело сделать. Поперек другого не лезет и себе куска побольше не тянет… Учиться надо.
Николай наблюдал жизнь маленького государства разумных, трудолюбивых существ. Их неутомимую суету, в которой не сразу можно понять и строгую согласованность и отсутствие лишних, не рабочих движений. Каплю за каплей сносили пчелы в общие кладовые драгоценный нектар земного цветения, кормя прожорливых трутней, оберегая царицу-мать, заботливо возводя колыбели потомству.
Однажды, под вечер, потемневшее за Птичью небо раскололось косой огненной трещиной. Всполыхнуло над лесом. Испуганно прижались к земле луговые цветы и травы, по их спинам пробежал не по времени холодный ветер. Через минуту ударило над крышей и по жести дружно рассыпались крупные, тугие горошины града. Зазвенев по стеклу, градины влетели в окно, покатились по крашеному полу. В комнату вбежала Колина тетка, на ходу вытирая передником мокрые руки, крикнула:
– Что стоишь, як слуп?.. Окна закрой!
Град барабанил по стеклу. Николай смотрел, как белые горошины отскакивали от наружного подоконника, падали в траву, еще хранившую дневное тепло, и уменьшались.
Вдруг о стекло ударилось несколько пчел. За ними еще и еще… Они бились о светлые квадраты окон, цеплялись мохнатыми лапками и падали на жестяной подоконник.
Пока Николай сообразил что это возвращались застигнутые внезапным градом рабочие пчелы, их налетело несколько десятков. Спасаясь от ледяного дождя, они защищали друг друга. Сбившись в кипящий клубок, перемещаясь по спинам, закрывая собой щели, пчелы сгрудились на узкой площадке. Теперь открыть окно, впустить их к улью нельзя было, не повредив многих.
Схватив с дивана какой-то журнал, Николай обежал дом и прикрыл пчел шалашиком. Придавил края журнала камнями, чтобы не сорвал ветер. Пчелы загудели ровней и спокойней.
Так бедняги и заночевали в двух шагах от своего дома. Утром Николай снял журнал и с радостью увидал, что все пчелы живы. Он открыл окна, пчелы полетели к улью и… тут случилось непонятное.
У летка шел бой. Уже упали на коричневый пол несколько обескрыленных, судорожно дергающих лапками пчел. Некоторые храбрецы, взяв разгон от дальнего угла комнаты, пулями пробивали заслон, врывались в улей. Там на них набрасывались десять на одного.
Николай метнулся из комнаты.
– Дядя! Дядя! Скорей… Пчелы с ума посходили!
Когда на его крик сбежалась вся семья и побледневший дядя медленно подошел к улью, бой был окончен. По комнате еще носилось несколько пчел, но они уже не рвались к летку, а выжидали момент, когда, избавившись от преследователей, можно будет юркнуть в открытое окно.
Дядя поднял с пола несколько мертвых пчел. Молча подержал их на темной, шершавой ладони, потом поднес к носу и втянул в себя воздух.
– Ясно, – сказал он с горькой улыбкой, – пахнут… Ты закрыл пчел новым журналом… Пахнут типографской краской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27