Минут пять она рыдала неудержимо, потом еще пять минут с переменной степенью для контроля. При этом ее дочь сидела рядом, гладила ее по спине, снова и снова повторяя, какая она милая и чудесная.
– Ну что, и тебе не стыдно? – поинтересовалась Эмма, когда мать наконец перестала плакать и открыла лицо.
– Нисколечко, – ответила миссис Гринуэй, отбрасывая волосы назад. – Подай-ка мне зеркало.
2
Эмма подала зеркало, и Аврора села на постели, невозмутимо и внимательно рассматривая свое лицо. Она молча встала и скрылась в ванной. Некоторое время там лилась вода. Эмма как раз заканчивала складывать одежду.
Аврора снова устроилась на кушетке с зеркалом в руке. Глядя в него, у нее возникли на какой-то миг сомнения, но ее отражение почему-то изо всех сил старалось вернуться к состоянию, которое она считала надлежащим; взглянув на себя раз-другой, она пристально посмотрела на дочь. На самом деле Авроре было очень стыдно за то, что она так взорвалась. Всю жизнь она была склонна к таким вспышкам, хотя эта привычка противоречила ее представлению о себе как разумном человеке. А эта вспышка, учитывая причину или повод ее возникновения, выглядела особенно недостойно для нее. Тем не менее, она не пыталась извиниться, во всяком случае, пока обстоятельно не обдумает этот случай, к тому же дочь и не ждала от нее извинений. Она тихо сидела, складывая одежду.
– Ах, моя дорогая, должна сказать, что ты держишься довольно самостоятельно, – заметила Аврора. – Но в такие времена мне и следовало этого ожидать.
– Мама, это не имеет ничего общего с временем, – возразила Эмма. – Ты же тоже в свое время забеременела, правда?
– Не обдумав, – согласилась Аврора. – Но без невиданной спешки. Тебе же всего двадцать два года.
– Ну хватит, хватит, – сказала Эмма. – Никуда не денутся твои поклонники.
Выражение лица Авроры вновь стало несколько ошеломленным, как бы несколько отчужденным.
– Не могу представить себе, кому до этого есть дело, – сказала она. – Все они ничто в сравнении со мной. Я потеряла уверенность, поэтому я и плакала. Этот шок вызван у меня завистью. Мне кажется, так. Мне всегда хотелось иметь еще детей. Томас скоро вернется?
– Ну пожалуйста, называй его Флэп, – попросила Эмма. – Он не любит, когда его зовут Томас.
– Прости. Я не люблю прозвища, даже самые очаровательные, а у моего зятя оно вовсе не очаровательное. Оно звучит так, как будто вытряхивают льняную скатерть.
Эмма снова сдалась.
– Он будет с минуты на минуту.
– Томас вряд ли будет точным, – сказала Аврора. – Когда вы были помолвлены, он несколько раз опаздывал.
Она встала и взяла свою сумочку.
– Я сейчас же ухожу. Я думаю, он не будет против. Где мои туфли?
– Ты была без них. Ты вошла босиком.
– Удивительно. Их, наверное, украли у меня прямо с ног. Я не могу уйти из дома без обуви.
Эмма улыбнулась.
– Ты все время так ходишь. Потому что все твои семьдесят пять пар тебе жмут.
Аврора ничего не ответила. Ее уходы, как и ее расположение духа, были совершенно непреднамеренными и всегда внезапными. Эмма встала и проводила мать до двери, дальше вниз по ступеням и по дорожке до улицы. После короткого, почти летнего ливня трава и цветы были влажными. Газоны на улице сверкали зеленью.
– Ну хорошо, Эмма, – сказала Аврора. – Если ты собираешься мне во всем перечить, лучше уж мне уйти. А то мы обязательно поссоримся. Я уверена, что мои туфли сразу обнаружатся, как только я уйду.
– Почему бы тебе их самой не поискать, если ты так уверена, что они здесь? – полюбопытствовала Эмма.
Аврора бросила отчужденный взгляд. Ее семилетний черный «кадиллак» был припаркован, как всегда, в нескольких ярдах от тротуара. Она все время боялась поцарапать о бордюрный камень ободья колес. «Кадиллак» был достаточно стар, она считала, что он мог сойти за произведение классического античного искусства и, как всегда, делала паузу, чтобы полюбоваться его замечательными линиями, прежде чем сесть за руль. Обойдя машину, Эмма посмотрела на мать, классические черты облика которой не уступали «кадиллаку». На Вест-Мейн-стрит в Хьюстоне никогда не было оживленного движения, и ни одна машина не мешала их молчаливому созерцанию.
Аврора села в машину, передвинула сиденье, которое, казалось, никогда не устанавливалось на нужном положении от педалей, и сумела вставить ключ зажигания, – этот фокус никто бы не смог повторить. Несколько лет назад она пыталась открывать этим ключом входную дверь, и с тех пор он немного погнулся. Может быть, и само зажигание погнулось, – во всяком случае, Аврора была твердо убеждена в том, что именно погнутый ключ несколько раз мешал преступникам угнать ее машину.
Выглянув в окно, она увидела, что Эмма молча стоит на улице, как бы чего-то ожидая. Она была склонна проявить беспощадность. Ее зять – молодой человек, не подающий больших надежд, и за два года их знакомства его манеры не улучшились, да и отношение к ее дочери тоже. Эмма выглядела слишком жалкой в этой ужасной тенниске и слишком полной. Если бы он чувствовал к жене малейшее уважение, он не позволил бы ей носить ее. Ее волосы никогда не были ее сильной стороной. К тому же сейчас они распались на отдельные пряди, которые перепутались. Аврора была склонна быть беспощадной. Она помедлила, прежде чем надеть защитные очки.
– Ну что ж, Эмма, – начала она. – Не жди от меня поздравлений по случаю твоей беременности. Со мной ни разу не посоветовались. Что посеешь, то и пожнешь. Видно, это твое предназначение. К тому же, как будущая мать, ты слишком упряма. Если бы ты взяла на себя труд посоветоваться со мной, ты бы узнала об этом немного раньше. Но нет, ты ни разу ко мне не обратилась. У вас даже нет пристойного жилья. Вы же буквально живете над гаражом. А у детей достаточно бывает проблем с респираторными заболеваниями, даже если под ними нет автомобилей. Твой внешний вид также не станет лучше. Дети о таких вещах никогда не думают. А я все-таки, знаешь ли, твоя мать.
– Знаю, знаю, мама, – сказала Эмма, подойдя близко к машине. Аврора удивилась, что она ей не возражала, не защищала себя. Она стояла около машины в своей ужасной тенниске и впервые за много лет казалась кроткой и послушной. Эмма молча смотрела так на мать, как подобает хорошей дочери. Аврора обратила внимание на то, чего раньше не замечала. У ее девочки были чудесные глаза, зеленые, светящиеся изнутри. Это были глаза ее собственной матери, Амелии Старретт, уроженки Бостона. И она, Эмма, была действительно очень молода.
Вдруг Аврора в ужасе почувствовала, что жизнь крепко зажимает ее в тиски. Что-то сильно встряхнуло ее до глубины души и она ощутила, что одинока. Она уже не была такой беспощадной, она… Она не понимала, что что-то ушло, пропала уверенность, она постарела и многое ей было неподвластно. Что же будет? Она совсем не знала, что будет дальше. В ужасе Аврора раскрыла объятия и прижала к себе дочь. Какой-то момент единственное, что она видела, была щека ее дочери, которую она целовала, а девочка крепко обнимала ее; и вдруг ее душа успокоилась, и она заметила, что втянула дочь наполовину в машину – через окно.
– Ох, ох, – повторяла Эмма.
– Что такое? – спросила Аврора, отпуская объятия.
– Ничего, мама, я просто ударилась головой о машину.
– Ах, Эмма, какая ты неосторожная, – упрекнула ее Аврора.
Она не могла припомнить, чтобы она когда-либо так быстро теряла чувство собственного достоинства, и она старалась как можно скорее снова обрести его. Лучше всего сразу же уехать, но от испытанного шока или по какой-либо другой причине, ее трясло. Она чувствовала, что не может нажать на педали. Она и в лучшие времена иногда путала их, ставя в затруднительное положение машины, которые останавливались на ее пути. При этом люди часто начинали кричать на нее.
К тому же момент был неподходящим для отъезда. Аврора запаниковала, подумав, что дала дочери слишком много власти и не собиралась уезжать, пока не вернет ее себе. Она повернула зеркало заднего обзора так, чтобы увидеть в нем себя, и терпеливо выжидала, пока ее лицо примет свое обычное выражение. Этот день определенно у нее не задался.
Эмма глядела на нее, потирая ушибленную голову. Она получила то, что ей причиталось, но было очевидно, что мать намерена развеять у нее это впечатление.
– Думаю, тебе пока не нужно говорить об этом своим приятелям, – сказала Эмма. – Правда, ты не часто даешь мне с ними увидеться. Пока они что-нибудь заподозрят, я бы успела устроить ребенка в приготовительную школу.
– Хм, – начала Аврора, причесываясь. – Во-первых, если уж ребенок должен родиться, то это обязательно будет девочка. В нашей семье такая традиция. Во-вторых, они не приятели, а поклонники, и, пожалуйста, называй их именно так, раз уж тебе вообще приходится их упоминать.
– Как тебе будет угодно, – согласилась Эмма.
У Авроры были чудесные волосы, каштанового цвета и очень густые, они всегда были предметом зависти дочери. Ей всегда было приятно их укладывать, и вскоре к ней вернулось хорошее настроение. Несмотря ни на что, она сохранила присущее ей выражение лица, а это очень утешало ее. Она постучала по рулю ручкой щетки.
– Видишь, я же говорила, что Томас задержится, – напомнила она Эмме. – Больше я ждать не могу. Если я не поспешу, то пропущу свои любимые передачи.
Она вскинула подбородок на несколько градусов и проказливо улыбнулась дочери.
– А ты, – продолжала она.
– Что я?
– Ах, ничего, – сказала Аврора. – Ничего, ты переложила эту новость на меня. Что же теперь говорить. Я, разумеется, как-нибудь с ней справлюсь.
– Не старайся вызвать у меня чувство вины, – сказала Эмма. – У меня есть свои обязанности, а ты вовсе не мученица. За углом тебя не ждут ни крест, ни дыба.
Аврора оставила это замечание без внимания. У нее была привычка игнорировать все умные высказывания такого рода.
– Несомненно, я как-нибудь справлюсь, – повторила она, интонационно давая понять, что считает себя свободной от какой-либо ответственности за свое собственное будущее. На какой-то момент она пришла в хорошее настроение, но ей необходимо было ясно показать, что если ее постигнет несчастье, вся вина за ее поруганную жизнь ляжет на кого-то другого.
Чтобы предупредить возражение, она завела мотор.
– Ну хорошо, дорогая, – сказала она. – Может быть, теперь тебе хватит сил для соблюдения диеты. Пожалуйста, сделай мне одолжение, приведи волосы в порядок. Может быть, тебе стоит их покрасить. Честно говоря, Эмма, лучше бы тебе родиться совсем лысой.
– Оставь меня в покое, – огрызнулась Эмма. – Я смирилась со своими волосами.
– Да, в том-то и беда, что ты со многим смирилась. Твой наряд вызывает уныние и жалость. Лучше бы тебе снять его. Я никогда не смирюсь, если что-нибудь на мне не будет выглядеть по меньшей мере очаровательно. Тебе надо многое изменить.
– По-моему, перемены происходят независимо от меня, – возразила Эмма.
– Передай Томасу, что он мог бы быть более точен. Я отчаливаю. Передачи ждать не будут. Надеюсь, что на моем пути не встретится полицейский.
– Почему?
– Они косо на меня смотрят, – пожаловалась Аврора. – Понятия не имею, почему. Я им ничего плохого не делала. – Она еще раз бросила удовлетворенный взгляд на свою прическу и повернула зеркало более или менее в прежнее положение.
– Наверное, виной тому твой небрежный взгляд, который ты так старательно совершенствуешь, – сказала Эмма.
– Фу, я поеду. Ты и так меня задержала, – Аврора помахала дочери рукой и пристально посмотрела вперед: не возникла ли на ее пути какая-либо помеха. Зеленая иностранная машина проскочила мимо, но это был пустяк. Если она загудит достаточно сильно, эта машина, наверное, съедет с дороги и пропустит ее. На таких машинах надо ездить по тротуарам – на проезжей части мало места для американских машин.
– Пока, мама, приезжай, – сказала Эмма, соблюдая формальность.
Аврора ее уже не слышала. Она с силой уцепилась за руль и надавила на нужную педаль.
– Малышка Аврора, – ласково сказала она себе, отъезжая.
3
Услышав это, Эмма улыбнулась. Ее мать называла себя «малышкой Авророй» только в тех случаях, когда чувствовала, что в одиночку противостоит всему свету, одинокая и в высшей степени компетентная.
Потом она подпрыгнула. Мать принялась сразу же сигналить «фольксвагену», а сигнал у «кадиллака» был очень сильный. Когда он раздавался, все, включая Эмму, испытывали дурное предчувствие, будто произошла какая-то катастрофа. Перед таким звуком зеленой машине было не устоять. Она посторонилась, а «кадиллак» отодвинул ее с той легкостью, с которой океанский лайнер сметает каноэ. Водитель, полагая, что кто-то попал в аварию, съехал с дороги и даже не посигналил в ответ.
Эмма натянула тенниску как можно ниже. С деревьев все еще капала дождевая вода, капли падали ей на грудь. Тенниска особенно подчеркивала некоторые недостатки в ее фигуре. Ее мать была не совсем несправедлива.
Как всегда после визита матери Эмма чувствовала раздражение не только к матери, но и к мужу, и себе самой. Флэпу следовало бы быть здесь, чтобы защитить от ее нападок на себя или Эмму, или на них обоих. Со стороны матери это не был болезненный приступ, она просто упражняла свой особенный утонченный дар приписывать всем, кроме себя самой, сомнительные дурные побуждения. Рядом с Авророй всегда пропадало ощущение покоя, но почему-то после ее отъезда становилось еще хуже. Ее самые нелепые замечания имели обыкновение повисать в воздухе. Они всегда были неуместны и оскорбительны, но Эмме ни разу не удавалось отмахнуться от них. Касалось ли это диеты, тенниски, Флэпа, ее самой, ни по одной из этих позиций мать так и не получала отпора, и она всегда уходила с поличным. Вообще-то от Флэпа помощи было немного, даже когда он был рядом. Он так боялся утратить даже то незначительное расположение, которое занимал в глазах миссис Гринуэй, что и не помышлял о самозащите.
Две минуты спустя, когда Эмма, обескураженная и слегка раздраженная собой, продолжала стоять у дороги, мысленно конструируя блестящие ответы, которыми могла бы отразить выпады матери, подъехал Флэп вместе со своим отцом. Его отца звали Сесил Горгон. Завидев Эмму, он подъехал к ней на своем аккуратном голубом «плимуте» достаточно близко, чтобы протянуть ей руку, не вылезая из машины.
– Привет, пупсик, – сказал он с широкой улыбкой. Молодость Сесила прошла в сороковые годы, и это была его обычная изысканная любезность. Эмма, возненавидевшая ее с самого начала, с нетерпением ждала того дня, когда Сесил, забывшись, употребит это обращение к ее матери. Его улыбка также была ей неприятна, потому что она была автоматической и совершенно безличной. Также широко он улыбнулся бы пожарному крану, случись ему раскланяться с ним.
– Сам ты пупсик, – сказала она. – Ну что, купили лодку?
Сесил не расслышал вопроса. Он все еще улыбался ей. Его седеющие волосы были аккуратно причесаны. Ему было всего шестьдесят лет, но у него уже развивалась глухота. Вообще-то он перестал надеяться на то, что услышит большую часть из того, что ему говорили. Когда к Сесилу обращался кто-либо, кто нравился ему, улыбка задерживалась на его лице несколько дольше, и он по возможности похлопывал этого человека по плечу или сжимал его руку в знак расположения.
Эмма не была уверена, что он сам верит в это, пока на себе не испытала его истинного внимания. Она была убеждена, что, окажись она у дороги вся в крови, с руками, ампутированными по локоть, Сесил точно также подъехал бы к ней и с широкой улыбкой сказал бы «Привет, пупсик», и сжал бы ее культю. Ее мать не выносила его и ретировалась при одном упоминании его имени. – Не спорьте со мной. Стоит только вспомнить какого-либо человека, он тут же появится, – заявляла она, направляясь к двери.
Через несколько минут, когда Сесил на своем «плимуте» отправился восвояси, а они с Флэпом пошли по дороге к дому, Эмма затронула тему, которая в достаточной степени задевала ее.
– Прошло уже два года, – сказала она, – а он ни разу по-настоящему не обратил на меня внимания.
– Дело не в тебе, – сказал Флэп, – Отец вообще не жалует вниманием кого-либо.
– Ну тебя-то он им одаривает, – возразила она. – Заметным. Я же возникаю в поле его зрения лишь тогда, когда он обнаруживает, что я не приготовила для тебя нужные вещи, вроде чистой рубашки. Ты сам мне это говорил.
– Не придирайся, – сказал Флэп. – Я устал.
Это было видно по нему. У него был длинный нос, а когда он приходил в уныние, что случалось с ним часто, его рот обмякал. Удивительно, но факт, что при первом знакомстве с ним Эмму привлекло в нем именно то, что он часто и открыто приходит в уныние. Это, да еще его длинный подбородок. Его уныние казалось трогательным и поэтичным, и через два дня Эмма уверила себя в том, что он как раз тот, кто ей нужен. По прошествии двух лет эти уверения оказались в известной степени оправданными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Ну что, и тебе не стыдно? – поинтересовалась Эмма, когда мать наконец перестала плакать и открыла лицо.
– Нисколечко, – ответила миссис Гринуэй, отбрасывая волосы назад. – Подай-ка мне зеркало.
2
Эмма подала зеркало, и Аврора села на постели, невозмутимо и внимательно рассматривая свое лицо. Она молча встала и скрылась в ванной. Некоторое время там лилась вода. Эмма как раз заканчивала складывать одежду.
Аврора снова устроилась на кушетке с зеркалом в руке. Глядя в него, у нее возникли на какой-то миг сомнения, но ее отражение почему-то изо всех сил старалось вернуться к состоянию, которое она считала надлежащим; взглянув на себя раз-другой, она пристально посмотрела на дочь. На самом деле Авроре было очень стыдно за то, что она так взорвалась. Всю жизнь она была склонна к таким вспышкам, хотя эта привычка противоречила ее представлению о себе как разумном человеке. А эта вспышка, учитывая причину или повод ее возникновения, выглядела особенно недостойно для нее. Тем не менее, она не пыталась извиниться, во всяком случае, пока обстоятельно не обдумает этот случай, к тому же дочь и не ждала от нее извинений. Она тихо сидела, складывая одежду.
– Ах, моя дорогая, должна сказать, что ты держишься довольно самостоятельно, – заметила Аврора. – Но в такие времена мне и следовало этого ожидать.
– Мама, это не имеет ничего общего с временем, – возразила Эмма. – Ты же тоже в свое время забеременела, правда?
– Не обдумав, – согласилась Аврора. – Но без невиданной спешки. Тебе же всего двадцать два года.
– Ну хватит, хватит, – сказала Эмма. – Никуда не денутся твои поклонники.
Выражение лица Авроры вновь стало несколько ошеломленным, как бы несколько отчужденным.
– Не могу представить себе, кому до этого есть дело, – сказала она. – Все они ничто в сравнении со мной. Я потеряла уверенность, поэтому я и плакала. Этот шок вызван у меня завистью. Мне кажется, так. Мне всегда хотелось иметь еще детей. Томас скоро вернется?
– Ну пожалуйста, называй его Флэп, – попросила Эмма. – Он не любит, когда его зовут Томас.
– Прости. Я не люблю прозвища, даже самые очаровательные, а у моего зятя оно вовсе не очаровательное. Оно звучит так, как будто вытряхивают льняную скатерть.
Эмма снова сдалась.
– Он будет с минуты на минуту.
– Томас вряд ли будет точным, – сказала Аврора. – Когда вы были помолвлены, он несколько раз опаздывал.
Она встала и взяла свою сумочку.
– Я сейчас же ухожу. Я думаю, он не будет против. Где мои туфли?
– Ты была без них. Ты вошла босиком.
– Удивительно. Их, наверное, украли у меня прямо с ног. Я не могу уйти из дома без обуви.
Эмма улыбнулась.
– Ты все время так ходишь. Потому что все твои семьдесят пять пар тебе жмут.
Аврора ничего не ответила. Ее уходы, как и ее расположение духа, были совершенно непреднамеренными и всегда внезапными. Эмма встала и проводила мать до двери, дальше вниз по ступеням и по дорожке до улицы. После короткого, почти летнего ливня трава и цветы были влажными. Газоны на улице сверкали зеленью.
– Ну хорошо, Эмма, – сказала Аврора. – Если ты собираешься мне во всем перечить, лучше уж мне уйти. А то мы обязательно поссоримся. Я уверена, что мои туфли сразу обнаружатся, как только я уйду.
– Почему бы тебе их самой не поискать, если ты так уверена, что они здесь? – полюбопытствовала Эмма.
Аврора бросила отчужденный взгляд. Ее семилетний черный «кадиллак» был припаркован, как всегда, в нескольких ярдах от тротуара. Она все время боялась поцарапать о бордюрный камень ободья колес. «Кадиллак» был достаточно стар, она считала, что он мог сойти за произведение классического античного искусства и, как всегда, делала паузу, чтобы полюбоваться его замечательными линиями, прежде чем сесть за руль. Обойдя машину, Эмма посмотрела на мать, классические черты облика которой не уступали «кадиллаку». На Вест-Мейн-стрит в Хьюстоне никогда не было оживленного движения, и ни одна машина не мешала их молчаливому созерцанию.
Аврора села в машину, передвинула сиденье, которое, казалось, никогда не устанавливалось на нужном положении от педалей, и сумела вставить ключ зажигания, – этот фокус никто бы не смог повторить. Несколько лет назад она пыталась открывать этим ключом входную дверь, и с тех пор он немного погнулся. Может быть, и само зажигание погнулось, – во всяком случае, Аврора была твердо убеждена в том, что именно погнутый ключ несколько раз мешал преступникам угнать ее машину.
Выглянув в окно, она увидела, что Эмма молча стоит на улице, как бы чего-то ожидая. Она была склонна проявить беспощадность. Ее зять – молодой человек, не подающий больших надежд, и за два года их знакомства его манеры не улучшились, да и отношение к ее дочери тоже. Эмма выглядела слишком жалкой в этой ужасной тенниске и слишком полной. Если бы он чувствовал к жене малейшее уважение, он не позволил бы ей носить ее. Ее волосы никогда не были ее сильной стороной. К тому же сейчас они распались на отдельные пряди, которые перепутались. Аврора была склонна быть беспощадной. Она помедлила, прежде чем надеть защитные очки.
– Ну что ж, Эмма, – начала она. – Не жди от меня поздравлений по случаю твоей беременности. Со мной ни разу не посоветовались. Что посеешь, то и пожнешь. Видно, это твое предназначение. К тому же, как будущая мать, ты слишком упряма. Если бы ты взяла на себя труд посоветоваться со мной, ты бы узнала об этом немного раньше. Но нет, ты ни разу ко мне не обратилась. У вас даже нет пристойного жилья. Вы же буквально живете над гаражом. А у детей достаточно бывает проблем с респираторными заболеваниями, даже если под ними нет автомобилей. Твой внешний вид также не станет лучше. Дети о таких вещах никогда не думают. А я все-таки, знаешь ли, твоя мать.
– Знаю, знаю, мама, – сказала Эмма, подойдя близко к машине. Аврора удивилась, что она ей не возражала, не защищала себя. Она стояла около машины в своей ужасной тенниске и впервые за много лет казалась кроткой и послушной. Эмма молча смотрела так на мать, как подобает хорошей дочери. Аврора обратила внимание на то, чего раньше не замечала. У ее девочки были чудесные глаза, зеленые, светящиеся изнутри. Это были глаза ее собственной матери, Амелии Старретт, уроженки Бостона. И она, Эмма, была действительно очень молода.
Вдруг Аврора в ужасе почувствовала, что жизнь крепко зажимает ее в тиски. Что-то сильно встряхнуло ее до глубины души и она ощутила, что одинока. Она уже не была такой беспощадной, она… Она не понимала, что что-то ушло, пропала уверенность, она постарела и многое ей было неподвластно. Что же будет? Она совсем не знала, что будет дальше. В ужасе Аврора раскрыла объятия и прижала к себе дочь. Какой-то момент единственное, что она видела, была щека ее дочери, которую она целовала, а девочка крепко обнимала ее; и вдруг ее душа успокоилась, и она заметила, что втянула дочь наполовину в машину – через окно.
– Ох, ох, – повторяла Эмма.
– Что такое? – спросила Аврора, отпуская объятия.
– Ничего, мама, я просто ударилась головой о машину.
– Ах, Эмма, какая ты неосторожная, – упрекнула ее Аврора.
Она не могла припомнить, чтобы она когда-либо так быстро теряла чувство собственного достоинства, и она старалась как можно скорее снова обрести его. Лучше всего сразу же уехать, но от испытанного шока или по какой-либо другой причине, ее трясло. Она чувствовала, что не может нажать на педали. Она и в лучшие времена иногда путала их, ставя в затруднительное положение машины, которые останавливались на ее пути. При этом люди часто начинали кричать на нее.
К тому же момент был неподходящим для отъезда. Аврора запаниковала, подумав, что дала дочери слишком много власти и не собиралась уезжать, пока не вернет ее себе. Она повернула зеркало заднего обзора так, чтобы увидеть в нем себя, и терпеливо выжидала, пока ее лицо примет свое обычное выражение. Этот день определенно у нее не задался.
Эмма глядела на нее, потирая ушибленную голову. Она получила то, что ей причиталось, но было очевидно, что мать намерена развеять у нее это впечатление.
– Думаю, тебе пока не нужно говорить об этом своим приятелям, – сказала Эмма. – Правда, ты не часто даешь мне с ними увидеться. Пока они что-нибудь заподозрят, я бы успела устроить ребенка в приготовительную школу.
– Хм, – начала Аврора, причесываясь. – Во-первых, если уж ребенок должен родиться, то это обязательно будет девочка. В нашей семье такая традиция. Во-вторых, они не приятели, а поклонники, и, пожалуйста, называй их именно так, раз уж тебе вообще приходится их упоминать.
– Как тебе будет угодно, – согласилась Эмма.
У Авроры были чудесные волосы, каштанового цвета и очень густые, они всегда были предметом зависти дочери. Ей всегда было приятно их укладывать, и вскоре к ней вернулось хорошее настроение. Несмотря ни на что, она сохранила присущее ей выражение лица, а это очень утешало ее. Она постучала по рулю ручкой щетки.
– Видишь, я же говорила, что Томас задержится, – напомнила она Эмме. – Больше я ждать не могу. Если я не поспешу, то пропущу свои любимые передачи.
Она вскинула подбородок на несколько градусов и проказливо улыбнулась дочери.
– А ты, – продолжала она.
– Что я?
– Ах, ничего, – сказала Аврора. – Ничего, ты переложила эту новость на меня. Что же теперь говорить. Я, разумеется, как-нибудь с ней справлюсь.
– Не старайся вызвать у меня чувство вины, – сказала Эмма. – У меня есть свои обязанности, а ты вовсе не мученица. За углом тебя не ждут ни крест, ни дыба.
Аврора оставила это замечание без внимания. У нее была привычка игнорировать все умные высказывания такого рода.
– Несомненно, я как-нибудь справлюсь, – повторила она, интонационно давая понять, что считает себя свободной от какой-либо ответственности за свое собственное будущее. На какой-то момент она пришла в хорошее настроение, но ей необходимо было ясно показать, что если ее постигнет несчастье, вся вина за ее поруганную жизнь ляжет на кого-то другого.
Чтобы предупредить возражение, она завела мотор.
– Ну хорошо, дорогая, – сказала она. – Может быть, теперь тебе хватит сил для соблюдения диеты. Пожалуйста, сделай мне одолжение, приведи волосы в порядок. Может быть, тебе стоит их покрасить. Честно говоря, Эмма, лучше бы тебе родиться совсем лысой.
– Оставь меня в покое, – огрызнулась Эмма. – Я смирилась со своими волосами.
– Да, в том-то и беда, что ты со многим смирилась. Твой наряд вызывает уныние и жалость. Лучше бы тебе снять его. Я никогда не смирюсь, если что-нибудь на мне не будет выглядеть по меньшей мере очаровательно. Тебе надо многое изменить.
– По-моему, перемены происходят независимо от меня, – возразила Эмма.
– Передай Томасу, что он мог бы быть более точен. Я отчаливаю. Передачи ждать не будут. Надеюсь, что на моем пути не встретится полицейский.
– Почему?
– Они косо на меня смотрят, – пожаловалась Аврора. – Понятия не имею, почему. Я им ничего плохого не делала. – Она еще раз бросила удовлетворенный взгляд на свою прическу и повернула зеркало более или менее в прежнее положение.
– Наверное, виной тому твой небрежный взгляд, который ты так старательно совершенствуешь, – сказала Эмма.
– Фу, я поеду. Ты и так меня задержала, – Аврора помахала дочери рукой и пристально посмотрела вперед: не возникла ли на ее пути какая-либо помеха. Зеленая иностранная машина проскочила мимо, но это был пустяк. Если она загудит достаточно сильно, эта машина, наверное, съедет с дороги и пропустит ее. На таких машинах надо ездить по тротуарам – на проезжей части мало места для американских машин.
– Пока, мама, приезжай, – сказала Эмма, соблюдая формальность.
Аврора ее уже не слышала. Она с силой уцепилась за руль и надавила на нужную педаль.
– Малышка Аврора, – ласково сказала она себе, отъезжая.
3
Услышав это, Эмма улыбнулась. Ее мать называла себя «малышкой Авророй» только в тех случаях, когда чувствовала, что в одиночку противостоит всему свету, одинокая и в высшей степени компетентная.
Потом она подпрыгнула. Мать принялась сразу же сигналить «фольксвагену», а сигнал у «кадиллака» был очень сильный. Когда он раздавался, все, включая Эмму, испытывали дурное предчувствие, будто произошла какая-то катастрофа. Перед таким звуком зеленой машине было не устоять. Она посторонилась, а «кадиллак» отодвинул ее с той легкостью, с которой океанский лайнер сметает каноэ. Водитель, полагая, что кто-то попал в аварию, съехал с дороги и даже не посигналил в ответ.
Эмма натянула тенниску как можно ниже. С деревьев все еще капала дождевая вода, капли падали ей на грудь. Тенниска особенно подчеркивала некоторые недостатки в ее фигуре. Ее мать была не совсем несправедлива.
Как всегда после визита матери Эмма чувствовала раздражение не только к матери, но и к мужу, и себе самой. Флэпу следовало бы быть здесь, чтобы защитить от ее нападок на себя или Эмму, или на них обоих. Со стороны матери это не был болезненный приступ, она просто упражняла свой особенный утонченный дар приписывать всем, кроме себя самой, сомнительные дурные побуждения. Рядом с Авророй всегда пропадало ощущение покоя, но почему-то после ее отъезда становилось еще хуже. Ее самые нелепые замечания имели обыкновение повисать в воздухе. Они всегда были неуместны и оскорбительны, но Эмме ни разу не удавалось отмахнуться от них. Касалось ли это диеты, тенниски, Флэпа, ее самой, ни по одной из этих позиций мать так и не получала отпора, и она всегда уходила с поличным. Вообще-то от Флэпа помощи было немного, даже когда он был рядом. Он так боялся утратить даже то незначительное расположение, которое занимал в глазах миссис Гринуэй, что и не помышлял о самозащите.
Две минуты спустя, когда Эмма, обескураженная и слегка раздраженная собой, продолжала стоять у дороги, мысленно конструируя блестящие ответы, которыми могла бы отразить выпады матери, подъехал Флэп вместе со своим отцом. Его отца звали Сесил Горгон. Завидев Эмму, он подъехал к ней на своем аккуратном голубом «плимуте» достаточно близко, чтобы протянуть ей руку, не вылезая из машины.
– Привет, пупсик, – сказал он с широкой улыбкой. Молодость Сесила прошла в сороковые годы, и это была его обычная изысканная любезность. Эмма, возненавидевшая ее с самого начала, с нетерпением ждала того дня, когда Сесил, забывшись, употребит это обращение к ее матери. Его улыбка также была ей неприятна, потому что она была автоматической и совершенно безличной. Также широко он улыбнулся бы пожарному крану, случись ему раскланяться с ним.
– Сам ты пупсик, – сказала она. – Ну что, купили лодку?
Сесил не расслышал вопроса. Он все еще улыбался ей. Его седеющие волосы были аккуратно причесаны. Ему было всего шестьдесят лет, но у него уже развивалась глухота. Вообще-то он перестал надеяться на то, что услышит большую часть из того, что ему говорили. Когда к Сесилу обращался кто-либо, кто нравился ему, улыбка задерживалась на его лице несколько дольше, и он по возможности похлопывал этого человека по плечу или сжимал его руку в знак расположения.
Эмма не была уверена, что он сам верит в это, пока на себе не испытала его истинного внимания. Она была убеждена, что, окажись она у дороги вся в крови, с руками, ампутированными по локоть, Сесил точно также подъехал бы к ней и с широкой улыбкой сказал бы «Привет, пупсик», и сжал бы ее культю. Ее мать не выносила его и ретировалась при одном упоминании его имени. – Не спорьте со мной. Стоит только вспомнить какого-либо человека, он тут же появится, – заявляла она, направляясь к двери.
Через несколько минут, когда Сесил на своем «плимуте» отправился восвояси, а они с Флэпом пошли по дороге к дому, Эмма затронула тему, которая в достаточной степени задевала ее.
– Прошло уже два года, – сказала она, – а он ни разу по-настоящему не обратил на меня внимания.
– Дело не в тебе, – сказал Флэп, – Отец вообще не жалует вниманием кого-либо.
– Ну тебя-то он им одаривает, – возразила она. – Заметным. Я же возникаю в поле его зрения лишь тогда, когда он обнаруживает, что я не приготовила для тебя нужные вещи, вроде чистой рубашки. Ты сам мне это говорил.
– Не придирайся, – сказал Флэп. – Я устал.
Это было видно по нему. У него был длинный нос, а когда он приходил в уныние, что случалось с ним часто, его рот обмякал. Удивительно, но факт, что при первом знакомстве с ним Эмму привлекло в нем именно то, что он часто и открыто приходит в уныние. Это, да еще его длинный подбородок. Его уныние казалось трогательным и поэтичным, и через два дня Эмма уверила себя в том, что он как раз тот, кто ей нужен. По прошествии двух лет эти уверения оказались в известной степени оправданными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46