Потом встает моя мать и подает адвокату коробку, чтобы он положил туда сердце. А когда он это делает, она берет коробку и говорит: «Я могу позаботиться о нем». Коробка была похожа на ту, в которой хранились ее рисунки и бумаги, предназначавшиеся для Парижа. Данидэллоу ждала моих ассоциаций.
– Может быть, моя мать наконец возьмет часть ответственности на себя. Я на это надеюсь. Я устала слушать обвинения в том, что из-за меня не сложилась ее жизнь. Я устала чувствовать себя виноватой.
Данидэллоу откашлялась.
– Ты ненавидишь ее слабость и отрицаешь ее в себе. В себе ты любишь силу и отрицаешь ее в ней.
Вот истинная причина твоей вины.
Я была поражена. Такой раскол во мне? То, о чем я говорила Нику?
– Я не могу в это поверить.
Данидэллоу наблюдала за моими колебаниями.
– Ты имеешь в виду, что я отрицаю ее силу? Даже не вижу ее? Почему же она не бросила моего отца? Почему она сделала из себя служанку?
– Существует сила разная. Есть, например, сила терпимости и мудрость прощения.
Это была новая мысль о моей матери. Я никогда не рассматривала ее жизнь под таким углом зрения, я ушла от Данидэллоу, чувствуя себя униженной.
61
Следующий день был посвящен свидетельским показаниям Захарии Лейтуэлла, для меня они были самыми мучительными.
Когда я прибыла в суд, Ник уже сидел рядом с Атуотер и просматривал какие-то бумаги. Проходя мимо него, я взглянула в его открытый портфель и, к своему удивлению, увидела пачку с красными карандашами. Моими красными карандашами, я была в этом уверена.
Но почему только красные? Я села, изо всех сил пытаясь вспомнить, не рассказывал ли он мне что-нибудь о красном цвете? Красный, красный. Красные карандаши, его красный шарф. Вероятно, именно он срезал мои красные розы в канун Дня Всех Святых, ведь не хватало только красных роз. Но почему же красные, черт побери?
Но эта загадка недолго мучила меня. Андербрук считал, что будет лучше, если Захария начнет с разговора о моем сексуальном влечении к Нику. Всегда разминируйте заранее поле противника, объяснял Андербрук.
Это было ужасно. Когда Захария описывал возникшие у меня чувства, по поводу которых я и обратилась к нему за помощью, я сконцентрировала свое внимание на Вайолет Найт, которая теребила одну из своих сережек в форме колечка.
Я так вспотела, что на моей розовой шелковой блузке остались пятна под мышками. Присяжные и репортеры наслаждались пикантными подробностями, словно истосковавшиеся подростки.
Во время обеденного перерыва, когда я выходила из туалета, мимо меня прошел Ник.
– Я знал об этом, – сказал он, и его глаза сверкнули голубым пламенем, прежде чем он отвернулся. Еще полчаса щеки мои горели.
Выложив самую деликатную часть информации, Захария перешел к вопросу о моей компетентности и ответственности. Он подробно описывал мое старание, изучение дополнительной литературы, борьбу за то, чтобы достигнуть взаимопонимания с Ником. Его слова успокоили меня. Я работала усердно, я предприняла исключительные усилия, чтобы вывести Ника из его состояния, я много сделала, чтобы помочь ему.
– Итак, доктор Лейтуэлл, – спросил Андербрук, – вы утверждаете, что лечение, проводившееся доктором Ринсли, выше общепринятых стандартов?
– Лечение пациентов, подобных данному, настолько трудно, что многие врачи просто отступают. Доктор Ринсли не сдалась и продолжала работать с ним.
Для большей убедительности Захария посмотрел прямо на присяжных.
– Иногда применение химиотерапевтического лечения настолько ухудшает состояние онкологического больного, – что он предпочитает умереть. Но доктор обязан предложить такое лечение, а дело пациента решать, хочет ли он лечиться. Есть ли здесь сходство с данным случаем? У мистера Арнхольта возник своего рода эмоциональный рак – страсть к собственному психотерапевту вырвалась из-под контроля. Лечение заключалось в том, чтобы понять это, преодолеть и идти дальше. Не бросать его, не отсылать его еще к кому-то, где подобная ситуация могла бы повториться. А когда доктор Ринсли наконец убедилась, что пациент никогда не сможет, общаясь с ней, совладать со своими чувствами, она порекомендовала ему обратиться к другому доктору. Этого требовала врачебная этика, именно так она и поступила.
Потом Захария высказал идею, которая до этого только затрагивалась: нынешняя депрессия Ника была вызвана его неспособностью работать с психотерапевтом, а также тем, что он причинил вред единственному человеку, который о нем заботился – мне. Это противоречило утверждению Атуотер, что депрессия Ника объяснялась моей профессиональной несостоятельностью.
Захария объяснил, почему он пришел к такому заключению.
– Промежуточная фаза психотерапевтического лечения трудна и болезненна, это время, когда пациент потерял свои старые ориентиры, и он еще не получил новых, не обрел оптимистического взгляда на мир. Мистер Арнхольт и находился на таком мучительном этапе. Он был подобен иммигранту, который прибыл в новую страну и еще не умеет говорить на языке этой страны, не понимает ее обычаев. Он чувствовал себя неуютно, он не понимал языка эмоций, не был уверен, что сможет когда-нибудь чувствовать себя комфортно в этом новом мире. И порой иммигрант, вместо того чтобы адаптироваться к этой новой стране, бежит обратно на родину, где все ему знакомо, хотя он и был там несчастлив. Так и наш пациент – он попытался убедить доктора Ринсли, чтобы она занялась с ним сексом и положила конец психотерапевтическому лечению.
– Как вы думаете, почему мистер Арнхольт решил поступить так? – спросил Андербрук.
Захария придвинул к себе микрофон.
– Невозможно предсказать, у кого есть мужество продолжать лечение. Это качество не во власти психотерапевта.
Мысленно я посылала Захарии тысячи благодарностей, как и во множестве других случаев, чувствуя к нему глубокую признательность. Он напомнил мне о том, о чем я так часто забывала: психотерапевтическое лечение только отчасти зависело от меня. Значительная часть успеха зависела от пациента.
В тот день я заметила, что Ник установил дружеские отношения с Вайолет Найт. Складывая свои бумаги в ожидании, пока Андербрук закончит последний разговор с судьей, я взглянула на Вайолет и Ника. По ее смеху я поняла, что Ник говорил что-то забавное, он соблазнял ее.
Она смеялась, прикрыв рот рукой, и я заметила, что смотрит он не на ее лицо, а на ее руку: пальцы ее были накрашены ярко-красным лаком. Таким же блестящим, как у Кенди.
Конечно же, – осенило меня. Его влечет к женщинам, которые напоминают ему о Кенди. Он сам был подобен Кенди. Обольстителен и сексуально несостоятелен. А Кенди, вероятно, предпочитала красный цвет. Почему бы еще его так влекло к этому цвету?
Теперь до меня дошло, что все это значило. Ник, сам того не осознавая, спустя столько лет все еще пытался сохранить какую-то связь с Кенди. Он очень смутно помнил родную мать. Родной матерью для него стала Кенди.
Если бы совсем недавно я не разобралась в своих отношениях с моей собственной матерью, я наверняка не установила бы этой связи. Но сейчас все было совершенно ясно. Ник все еще любил Кенди, он нуждался в ней так же, как машина в моторе. Без нее он не мог двигаться вперед.
Когда мы вышли из здания суда, я сказала Андербруку:
– Я хочу встретиться с Кенди Лейнхерст. Одна. Он быстро пошел к своей машине. Когда мы укрылись в ней от любопытных слушателей, он сказал:
– Дела и так идут неважно. А она, как свидетель, настроена враждебно, и даже если она подтвердит вашу версию о детстве Ника, что из этого? Это ничего, черт побери, и не меняет. – Он тронул машину и направился к выезду, явно раздраженный моей непредвиденной выходкой.
– Я все это знаю. Но меня не оставляет ощущение, что если я смогу с ней поговорить, это мне каким-то образом поможет.
– Период открытий прошел. Список свидетелей утвержден. Даже если судья и разрешит ей дать показания, это нам никак не поможет. Если хотите, поезжайте, но это – бесполезная затея. Только ни о чем не проболтайтесь ей. Насколько мы знаем, она беседует со своим сыном каждый день. Так что держите язык за зубами. Запомнили?
– Запомнила.
– Потом позвоните мне и расскажите, как это прошло.
– А если будет поздно?
– Тогда позвоните мне в шесть утра.
62
Едва поздоровавшись с матерью, я набрала номер Кенди. Говорила она как-то по-детски. Я представилась и спросила:
– Вы следите за ходом процесса по телевизору? Последовала небольшая пауза.
– Конечно. Каждый день. Мой сын очень красив, не правда ли?
Я постаралась не заметить скрытого смысла ее слов.
– Уверена, что вам приятно наблюдать за ним. Но я считаю, что ему необходима ваша помощь. И мне тоже нужна ваша помощь.
Она разговаривала гораздо мягче, чем тогда, у себя дома.
– Я уже говорила, что не хочу, чтобы меня впутывали в это дело.
– Я и не прошу вас об этом. Я просто прошу вас поговорить со мной о Нике.
– Моего мужа сейчас нет в городе. Даже если бы я и хотела встретиться с вами, то только в его присутствии.
В ее броне была трещина. И я поняла кое-что новое в ней, поняла, сравнивая ее со своей собственной матерью. Несмотря на то, что она сделала, она чувствовала себя уязвленной и неправильно понятой, ей до боли хотелось установить контакт с Ником.
Я заговорила быстро и эмоционально.
– Миссис Лейнхерст, может быть, если бы мы поговорили с вами об этом, вы нашли бы путь к Нику. Мне надо понять, что произошло между вами, думаю, что и вам тоже.
– Вы просто хотите укрепить свои позиции.
– Сомневаюсь, чтобы в данный момент вы могли укрепить мои позиции.
– Тогда в чем же смысл?
Я немного помедлила, стараясь правильно сформулировать свою мысль.
– В том, что это ложное обвинение глубоко меня ранило, и я должна во всем получше разобраться.
Может быть, это ее тронуло. Может быть, она знала, что такое быть оболганной. Последовало длинное молчание.
– Только вы? Никаких адвокатов? Никакого магнитофона?
– Только я. Можете меня обыскать, когда я приду. Через час я была у ее двери. Мне пришлось сначала остановиться на Вестсайд-Молл, чтобы отвязаться от следовавшего за мной репортера.
В коридоре я открыла сумочку и позволила Кенди обыскать меня с головы до ног, чтобы проверить, не спрятан ли где-нибудь микрофон. Убедившись в моей честности, она провела меня в гостиную и предложила чаю.
Пока я ждала, я вспомнила, что Ник у меня дома тоже попросил чаю. Она вернулась с двумя полными чашками и аккуратно поставила одну напротив меня. На этот раз на ней были черные легинсы и длинный белый свитер, между ремешками сандалий сверкали ярко-красные ногти.
Я улыбнулась. Раньше я была слишком воинственно настроена по отношению к ней.
– Ник все мне рассказал о своих детских годах, которые он провел с вами. Пожалуйста, не считайте, что я буду вас осуждать. Я уверена, что вы в то время делали все, что могли.
Она села и стала теребить свое обручальное кольцо.
– Что же он вам рассказал?
Я посмотрела ей прямо в глаза.
– Все. Включая ваши сексуальные контакты.
– Я была ему хорошей матерью! – страстно произнесла она.
– Я вам верю. – Я перешла на нейтральную территорию. – Расскажите мне, как все это началось. Как вы встретились с отцом Ника?
Она отпила немного чаю.
– Мне было восемнадцать лет. Я сбежала из дому и жила в однокомнатной квартире, работала в баре. Николас часто заходил туда, сидел и пил до закрытия бара. Он оплакивал гибель своей первой жены, и я ему сочувствовала.
– Что он рассказывал о ней?
– Что она покончила с собой. Он говорил, что она была всегда подавлена, не могла заниматься домашним хозяйством или заботиться о Ники. Он винил себя в ее самоубийстве. Его мучила совесть. Поэтому он так много пил.
– Вы имеете представление, почему она себя убила?
– Он сказал, что она два года была в депрессии. Но главное, он узнал, что она его обманывала.
Вот это было сюрпризом. Непорочная идеальная мать оказалась вовсе не такой.
– Что же он сделал, когда это обнаружил?
– Я уверена, что он избил ее до полусмерти, но мне он об этом не говорил. Он сказал, что они все выложили друг другу, но она не смогла этого пережить и поэтому застрелилась. Это было ужасно. Повсюду в доме была кровь. Ему пришлось все выкинуть.
В представлении Ника это выглядело жестоким уничтожением всех следов его прекрасной матери, но, возможно, отец сделал для Ника больше, чем тот мог себе представить.
– Вы сказали, что и вы тоже выпивали?
– Слишком много. С тринадцати лет. Когда я встретилась с Николасом, я решила, что наконец-то нашла человека, который будет обо мне заботиться. Через несколько недель я вышла за него замуж.
– И как сложилась семейная жизнь?
– Месяц все было великолепно. Но маленький Ники с ума сходил из-за моего появления. Он все еще переживал исчезновение матери и ревновал отца, потому что он уделял мне много внимания. Однажды Ник пытался меня ударить, и Николас запер его в чулане. Я сказала ему, что, по-моему, наказание, уж слишком жестокое, но он запретил мне вмешиваться. Потом я начала замечать и дурные стороны Николаса. Я все еще работала в баре, а он ревновал до безумия. Он всегда приходил за мной, когда закрывался бар. Иногда он пораньше уходил с бензоколонки и шпионил за мной. Когда он впервые меня избил, я просто не могла в это поверить. Оказывается, я вышла замуж за человека, который был таким же, как мой отец.
Я-то могла в это поверить. Я часто встречала людей, которые выбирали себе в супруги людей, казалось бы, совершенно не похожих на их родителей, но впоследствии те обращались с ними точно так же.
– Вы пытались его оставить?
– Сначала нет. Несмотря на его низость, я все еще любила его. Поэтому я оставила работу и попыталась заставить маленького Ники полюбить меня. Я покупала ему игрушки и играла с ним.
– Как долго вы жили там?
– Пять лет. Я ушла, когда Ники было десять лет.
– А как складывалась семейная жизнь за эти пять лет?
Ее сдержанность превратилась в глубокую печаль. Она говорила, горестно покачивая головой.
– Я постоянно была пьяна. Николас избивал нас обоих, если мы чем-нибудь не угождали ему. Ники и я стали товарищами. Мы объединились, чтобы противостоять этому чудовищу.
– Когда мне было тридцать два года, я вылечилась от алкоголизма. Уже шестнадцать лет я не брала в рот ни капли.
Я попыталась как можно тактичнее выразить свою мысль:
– Как вы думаете, то, что вы пили, мешало вам должным образом заботиться о Нике?
Глаза Кенди наполнились слезами, и она потянулась к соседнему столику за платком.
– Я его любила, но я и сама была ребенком. Иногда у меня для него не оставалось времени, и я думала, что если бы его здесь не было, все было бы намного легче. Идеальной матерью я не была, это точно.
Моля Бога, чтобы она не оборвала меня на полуслове, я спросила:
– Как случилось, что Ник спал с вами в одной постели?
Она высморкалась.
– Николас начал работать на бензоколонке в ночные смены. Каждую ночь я оставалась одна и была очень одинока. Ники писался в кровати, и отец бил его, если утром находил мокрую постель. Мне действительно было его жаль, и я подумала, что если прижму его к себе, когда он засыпает, то он, может быть, перестанет мочиться в постель.
– Поэтому вы и взяли его к себе в постель?
– Я знала, что он побоится написать у нас в постели, поэтому я и положила его рядышком.
Как печально, подумала я. Два одиноких ребенка.
– Как часто это бывало?
– Может быть, три или четыре раза в неделю. Потом, когда он засыпал, я осторожно переносила его к нему в постель, он не просыпался. Это ему помогло. Он перестал мочиться в постель.
– Но пребывание в одной постели пробудило сексуальную активность?
Кенди кивнула и прикрыла лицо руками.
– Вы считаете, что я – отвратительный больной человек, не так ли?
– Нет, – мягко сказала я. – Я считаю, что вы были одиноки, вы выпивали, вам было грустно.
Кенди продолжала сквозь слезы, ей теперь хотелось говорить, хотелось выплеснуть свою боль.
– Вы должны понять, что я всегда была пьяна! Пьяная, одинокая и подавленная. Чаще всего мы просто лежали обнявшись, но когда он спрашивал, можно ли ему поиграть с моими сиськами, я ему разрешала. Иногда он притворялся, что он – младенец, и сосал их, а кроме того я думала, что это успокаивает его.
– Но ведь это не все, что было между вами.
– Не все, – она остановилась, чтобы собраться с духом, и расплакалась.
– Сейчас я совсем иначе смотрю на все, сейчас, когда я взрослая. И ужасно жалею, что все так случилось.
– Все мы совершаем по молодости лет глупые ошибки. Это – одна из них.
Она опять высморкалась и кивнула.
– Несколько раз случалось так, что, поиграв с моими сиськами, он засыпал, а я возбуждалась и я… я тихо рядом с ним занималась онанизмом. Но однажды он открыл глаза и спросил, что я делаю. Я кое-что ему объяснила и сказала, чтобы он засыпал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Может быть, моя мать наконец возьмет часть ответственности на себя. Я на это надеюсь. Я устала слушать обвинения в том, что из-за меня не сложилась ее жизнь. Я устала чувствовать себя виноватой.
Данидэллоу откашлялась.
– Ты ненавидишь ее слабость и отрицаешь ее в себе. В себе ты любишь силу и отрицаешь ее в ней.
Вот истинная причина твоей вины.
Я была поражена. Такой раскол во мне? То, о чем я говорила Нику?
– Я не могу в это поверить.
Данидэллоу наблюдала за моими колебаниями.
– Ты имеешь в виду, что я отрицаю ее силу? Даже не вижу ее? Почему же она не бросила моего отца? Почему она сделала из себя служанку?
– Существует сила разная. Есть, например, сила терпимости и мудрость прощения.
Это была новая мысль о моей матери. Я никогда не рассматривала ее жизнь под таким углом зрения, я ушла от Данидэллоу, чувствуя себя униженной.
61
Следующий день был посвящен свидетельским показаниям Захарии Лейтуэлла, для меня они были самыми мучительными.
Когда я прибыла в суд, Ник уже сидел рядом с Атуотер и просматривал какие-то бумаги. Проходя мимо него, я взглянула в его открытый портфель и, к своему удивлению, увидела пачку с красными карандашами. Моими красными карандашами, я была в этом уверена.
Но почему только красные? Я села, изо всех сил пытаясь вспомнить, не рассказывал ли он мне что-нибудь о красном цвете? Красный, красный. Красные карандаши, его красный шарф. Вероятно, именно он срезал мои красные розы в канун Дня Всех Святых, ведь не хватало только красных роз. Но почему же красные, черт побери?
Но эта загадка недолго мучила меня. Андербрук считал, что будет лучше, если Захария начнет с разговора о моем сексуальном влечении к Нику. Всегда разминируйте заранее поле противника, объяснял Андербрук.
Это было ужасно. Когда Захария описывал возникшие у меня чувства, по поводу которых я и обратилась к нему за помощью, я сконцентрировала свое внимание на Вайолет Найт, которая теребила одну из своих сережек в форме колечка.
Я так вспотела, что на моей розовой шелковой блузке остались пятна под мышками. Присяжные и репортеры наслаждались пикантными подробностями, словно истосковавшиеся подростки.
Во время обеденного перерыва, когда я выходила из туалета, мимо меня прошел Ник.
– Я знал об этом, – сказал он, и его глаза сверкнули голубым пламенем, прежде чем он отвернулся. Еще полчаса щеки мои горели.
Выложив самую деликатную часть информации, Захария перешел к вопросу о моей компетентности и ответственности. Он подробно описывал мое старание, изучение дополнительной литературы, борьбу за то, чтобы достигнуть взаимопонимания с Ником. Его слова успокоили меня. Я работала усердно, я предприняла исключительные усилия, чтобы вывести Ника из его состояния, я много сделала, чтобы помочь ему.
– Итак, доктор Лейтуэлл, – спросил Андербрук, – вы утверждаете, что лечение, проводившееся доктором Ринсли, выше общепринятых стандартов?
– Лечение пациентов, подобных данному, настолько трудно, что многие врачи просто отступают. Доктор Ринсли не сдалась и продолжала работать с ним.
Для большей убедительности Захария посмотрел прямо на присяжных.
– Иногда применение химиотерапевтического лечения настолько ухудшает состояние онкологического больного, – что он предпочитает умереть. Но доктор обязан предложить такое лечение, а дело пациента решать, хочет ли он лечиться. Есть ли здесь сходство с данным случаем? У мистера Арнхольта возник своего рода эмоциональный рак – страсть к собственному психотерапевту вырвалась из-под контроля. Лечение заключалось в том, чтобы понять это, преодолеть и идти дальше. Не бросать его, не отсылать его еще к кому-то, где подобная ситуация могла бы повториться. А когда доктор Ринсли наконец убедилась, что пациент никогда не сможет, общаясь с ней, совладать со своими чувствами, она порекомендовала ему обратиться к другому доктору. Этого требовала врачебная этика, именно так она и поступила.
Потом Захария высказал идею, которая до этого только затрагивалась: нынешняя депрессия Ника была вызвана его неспособностью работать с психотерапевтом, а также тем, что он причинил вред единственному человеку, который о нем заботился – мне. Это противоречило утверждению Атуотер, что депрессия Ника объяснялась моей профессиональной несостоятельностью.
Захария объяснил, почему он пришел к такому заключению.
– Промежуточная фаза психотерапевтического лечения трудна и болезненна, это время, когда пациент потерял свои старые ориентиры, и он еще не получил новых, не обрел оптимистического взгляда на мир. Мистер Арнхольт и находился на таком мучительном этапе. Он был подобен иммигранту, который прибыл в новую страну и еще не умеет говорить на языке этой страны, не понимает ее обычаев. Он чувствовал себя неуютно, он не понимал языка эмоций, не был уверен, что сможет когда-нибудь чувствовать себя комфортно в этом новом мире. И порой иммигрант, вместо того чтобы адаптироваться к этой новой стране, бежит обратно на родину, где все ему знакомо, хотя он и был там несчастлив. Так и наш пациент – он попытался убедить доктора Ринсли, чтобы она занялась с ним сексом и положила конец психотерапевтическому лечению.
– Как вы думаете, почему мистер Арнхольт решил поступить так? – спросил Андербрук.
Захария придвинул к себе микрофон.
– Невозможно предсказать, у кого есть мужество продолжать лечение. Это качество не во власти психотерапевта.
Мысленно я посылала Захарии тысячи благодарностей, как и во множестве других случаев, чувствуя к нему глубокую признательность. Он напомнил мне о том, о чем я так часто забывала: психотерапевтическое лечение только отчасти зависело от меня. Значительная часть успеха зависела от пациента.
В тот день я заметила, что Ник установил дружеские отношения с Вайолет Найт. Складывая свои бумаги в ожидании, пока Андербрук закончит последний разговор с судьей, я взглянула на Вайолет и Ника. По ее смеху я поняла, что Ник говорил что-то забавное, он соблазнял ее.
Она смеялась, прикрыв рот рукой, и я заметила, что смотрит он не на ее лицо, а на ее руку: пальцы ее были накрашены ярко-красным лаком. Таким же блестящим, как у Кенди.
Конечно же, – осенило меня. Его влечет к женщинам, которые напоминают ему о Кенди. Он сам был подобен Кенди. Обольстителен и сексуально несостоятелен. А Кенди, вероятно, предпочитала красный цвет. Почему бы еще его так влекло к этому цвету?
Теперь до меня дошло, что все это значило. Ник, сам того не осознавая, спустя столько лет все еще пытался сохранить какую-то связь с Кенди. Он очень смутно помнил родную мать. Родной матерью для него стала Кенди.
Если бы совсем недавно я не разобралась в своих отношениях с моей собственной матерью, я наверняка не установила бы этой связи. Но сейчас все было совершенно ясно. Ник все еще любил Кенди, он нуждался в ней так же, как машина в моторе. Без нее он не мог двигаться вперед.
Когда мы вышли из здания суда, я сказала Андербруку:
– Я хочу встретиться с Кенди Лейнхерст. Одна. Он быстро пошел к своей машине. Когда мы укрылись в ней от любопытных слушателей, он сказал:
– Дела и так идут неважно. А она, как свидетель, настроена враждебно, и даже если она подтвердит вашу версию о детстве Ника, что из этого? Это ничего, черт побери, и не меняет. – Он тронул машину и направился к выезду, явно раздраженный моей непредвиденной выходкой.
– Я все это знаю. Но меня не оставляет ощущение, что если я смогу с ней поговорить, это мне каким-то образом поможет.
– Период открытий прошел. Список свидетелей утвержден. Даже если судья и разрешит ей дать показания, это нам никак не поможет. Если хотите, поезжайте, но это – бесполезная затея. Только ни о чем не проболтайтесь ей. Насколько мы знаем, она беседует со своим сыном каждый день. Так что держите язык за зубами. Запомнили?
– Запомнила.
– Потом позвоните мне и расскажите, как это прошло.
– А если будет поздно?
– Тогда позвоните мне в шесть утра.
62
Едва поздоровавшись с матерью, я набрала номер Кенди. Говорила она как-то по-детски. Я представилась и спросила:
– Вы следите за ходом процесса по телевизору? Последовала небольшая пауза.
– Конечно. Каждый день. Мой сын очень красив, не правда ли?
Я постаралась не заметить скрытого смысла ее слов.
– Уверена, что вам приятно наблюдать за ним. Но я считаю, что ему необходима ваша помощь. И мне тоже нужна ваша помощь.
Она разговаривала гораздо мягче, чем тогда, у себя дома.
– Я уже говорила, что не хочу, чтобы меня впутывали в это дело.
– Я и не прошу вас об этом. Я просто прошу вас поговорить со мной о Нике.
– Моего мужа сейчас нет в городе. Даже если бы я и хотела встретиться с вами, то только в его присутствии.
В ее броне была трещина. И я поняла кое-что новое в ней, поняла, сравнивая ее со своей собственной матерью. Несмотря на то, что она сделала, она чувствовала себя уязвленной и неправильно понятой, ей до боли хотелось установить контакт с Ником.
Я заговорила быстро и эмоционально.
– Миссис Лейнхерст, может быть, если бы мы поговорили с вами об этом, вы нашли бы путь к Нику. Мне надо понять, что произошло между вами, думаю, что и вам тоже.
– Вы просто хотите укрепить свои позиции.
– Сомневаюсь, чтобы в данный момент вы могли укрепить мои позиции.
– Тогда в чем же смысл?
Я немного помедлила, стараясь правильно сформулировать свою мысль.
– В том, что это ложное обвинение глубоко меня ранило, и я должна во всем получше разобраться.
Может быть, это ее тронуло. Может быть, она знала, что такое быть оболганной. Последовало длинное молчание.
– Только вы? Никаких адвокатов? Никакого магнитофона?
– Только я. Можете меня обыскать, когда я приду. Через час я была у ее двери. Мне пришлось сначала остановиться на Вестсайд-Молл, чтобы отвязаться от следовавшего за мной репортера.
В коридоре я открыла сумочку и позволила Кенди обыскать меня с головы до ног, чтобы проверить, не спрятан ли где-нибудь микрофон. Убедившись в моей честности, она провела меня в гостиную и предложила чаю.
Пока я ждала, я вспомнила, что Ник у меня дома тоже попросил чаю. Она вернулась с двумя полными чашками и аккуратно поставила одну напротив меня. На этот раз на ней были черные легинсы и длинный белый свитер, между ремешками сандалий сверкали ярко-красные ногти.
Я улыбнулась. Раньше я была слишком воинственно настроена по отношению к ней.
– Ник все мне рассказал о своих детских годах, которые он провел с вами. Пожалуйста, не считайте, что я буду вас осуждать. Я уверена, что вы в то время делали все, что могли.
Она села и стала теребить свое обручальное кольцо.
– Что же он вам рассказал?
Я посмотрела ей прямо в глаза.
– Все. Включая ваши сексуальные контакты.
– Я была ему хорошей матерью! – страстно произнесла она.
– Я вам верю. – Я перешла на нейтральную территорию. – Расскажите мне, как все это началось. Как вы встретились с отцом Ника?
Она отпила немного чаю.
– Мне было восемнадцать лет. Я сбежала из дому и жила в однокомнатной квартире, работала в баре. Николас часто заходил туда, сидел и пил до закрытия бара. Он оплакивал гибель своей первой жены, и я ему сочувствовала.
– Что он рассказывал о ней?
– Что она покончила с собой. Он говорил, что она была всегда подавлена, не могла заниматься домашним хозяйством или заботиться о Ники. Он винил себя в ее самоубийстве. Его мучила совесть. Поэтому он так много пил.
– Вы имеете представление, почему она себя убила?
– Он сказал, что она два года была в депрессии. Но главное, он узнал, что она его обманывала.
Вот это было сюрпризом. Непорочная идеальная мать оказалась вовсе не такой.
– Что же он сделал, когда это обнаружил?
– Я уверена, что он избил ее до полусмерти, но мне он об этом не говорил. Он сказал, что они все выложили друг другу, но она не смогла этого пережить и поэтому застрелилась. Это было ужасно. Повсюду в доме была кровь. Ему пришлось все выкинуть.
В представлении Ника это выглядело жестоким уничтожением всех следов его прекрасной матери, но, возможно, отец сделал для Ника больше, чем тот мог себе представить.
– Вы сказали, что и вы тоже выпивали?
– Слишком много. С тринадцати лет. Когда я встретилась с Николасом, я решила, что наконец-то нашла человека, который будет обо мне заботиться. Через несколько недель я вышла за него замуж.
– И как сложилась семейная жизнь?
– Месяц все было великолепно. Но маленький Ники с ума сходил из-за моего появления. Он все еще переживал исчезновение матери и ревновал отца, потому что он уделял мне много внимания. Однажды Ник пытался меня ударить, и Николас запер его в чулане. Я сказала ему, что, по-моему, наказание, уж слишком жестокое, но он запретил мне вмешиваться. Потом я начала замечать и дурные стороны Николаса. Я все еще работала в баре, а он ревновал до безумия. Он всегда приходил за мной, когда закрывался бар. Иногда он пораньше уходил с бензоколонки и шпионил за мной. Когда он впервые меня избил, я просто не могла в это поверить. Оказывается, я вышла замуж за человека, который был таким же, как мой отец.
Я-то могла в это поверить. Я часто встречала людей, которые выбирали себе в супруги людей, казалось бы, совершенно не похожих на их родителей, но впоследствии те обращались с ними точно так же.
– Вы пытались его оставить?
– Сначала нет. Несмотря на его низость, я все еще любила его. Поэтому я оставила работу и попыталась заставить маленького Ники полюбить меня. Я покупала ему игрушки и играла с ним.
– Как долго вы жили там?
– Пять лет. Я ушла, когда Ники было десять лет.
– А как складывалась семейная жизнь за эти пять лет?
Ее сдержанность превратилась в глубокую печаль. Она говорила, горестно покачивая головой.
– Я постоянно была пьяна. Николас избивал нас обоих, если мы чем-нибудь не угождали ему. Ники и я стали товарищами. Мы объединились, чтобы противостоять этому чудовищу.
– Когда мне было тридцать два года, я вылечилась от алкоголизма. Уже шестнадцать лет я не брала в рот ни капли.
Я попыталась как можно тактичнее выразить свою мысль:
– Как вы думаете, то, что вы пили, мешало вам должным образом заботиться о Нике?
Глаза Кенди наполнились слезами, и она потянулась к соседнему столику за платком.
– Я его любила, но я и сама была ребенком. Иногда у меня для него не оставалось времени, и я думала, что если бы его здесь не было, все было бы намного легче. Идеальной матерью я не была, это точно.
Моля Бога, чтобы она не оборвала меня на полуслове, я спросила:
– Как случилось, что Ник спал с вами в одной постели?
Она высморкалась.
– Николас начал работать на бензоколонке в ночные смены. Каждую ночь я оставалась одна и была очень одинока. Ники писался в кровати, и отец бил его, если утром находил мокрую постель. Мне действительно было его жаль, и я подумала, что если прижму его к себе, когда он засыпает, то он, может быть, перестанет мочиться в постель.
– Поэтому вы и взяли его к себе в постель?
– Я знала, что он побоится написать у нас в постели, поэтому я и положила его рядышком.
Как печально, подумала я. Два одиноких ребенка.
– Как часто это бывало?
– Может быть, три или четыре раза в неделю. Потом, когда он засыпал, я осторожно переносила его к нему в постель, он не просыпался. Это ему помогло. Он перестал мочиться в постель.
– Но пребывание в одной постели пробудило сексуальную активность?
Кенди кивнула и прикрыла лицо руками.
– Вы считаете, что я – отвратительный больной человек, не так ли?
– Нет, – мягко сказала я. – Я считаю, что вы были одиноки, вы выпивали, вам было грустно.
Кенди продолжала сквозь слезы, ей теперь хотелось говорить, хотелось выплеснуть свою боль.
– Вы должны понять, что я всегда была пьяна! Пьяная, одинокая и подавленная. Чаще всего мы просто лежали обнявшись, но когда он спрашивал, можно ли ему поиграть с моими сиськами, я ему разрешала. Иногда он притворялся, что он – младенец, и сосал их, а кроме того я думала, что это успокаивает его.
– Но ведь это не все, что было между вами.
– Не все, – она остановилась, чтобы собраться с духом, и расплакалась.
– Сейчас я совсем иначе смотрю на все, сейчас, когда я взрослая. И ужасно жалею, что все так случилось.
– Все мы совершаем по молодости лет глупые ошибки. Это – одна из них.
Она опять высморкалась и кивнула.
– Несколько раз случалось так, что, поиграв с моими сиськами, он засыпал, а я возбуждалась и я… я тихо рядом с ним занималась онанизмом. Но однажды он открыл глаза и спросил, что я делаю. Я кое-что ему объяснила и сказала, чтобы он засыпал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39