Тупик, разглядев пурпурный плащ, летящий впереди всадников, успокоил своих.
Лицо Хасана было страшным.
– Где они? – В красных от ветра глазах засветилась надежда. – Где враг? Наши где?
– Мы пришли на закате, Хасан. Мы опоздали…
Хасан расцарапал себе лицо.
– Я знаю, чье это дело! Я пойду по их следам неотступно, как волк за оленем. Я их настигну и перегрызу им глотки!
На пепелище Тупик осторожно заговорил о том, что намерение Хасана бесполезно, безумно. Дубовые бревна горят долго, еще дольше тлеют. Судя по пожарищу, все было кончено в первый день осады, – значит, ханский отряд ушел далеко, его теперь не достанешь. В Орде на Хасана устроят облаву и могут схватить.
– Если даже княжна и другие живы, ты не спасешь их, но лишь умножишь их страдания.
– Пусть так. Я найду ее или умру.
Угрюмые воины искали среди убитых своих родственников и друзей. Не было плача, но на всех лицах читалась та же решимость, что и на лице начальника. Тупик подумал: если эта полусотня настигнет ханский отряд, тому, пожалуй, несдобровать.
– Не тревожьтесь, мы похороним мусульман по их обычаю, христиан – по своему. Только укажите, кто крещен.
– Похорони их, Василий, в одной братской могиле. Теперь прощай.
– Увидимся ли еще, брат?
– Увидимся. Хасан – бессмертный. Васька Тупик – тоже бессмертный. Нам нельзя умирать, у нас еще много врагов.
Вблизи стены воины рыли могилу заступами, найденными в сожжённом остроге. Далёкий стук телеги показался наваждением. С закатной стороны, от лесочка, пылила открытая повозка, запряженная парой гнедых. Воины прервали работу, поджидая нежданного гостя. Рослый мужик правил повозкой стоя, и, лишь когда приблизился, Тупик разглядел сидящего человека в рясе. Городецкий поп соскочил с телеги, причитая:
– Што же творится на свете белом, батюшка боярин? Што же это такое?
– Это Орда, отец, ее след.
– Неужто ни единого из прихожан моих в живых-то нет?
– Князь с полусотней ушел догонять грабежников. Может, кто из мужиков спасся. Те же, кто был в остроге, побиты и уведены.
– Вот горе! А я в Коломну к отцу Герасиму наладился, да услыхал про беду и поворотил. Да поспел, вишь, к погребению…
Тупик достал из переметной сумы небольшой образ Богородицы, завернутый в чистую льняную ткань.
– Батюшка, исполнил я волю твою. Сам ходил в Троицу…
Поп обеими руками принял икону, развернул, целуя, омочил слезой.
– Спаси тя бог, сыне…
Он побрел на пепелище, прижимая икону к груди, в сопровождении возницы, в котором Тупик узнал молодца, что зажигал свечи в княжеской палате.
После погребения Тупик предупредил попа:
– Поспешай, батюшка, со сборами. Мы уходим.
– И в добрый путь. Я уж после съезжу к Герасиму, сначала людей соберу.
– Думаешь, придут?
– Куды ж им деваться? Мыслимо ли бросать место этакое светлое? И хлебушко вон на полях зреет, и огороды овощем полны, мы приглядим пока. Часовенку с Гаврилой соорудим, штоб место не запоганело, а там и князь, глядишь, вернется. Вы б только помогли нам колокол церковный над пепелищем поставить – уцелел ведь он, родимый, не взял его огонь гибельный, от нечистых рук порожденный.
– А што, Василь Ондреич, – отозвался Минула. – И правда, пособить надо в деле святом.
Через полчаса воины, растаскав обугленные бревна на месте церкви, освободили из-под них закопченный бронзовый колокол. Язык его отпал – огонь расплавил медное кольцо, на котором он держался. Под головешками сгоревшей кузни нашлись наковальни и железо и медь. Пока устанавливали перекладину, Микула сковал новое кольцо и с помощниками приладил тяжелый язык. Из седельных ремней свили крепкие веревки, перекинули через перекладину, обвязали колокол, и сильные руки воинов подтянули его к подвесному крюку.
– Ну-ка, проверим, отче, не потерял ли он голос в огне?
Микула взялся за бечеву, потянул привычной рукой – доводилось когда-то в монастыре и звонарем служить, – негромкий звук, протяжный, чуть печальный, родился среди тишины, медленно погас, будто всосался полуденным простором.
– Живой, – улыбнулся Микула. Перекрестясь, покрепче ухватил бечеву, и размеренные удары колокольного языка бронзовым набатным громом поплыли с холма к затаенным сосновым борам.
Воины, которым не нашлось работы с колоколом, на вожжах достали воду из колодца с обгорелым срубом. В затухающем звоне Тупик услышал рядом: «Пойдем-ка, попьем колодезной» – и быстро оборотился. Коломенские ратники отмывались у колодца от угольной пыли – один сливал другому на руки.
– Стой! – заорал Тупик. – Брось бадейку, олух несчастный!
Моющиеся удивленно уставились на бегущего к ним сотского, тот, что сливал, неуверенно поставил ведро на обугленную траву. Тупик ударом ноги опрокинул его.
– Пили воду? Ну, пили?
– Я лишь два глотка, – испуганно признался молодой кмет.
– Мало учили вас, сукиных сынов! В колодце ж мертвяки плавают. С распоротыми животами!
Глаза у парня полезли из орбит, по горлу прошли судороги.
– Два пальца в рот – живо!
Кмет не донес пальцы до рта – его начало жестоко рвать… Мертвяки в колодце вряд ли плавали, но Тупик не сомневался, что вода отравлена. Два дня яд мог сохранять силу. Как заставить человека извергнуть проглоченное, Тупик знал. Парень изнемог, корчился в бесплодных потугах. Тупик протянул ему свою баклагу:
– Пей! Сколько можешь пей – вода сладкая… Так, молодец, а теперь снова – два пальца…
Убедившись, что из парня извергается вода, распорядился:
– Оба – к речке, бегом! Отмойтесь. Ты же пей из реки сколько можешь и рыгай. Да баклагу прополощи!
Оборотясь к напуганным воинам, Тупик резко заговорил:
– Здесь был враг всего лишь два дня назад. Запомните на всю жизнь: коли враг не завалил колодца, не набросал туда трупов – он отравил его. Мертвяки отравляют колодцы на годы. Яд может сохранять силу неделями, пока земля не рассосет его. От яда есть одно средство – уголь. Собирайте и тащите его сюда. – Тупик нашел глазами попа. – Батюшка, через день воду можно пить, вычерпав уголь. Ну, а кто и проглотит уголек нечаянно – то не страшно: уголь яда не отпустит, с ним и выйдет из человека.
Поп стал благодарить, Тупик через его плечо смотрел на Гаврилу, который с помощью кметов сооружал из собранных досок и бревен подобие балагана вблизи перекладины с колоколом. Там, наверное, поп повесит икону, которую все еще прижимает к груди. А стоит людям узнать, что она освящалась самим Сергием…
– Василей Ондреич! – прервал его мысли Вельяминов. – Гони всех к реке – пущай отмоются. Исчумазились, ровно бесенята.
Сразу после купания отряд выступил на Коломну. Протяжный, зовущий гуд колокола плыл в теплом воздухе, провожая всадников. И вот оно чудо: перед тем как въехать в лесок, Тупик оборотился и увидел фигурки людей в приокской долине, тянущиеся к сожженному острожку. Уцелевшие городчане гнали трех коров и маленькое стадо не то овец, не то коз.
– Быть Городцу, – уверенно сказал Вельяминов. – Есть поп – будет и приход.
– А татарского удела под московской рукой не получилось, – отозвался Тупик. – И не получится, пока хану рук не отрубим.
Ему вспомнилось: Хасан считал, будто ордынский правитель охотится исключительно за Мамаевой дочерью. Чудом заполучив свою невесту, Хасан дрожал над нею и все угрозы Городцу относил на ее счет. Тупик смотрел на дело трезвее. Жаль великого замысла – татары, переходящие на русскую службу, станут теперь бояться порубежья.
Мерный гуд колокола долго провожал отряд, который уходил от будущей столицы Касимовского царства волжских татар, что утвердится здесь волей московского государя через семьдесят лет.
IX
Хвостатая белая звезда стояла в московском небе, и даже в полдень весеннее солнце не могло затмить сияния таинственной пришелицы. По ночам она заливала землю мертвым бледным светом ярче полной луны, и тогда окрестные леса, пашни и воды, притихшие селения и сама столица принимали незнакомый пугающий образ – будто неведомая, неусская сторона являлась взору оробелого путника. С вечерних сумерек и до восхода из лесов неслись тоскливые, непонятные крики, вой, хохот, взлаивание, костяной стук – вся лесная и болотная нечисть вырвалась из своих обиталищ вместе с талыми водами, празднуя явление хвостатой звезды. Даже милые охотнику голоса пролетных птиц сквозили предвестием беды. С наступлением вечера люди запирали ворота и двери на крепкие засовы, а если ходили ко всенощной, то соседи собирались целыми толпами. Несмотря на распутицу и ночные холода, в городе появилось множество странного люда. Расползаясь с рассветом от монастырских ворот по всему посаду, нищие бродяги настойчиво канючили, вымогая подаяние, тыкали в небо грязными пальцами, пугали близостью Страшного суда. В церквах почти не прерывались службы. Попы и монахи смутно толковали значение хвостатой звезды, зато ясно советовали усердно молиться да щедрее жертвовать на храмы и монастыри.
Наконец грозная гостья стала медленно уходить за окоём, и люди словно очнулись, на улицах послышался смех, разговоры обратились к насущным делам и заботам, к наступающей летней страде; посадские мужики сбивались в ватаги, чинили сети, плели верши, тянулись на речки и речушки, коими в водополь рыба устремляется к нерестилищам. Жизнь сильнее знамений.
Пока не началась страда на полях и огородах, по указанию большого воеводы окольничий Тимофей Вельяминов провел учение с московскими ополченцами. На подсохшей поляне близ Напрудского, вотчинного села великого князя, что на Яузе, собралось шестьсот ратников. Одеты кто во что, лишь оружие – большие копья, сулицы, щиты, луки и самострелы – отроки привезли из княжеских хранилищ в Кремле. Тупик, приставленный наблюдать за обучением суконной и кожевенной сотен, взял с собой лучших стрелков и метальщиков. Разделив лучников и арбалетчиков, он велел своим кметам показать приемы натягивания тетивы и прицеливания, потом началась стрельба по мишеням. Каждый принес дощечку, лучники для начала установили их на сто шагов, арбалетчики – на двести. Если пять из десяти выпущенных стрел глубоко впивались в дерево, ополченцу разрешалось перенести дощечку на двадцать шагов – и так до предела, пока стрела способна поразить врага, защищенного кожаной броней. После учения лучший стрелок в десятке получал от князя алтын серебром, и мужики изо всех сил старались превзойти друг друга.
После первой очереди выстрелов Тупик, опережая пеших ополченцев, проехал к мишеням в сопровождении Варяга, окинул их взглядом, недовольно покачал головой:
– Не густо.
В дощечках торчало по две, три, иногда четыре стрелы. Проехал дальше, к мишеням арбалетчиков, удивленно присвистнул: в крайней доске сидело плотной кучкой десять кованых железных стрел. Спросил Варяга:
– Это кто ж у тебя?
– Крайним стоял Адам, суконник, да вот он, подходит.
Широкоплечий посадский в зеленом суконном кафтане вразвалку подошел к начальнику, смело поглядел ему в глаза, на круглом курносом лице – улыбка.
– Доску-то небось придется раскалывать, иначе стрелы не вытащить.
– Это пошто же не вытащить? – звучным басовитым голосом ответил Адам. – Вот как это делается, боярин.
Адам наступил на плаху и легко повыдергивал железные стрелы.
– Однако, силушкой тебя не обидели. Ну-ка, отнеси плаху еще на сто шагов. Ежели пять стрел попадут в нее, получишь награду и поболее алтына.
– Спаси бог, Василий Андреич. Только я и за так всажу весь десяток. Мне честь дороже.
– О чести и говорю.
Даже и на четыреста шагов все десять стрел оказались крепко посаженными в твердое дерево. Тупик взял Адама на особую замету. Нашлись в сотнях и другие добрые стрелки.
Под вечер от Напрудского прибежал встревоженный мельник:
– Боярин, выручай ради Христа, не то смоет нас.
Пруд и мельница принадлежали великому князю, поэтому Тупик, не мешкая, велел Адаму с десятком ополченцев поспешать на помощь. От теплого ветра и солнца разом тронулись лесные овраги, переполнились речушки и ручьи, впадающие в Яузу, она вздулась на глазах. Воде указали путь через вешняк, разобрав верхние камни и дерн, и она в момент размыла вешняк до самого материка, предусмотрительно устланного обожженными бревнами еще при постройке плотины. С бешеным ревом поток шел под уклон, врываясь в русло Яузы ниже мельницы, пенный гребень клокотал на столкновении вод, омут бугрился и вскипал пузырями. Чтобы плотину не размыло вширь, мельничные работники с помощью ополченцев укладывали в воду по обе стороны прорана сшитые вместе ковры из камыша и рогоза, придавливали их старыми жерновами. Оставив у прорана работников и трех ополченцев, Адам с остальными пошел к мельнику за рыбацкой снастью.
С посада, от сел Напрудского и Луцинского к плотине уже потянулись мужики и ребятишки. Мельнику – беда, народу – потеха. Бешенство весенней воды веселит сердце и кружит голову почище хмеля. Уже перебросили длинную веревку через поток там, где он, выравниваясь после крутого падения, рождал первый изогнутый гребень. Держась за веревку, отчаянные рыбаки входили в ледяную воду по пояс, ставили на дно хвостуши – трехаршинные верши с широким четырехугольным зевом, плетенные из ивовых прутьев, – с подвешенными к ним тяжелыми камнями и, привязав хвостушу к веревке, ошалело выскакивали на берег, бросались к большому костру, натягивали портки, стуча зубами и приплясывая. Адам, оставшись в исподнем, вошел в самую середину потока с громадной хвостушей. Вода уже доходила ему до груди, а он не останавливался.
– Адамушка, привяжись к веревке! – надрывно кричал с берега сухонький мужик, стараясь пересилить рев воды и голоса людей. – Уташшит тебя водяной в омут, привяжись, родненький!
Адам не оглядывался. Устанавливая снасть, он вдруг с головой ушел в поток, на берегу испуганно ахнули, двое мужиков, еще не обсохших, рванулись было к воде от костра, но Адам вынырнул, ошалело фыркая, побрел к берегу, волоча за жабры крупную, рвущуюся на волю щуку. Его встретили хохотом, он бросил рыбину на землю, сунул в рот кровоточащие пальцы, кто-то накинул на него длинный зипун.
– Ай да Адамушка, бес водяной!
– Купца по хватке видать: он и тонуть будет, а на берег со шшукой в руках вылезет.
– Кто мешает – ныряй да хватай, – смеясь, сказал подошедший с оружейниками Вавила Чех.
– Опустил хвостушу-то, слышу – ка-ак жахнет! Вода-то – слеза, вижу, мотается в верше – ей голову прутьями защемило, не то бы враз вывернулась. Я прямо головой в хвостушу и унырнул, потому как за хвост ее, сатану, в воде нипочем не удержать, – нащупал жабры да и выволок. Токо жабры у сатаны – што пасть с зубами, искровенился. Но – шалишь, не таких шшук имали.
– Не укусишь небось, щука, она молодая хороша, жареная.
– Да и эта не стара, вишь, голова плоская – донная это, из крупной породы.
– А вот мы спробуем.
Суконник всыпал в раскрытый щучий зев горсть соли, влил конопляного масла, обложил рыбину листами смородины и веточками укропа, завернул в холстину, уложил в разрытый костер и забросал горячим песком.
– Теперь наваливай – штоб жаром ее проняло. К закату спечется.
– Искусник ты, Адамушка, – подольстил сухонький мужик.
– Какое там! Вот Каримка – тот искусник. Трехпудовую шшуку так сготовит – язык проглотишь.
– Вечор, говорят, отпросился он да пошел со своими татарами вверх по Неглинке. Там тоже пруды спускают.
– От рожа басурманская! Дозвал бы, што ль?
– Он тя искал, дядя Адам, – сказал тихий мальчишка из бронной слободки. – Ему сказали – ты в ополчении.
– Ну, коли так… Да зря он туда пошел. В неглинских прудах уж нет той рыбы, што на Яузе попадается. Тут и стерлядку, и осетришку можно схватить, там же – густёра одна.
Мужики начали разоблачаться – пора вынимать верши. Адам достал из мешка белый сухарь, угостил мальчишку, спросил:
– Не студно в лаптишках-то, Андрейка?
– Да нет, дядя Адам. Я ноги старыми кожами обернул да шерсти положил – не студит.
– Што братка?
– Поправляется. Взял подряд у Вельяминовых на два панциря, рубли уж бить начал для проволоки.
– Слава господу, теперь ничё, заживете.
– Да мы не бедствуем шибко, и дядя Вавила когда поможет, он тож из бронников.
Адам смущенно крякнул, глянув на пушкаря, стоящего поодаль над потоком, сказал:
– Ты забеги завтра ко мне. Непременно. Я те кафтанишко из свово сукнеца подарю, да и сапожишки найдем.
– Благодарствую, дядя Адам, да отдаривать нынче нечем.
– Сочтемся, Андрюха, ты о том не думай. Соседу моему, набойщику, нужон рисовальщик. Пойдешь?
– Не, дядя Адам, я брату рубли бить помогаю, узоры для панцирей выдумываю. Да и сетку научился вязать.
Адам досадовал на себя. Знал ведь, что старый бронник Рублев погиб на Куликовской сече, взрослый сын его вернулся домой с тяжелой раной руки, значит, не мог заниматься своим делом, а ему ведь надо кормить старую мать и младшего брата с сестрами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Лицо Хасана было страшным.
– Где они? – В красных от ветра глазах засветилась надежда. – Где враг? Наши где?
– Мы пришли на закате, Хасан. Мы опоздали…
Хасан расцарапал себе лицо.
– Я знаю, чье это дело! Я пойду по их следам неотступно, как волк за оленем. Я их настигну и перегрызу им глотки!
На пепелище Тупик осторожно заговорил о том, что намерение Хасана бесполезно, безумно. Дубовые бревна горят долго, еще дольше тлеют. Судя по пожарищу, все было кончено в первый день осады, – значит, ханский отряд ушел далеко, его теперь не достанешь. В Орде на Хасана устроят облаву и могут схватить.
– Если даже княжна и другие живы, ты не спасешь их, но лишь умножишь их страдания.
– Пусть так. Я найду ее или умру.
Угрюмые воины искали среди убитых своих родственников и друзей. Не было плача, но на всех лицах читалась та же решимость, что и на лице начальника. Тупик подумал: если эта полусотня настигнет ханский отряд, тому, пожалуй, несдобровать.
– Не тревожьтесь, мы похороним мусульман по их обычаю, христиан – по своему. Только укажите, кто крещен.
– Похорони их, Василий, в одной братской могиле. Теперь прощай.
– Увидимся ли еще, брат?
– Увидимся. Хасан – бессмертный. Васька Тупик – тоже бессмертный. Нам нельзя умирать, у нас еще много врагов.
Вблизи стены воины рыли могилу заступами, найденными в сожжённом остроге. Далёкий стук телеги показался наваждением. С закатной стороны, от лесочка, пылила открытая повозка, запряженная парой гнедых. Воины прервали работу, поджидая нежданного гостя. Рослый мужик правил повозкой стоя, и, лишь когда приблизился, Тупик разглядел сидящего человека в рясе. Городецкий поп соскочил с телеги, причитая:
– Што же творится на свете белом, батюшка боярин? Што же это такое?
– Это Орда, отец, ее след.
– Неужто ни единого из прихожан моих в живых-то нет?
– Князь с полусотней ушел догонять грабежников. Может, кто из мужиков спасся. Те же, кто был в остроге, побиты и уведены.
– Вот горе! А я в Коломну к отцу Герасиму наладился, да услыхал про беду и поворотил. Да поспел, вишь, к погребению…
Тупик достал из переметной сумы небольшой образ Богородицы, завернутый в чистую льняную ткань.
– Батюшка, исполнил я волю твою. Сам ходил в Троицу…
Поп обеими руками принял икону, развернул, целуя, омочил слезой.
– Спаси тя бог, сыне…
Он побрел на пепелище, прижимая икону к груди, в сопровождении возницы, в котором Тупик узнал молодца, что зажигал свечи в княжеской палате.
После погребения Тупик предупредил попа:
– Поспешай, батюшка, со сборами. Мы уходим.
– И в добрый путь. Я уж после съезжу к Герасиму, сначала людей соберу.
– Думаешь, придут?
– Куды ж им деваться? Мыслимо ли бросать место этакое светлое? И хлебушко вон на полях зреет, и огороды овощем полны, мы приглядим пока. Часовенку с Гаврилой соорудим, штоб место не запоганело, а там и князь, глядишь, вернется. Вы б только помогли нам колокол церковный над пепелищем поставить – уцелел ведь он, родимый, не взял его огонь гибельный, от нечистых рук порожденный.
– А што, Василь Ондреич, – отозвался Минула. – И правда, пособить надо в деле святом.
Через полчаса воины, растаскав обугленные бревна на месте церкви, освободили из-под них закопченный бронзовый колокол. Язык его отпал – огонь расплавил медное кольцо, на котором он держался. Под головешками сгоревшей кузни нашлись наковальни и железо и медь. Пока устанавливали перекладину, Микула сковал новое кольцо и с помощниками приладил тяжелый язык. Из седельных ремней свили крепкие веревки, перекинули через перекладину, обвязали колокол, и сильные руки воинов подтянули его к подвесному крюку.
– Ну-ка, проверим, отче, не потерял ли он голос в огне?
Микула взялся за бечеву, потянул привычной рукой – доводилось когда-то в монастыре и звонарем служить, – негромкий звук, протяжный, чуть печальный, родился среди тишины, медленно погас, будто всосался полуденным простором.
– Живой, – улыбнулся Микула. Перекрестясь, покрепче ухватил бечеву, и размеренные удары колокольного языка бронзовым набатным громом поплыли с холма к затаенным сосновым борам.
Воины, которым не нашлось работы с колоколом, на вожжах достали воду из колодца с обгорелым срубом. В затухающем звоне Тупик услышал рядом: «Пойдем-ка, попьем колодезной» – и быстро оборотился. Коломенские ратники отмывались у колодца от угольной пыли – один сливал другому на руки.
– Стой! – заорал Тупик. – Брось бадейку, олух несчастный!
Моющиеся удивленно уставились на бегущего к ним сотского, тот, что сливал, неуверенно поставил ведро на обугленную траву. Тупик ударом ноги опрокинул его.
– Пили воду? Ну, пили?
– Я лишь два глотка, – испуганно признался молодой кмет.
– Мало учили вас, сукиных сынов! В колодце ж мертвяки плавают. С распоротыми животами!
Глаза у парня полезли из орбит, по горлу прошли судороги.
– Два пальца в рот – живо!
Кмет не донес пальцы до рта – его начало жестоко рвать… Мертвяки в колодце вряд ли плавали, но Тупик не сомневался, что вода отравлена. Два дня яд мог сохранять силу. Как заставить человека извергнуть проглоченное, Тупик знал. Парень изнемог, корчился в бесплодных потугах. Тупик протянул ему свою баклагу:
– Пей! Сколько можешь пей – вода сладкая… Так, молодец, а теперь снова – два пальца…
Убедившись, что из парня извергается вода, распорядился:
– Оба – к речке, бегом! Отмойтесь. Ты же пей из реки сколько можешь и рыгай. Да баклагу прополощи!
Оборотясь к напуганным воинам, Тупик резко заговорил:
– Здесь был враг всего лишь два дня назад. Запомните на всю жизнь: коли враг не завалил колодца, не набросал туда трупов – он отравил его. Мертвяки отравляют колодцы на годы. Яд может сохранять силу неделями, пока земля не рассосет его. От яда есть одно средство – уголь. Собирайте и тащите его сюда. – Тупик нашел глазами попа. – Батюшка, через день воду можно пить, вычерпав уголь. Ну, а кто и проглотит уголек нечаянно – то не страшно: уголь яда не отпустит, с ним и выйдет из человека.
Поп стал благодарить, Тупик через его плечо смотрел на Гаврилу, который с помощью кметов сооружал из собранных досок и бревен подобие балагана вблизи перекладины с колоколом. Там, наверное, поп повесит икону, которую все еще прижимает к груди. А стоит людям узнать, что она освящалась самим Сергием…
– Василей Ондреич! – прервал его мысли Вельяминов. – Гони всех к реке – пущай отмоются. Исчумазились, ровно бесенята.
Сразу после купания отряд выступил на Коломну. Протяжный, зовущий гуд колокола плыл в теплом воздухе, провожая всадников. И вот оно чудо: перед тем как въехать в лесок, Тупик оборотился и увидел фигурки людей в приокской долине, тянущиеся к сожженному острожку. Уцелевшие городчане гнали трех коров и маленькое стадо не то овец, не то коз.
– Быть Городцу, – уверенно сказал Вельяминов. – Есть поп – будет и приход.
– А татарского удела под московской рукой не получилось, – отозвался Тупик. – И не получится, пока хану рук не отрубим.
Ему вспомнилось: Хасан считал, будто ордынский правитель охотится исключительно за Мамаевой дочерью. Чудом заполучив свою невесту, Хасан дрожал над нею и все угрозы Городцу относил на ее счет. Тупик смотрел на дело трезвее. Жаль великого замысла – татары, переходящие на русскую службу, станут теперь бояться порубежья.
Мерный гуд колокола долго провожал отряд, который уходил от будущей столицы Касимовского царства волжских татар, что утвердится здесь волей московского государя через семьдесят лет.
IX
Хвостатая белая звезда стояла в московском небе, и даже в полдень весеннее солнце не могло затмить сияния таинственной пришелицы. По ночам она заливала землю мертвым бледным светом ярче полной луны, и тогда окрестные леса, пашни и воды, притихшие селения и сама столица принимали незнакомый пугающий образ – будто неведомая, неусская сторона являлась взору оробелого путника. С вечерних сумерек и до восхода из лесов неслись тоскливые, непонятные крики, вой, хохот, взлаивание, костяной стук – вся лесная и болотная нечисть вырвалась из своих обиталищ вместе с талыми водами, празднуя явление хвостатой звезды. Даже милые охотнику голоса пролетных птиц сквозили предвестием беды. С наступлением вечера люди запирали ворота и двери на крепкие засовы, а если ходили ко всенощной, то соседи собирались целыми толпами. Несмотря на распутицу и ночные холода, в городе появилось множество странного люда. Расползаясь с рассветом от монастырских ворот по всему посаду, нищие бродяги настойчиво канючили, вымогая подаяние, тыкали в небо грязными пальцами, пугали близостью Страшного суда. В церквах почти не прерывались службы. Попы и монахи смутно толковали значение хвостатой звезды, зато ясно советовали усердно молиться да щедрее жертвовать на храмы и монастыри.
Наконец грозная гостья стала медленно уходить за окоём, и люди словно очнулись, на улицах послышался смех, разговоры обратились к насущным делам и заботам, к наступающей летней страде; посадские мужики сбивались в ватаги, чинили сети, плели верши, тянулись на речки и речушки, коими в водополь рыба устремляется к нерестилищам. Жизнь сильнее знамений.
Пока не началась страда на полях и огородах, по указанию большого воеводы окольничий Тимофей Вельяминов провел учение с московскими ополченцами. На подсохшей поляне близ Напрудского, вотчинного села великого князя, что на Яузе, собралось шестьсот ратников. Одеты кто во что, лишь оружие – большие копья, сулицы, щиты, луки и самострелы – отроки привезли из княжеских хранилищ в Кремле. Тупик, приставленный наблюдать за обучением суконной и кожевенной сотен, взял с собой лучших стрелков и метальщиков. Разделив лучников и арбалетчиков, он велел своим кметам показать приемы натягивания тетивы и прицеливания, потом началась стрельба по мишеням. Каждый принес дощечку, лучники для начала установили их на сто шагов, арбалетчики – на двести. Если пять из десяти выпущенных стрел глубоко впивались в дерево, ополченцу разрешалось перенести дощечку на двадцать шагов – и так до предела, пока стрела способна поразить врага, защищенного кожаной броней. После учения лучший стрелок в десятке получал от князя алтын серебром, и мужики изо всех сил старались превзойти друг друга.
После первой очереди выстрелов Тупик, опережая пеших ополченцев, проехал к мишеням в сопровождении Варяга, окинул их взглядом, недовольно покачал головой:
– Не густо.
В дощечках торчало по две, три, иногда четыре стрелы. Проехал дальше, к мишеням арбалетчиков, удивленно присвистнул: в крайней доске сидело плотной кучкой десять кованых железных стрел. Спросил Варяга:
– Это кто ж у тебя?
– Крайним стоял Адам, суконник, да вот он, подходит.
Широкоплечий посадский в зеленом суконном кафтане вразвалку подошел к начальнику, смело поглядел ему в глаза, на круглом курносом лице – улыбка.
– Доску-то небось придется раскалывать, иначе стрелы не вытащить.
– Это пошто же не вытащить? – звучным басовитым голосом ответил Адам. – Вот как это делается, боярин.
Адам наступил на плаху и легко повыдергивал железные стрелы.
– Однако, силушкой тебя не обидели. Ну-ка, отнеси плаху еще на сто шагов. Ежели пять стрел попадут в нее, получишь награду и поболее алтына.
– Спаси бог, Василий Андреич. Только я и за так всажу весь десяток. Мне честь дороже.
– О чести и говорю.
Даже и на четыреста шагов все десять стрел оказались крепко посаженными в твердое дерево. Тупик взял Адама на особую замету. Нашлись в сотнях и другие добрые стрелки.
Под вечер от Напрудского прибежал встревоженный мельник:
– Боярин, выручай ради Христа, не то смоет нас.
Пруд и мельница принадлежали великому князю, поэтому Тупик, не мешкая, велел Адаму с десятком ополченцев поспешать на помощь. От теплого ветра и солнца разом тронулись лесные овраги, переполнились речушки и ручьи, впадающие в Яузу, она вздулась на глазах. Воде указали путь через вешняк, разобрав верхние камни и дерн, и она в момент размыла вешняк до самого материка, предусмотрительно устланного обожженными бревнами еще при постройке плотины. С бешеным ревом поток шел под уклон, врываясь в русло Яузы ниже мельницы, пенный гребень клокотал на столкновении вод, омут бугрился и вскипал пузырями. Чтобы плотину не размыло вширь, мельничные работники с помощью ополченцев укладывали в воду по обе стороны прорана сшитые вместе ковры из камыша и рогоза, придавливали их старыми жерновами. Оставив у прорана работников и трех ополченцев, Адам с остальными пошел к мельнику за рыбацкой снастью.
С посада, от сел Напрудского и Луцинского к плотине уже потянулись мужики и ребятишки. Мельнику – беда, народу – потеха. Бешенство весенней воды веселит сердце и кружит голову почище хмеля. Уже перебросили длинную веревку через поток там, где он, выравниваясь после крутого падения, рождал первый изогнутый гребень. Держась за веревку, отчаянные рыбаки входили в ледяную воду по пояс, ставили на дно хвостуши – трехаршинные верши с широким четырехугольным зевом, плетенные из ивовых прутьев, – с подвешенными к ним тяжелыми камнями и, привязав хвостушу к веревке, ошалело выскакивали на берег, бросались к большому костру, натягивали портки, стуча зубами и приплясывая. Адам, оставшись в исподнем, вошел в самую середину потока с громадной хвостушей. Вода уже доходила ему до груди, а он не останавливался.
– Адамушка, привяжись к веревке! – надрывно кричал с берега сухонький мужик, стараясь пересилить рев воды и голоса людей. – Уташшит тебя водяной в омут, привяжись, родненький!
Адам не оглядывался. Устанавливая снасть, он вдруг с головой ушел в поток, на берегу испуганно ахнули, двое мужиков, еще не обсохших, рванулись было к воде от костра, но Адам вынырнул, ошалело фыркая, побрел к берегу, волоча за жабры крупную, рвущуюся на волю щуку. Его встретили хохотом, он бросил рыбину на землю, сунул в рот кровоточащие пальцы, кто-то накинул на него длинный зипун.
– Ай да Адамушка, бес водяной!
– Купца по хватке видать: он и тонуть будет, а на берег со шшукой в руках вылезет.
– Кто мешает – ныряй да хватай, – смеясь, сказал подошедший с оружейниками Вавила Чех.
– Опустил хвостушу-то, слышу – ка-ак жахнет! Вода-то – слеза, вижу, мотается в верше – ей голову прутьями защемило, не то бы враз вывернулась. Я прямо головой в хвостушу и унырнул, потому как за хвост ее, сатану, в воде нипочем не удержать, – нащупал жабры да и выволок. Токо жабры у сатаны – што пасть с зубами, искровенился. Но – шалишь, не таких шшук имали.
– Не укусишь небось, щука, она молодая хороша, жареная.
– Да и эта не стара, вишь, голова плоская – донная это, из крупной породы.
– А вот мы спробуем.
Суконник всыпал в раскрытый щучий зев горсть соли, влил конопляного масла, обложил рыбину листами смородины и веточками укропа, завернул в холстину, уложил в разрытый костер и забросал горячим песком.
– Теперь наваливай – штоб жаром ее проняло. К закату спечется.
– Искусник ты, Адамушка, – подольстил сухонький мужик.
– Какое там! Вот Каримка – тот искусник. Трехпудовую шшуку так сготовит – язык проглотишь.
– Вечор, говорят, отпросился он да пошел со своими татарами вверх по Неглинке. Там тоже пруды спускают.
– От рожа басурманская! Дозвал бы, што ль?
– Он тя искал, дядя Адам, – сказал тихий мальчишка из бронной слободки. – Ему сказали – ты в ополчении.
– Ну, коли так… Да зря он туда пошел. В неглинских прудах уж нет той рыбы, што на Яузе попадается. Тут и стерлядку, и осетришку можно схватить, там же – густёра одна.
Мужики начали разоблачаться – пора вынимать верши. Адам достал из мешка белый сухарь, угостил мальчишку, спросил:
– Не студно в лаптишках-то, Андрейка?
– Да нет, дядя Адам. Я ноги старыми кожами обернул да шерсти положил – не студит.
– Што братка?
– Поправляется. Взял подряд у Вельяминовых на два панциря, рубли уж бить начал для проволоки.
– Слава господу, теперь ничё, заживете.
– Да мы не бедствуем шибко, и дядя Вавила когда поможет, он тож из бронников.
Адам смущенно крякнул, глянув на пушкаря, стоящего поодаль над потоком, сказал:
– Ты забеги завтра ко мне. Непременно. Я те кафтанишко из свово сукнеца подарю, да и сапожишки найдем.
– Благодарствую, дядя Адам, да отдаривать нынче нечем.
– Сочтемся, Андрюха, ты о том не думай. Соседу моему, набойщику, нужон рисовальщик. Пойдешь?
– Не, дядя Адам, я брату рубли бить помогаю, узоры для панцирей выдумываю. Да и сетку научился вязать.
Адам досадовал на себя. Знал ведь, что старый бронник Рублев погиб на Куликовской сече, взрослый сын его вернулся домой с тяжелой раной руки, значит, не мог заниматься своим делом, а ему ведь надо кормить старую мать и младшего брата с сестрами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71