Глаза и рот ее раскрылись, словно у человека, уличенного в преступлении.
Ничего не видя вокруг, я сказала:
– Я хочу пробежаться. – И ушла.
Кое-как я добралась до университетского футбольного поля. Там я оставила свою машину и стала бегать с максимальной скоростью по самой крайней дорожке. Но как бы быстро я ни бежала, мысли мои неслись еще быстрее. Почему мама проехала перед тем поездом, если она не хотела убить нас обеих? Ведь это было так безрассудно! Так не похоже на нее! И она так старалась удержать меня дома.
Были ли у нее мысли о самоубийстве? Конечно, были. И об убийстве тоже.
Как может дочь жить, зная все это? Что может быть хуже сознания, что мать любила меня настолько неистово, что предпочла бы убить меня, чем расстаться со мной. О Боже, подумала я. Годами я пыталась от этого убежать. Нет ничего удивительного в том, что я была так тщеславна. Только это и могло меня защитить от нее. А я-то думала, что просто хочу доставить удовольствие отцу и приобрести материальную независимость. Как глупо с моей стороны.
Я бегала, пока не свалилась, задыхаясь и кашляя, на лужайку рядом с беговой дорожкой.
Надо мной склонился мужчина в голубом велюровом спортивном костюме.
– С вами все в порядке? Вы можете дышать? Я кивнула.
– Просто запыхалась. Все нормально.
Он опять побежал, а я встала и медленно пошла по дорожке, все еще с трудом переводя дух и кашляя.
Я пыталась убить это знание с самого дня той аварии. Я выкинула из своего сознания эту мысль. Но мне все еще снилась эта авария, и я всегда сопротивлялась матери, я боялась стать слишком близкой с ней.
Я все еще хватала ртом воздух. Я шла и вдруг вспомнила Ника!!! Именно он хотел вывести все наружу. Ник был как моя мать. И нет ничего удивительного в том, что мне ненавистно было сближение с ним. Не удивительно, что я хотела все это прекратить. Конечно, я не заметила в нем наклонности к самоубийству, мне казалось, что это я умираю в его присутствии. Или он, или я. Или она, или я. Борьба за выживание.
Я медленно подошла к своей машине, и, сев в нее, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Сначала моя мать, потом Ник пытались любить меня до смерти. Мне надо было поговорить с Даниделлоу, и наша назначенная на завтра на пять тридцать встреча казалась очень и очень далекой.
Я позвонила ей из телефона-автомата и перенесла встречу на завтрашнее утро, на семь часов. Потом я заставила себя вернуться домой к матери.
Она все это время плакала, и нос ее так распух, что она дышала ртом. Ее рукоделие было убрано в корзинку. Она сидела в кресле и держалась за поручни.
– Давай поговорим, – сказала я.
Она начала плакать, слегка всхлипывая, и весь мой гнев испарился.
– Ты можешь меня простить? Ты будешь меня опять любить?
– Ма… я всегда буду тебя любить. Она покачала головой.
– Это было глупо с моей стороны! Но магазин закрывался, а мне ужасно хотелось, чтобы у тебя была необходимая одежда и подходящий чемодан. Я думала, что даже если тебя не будет рядом со мной, ты будешь красиво выглядеть и будешь ценить, что я тебе дала.
Слезы потекли по моим щекам. Она продолжала:
– Мне было так больно, что ты отвернулась от меня. А колледж стал последней каплей. – Она впилась ногтями в свои руки. – Но почему ты от меня отвернулась?
– Я перестала тебя уважать. И мне не хватало тебя той, счастливой.
Ее плач превратился в рыдания, такие же горестные, как крики чаек над их умершей подругой.
– Ты считала безумием то, что я заботилась о бабушке. Ты ненавидела меня!
– Я ненавидела то, что ты отдала ей свою жизнь. И что ты все свои мечты оставила в той коробке на чердаке. У тебя был такой талант, а ты сдалась.
Она сердито щелкнула пальцами.
– А что бы сделала ты? Засунуть бабушку в дом престарелых, чтобы она там ела пудинг и играла в бинго с сиделками, которым все до смерти наскучило, и которые не подозревают, какой она была умницей и красавицей?
– Не знаю. Может быть, я бы поступила точно так же. Но неужели из-за этого так трудно было меня отпустить?
– О, Сара, прости меня. В то лето, когда ты уезжала в колледж, я чувствовала себя такой несчастной. – Голос ее обволакивал мое сердце и все сильнее стискивал его. – Чем ближе был день твоего отъезда, тем мне становилось хуже. Я начала копить мои таблетки от астмы.
– Странно. Я помню, что ты той весной плохо дышала, но я никогда не сопоставляла факты.
– Я пыталась это от тебя скрыть. Я хотела, чтобы у тебя было блестящее будущее. Но я думала, что ты сможешь добиться всего и при этом остаться рядом со мной. После аварии я не думала о том, почему я нажала на педаль. Я думала только о том, что, если бы ты любила меня, ты бы изменила свои планы. Вот о чем я помнила многие годы.
– Я, должно быть, поняла это и забыла, потому что я помню одно: я была очень сердита, и этот гнев изматывал меня.
– Я думала: я не оправдала твоих надежд как мать, иначе ты бы осталась.
– Разве ты не понимаешь, что выполнила свою роль матери правильно, потому что я смогла уехать?
Она медленно покачала головой.
– Я много раз говорила это себе, но в глубине души я этому не верю. Я была верна своей матери, и я считала, что любящая меня дочь будет верна мне.
– Но верность можно выражать по-разному! Разве я не была верна твоему духу? Разве я не сохранила верность твоим мечтам? Все эти годы я так хотела, чтобы ты мной гордилась, а ты меня хвалила, но всегда добавляла какое-нибудь саркастическое замечание. Теперь-то я понимаю почему! То, чего добилась я, напоминает тебе о том, от чего ты отказалась. Единственным способом избежать этой ситуации было бы принести ту же жертву, что принесла ты.
– Но, Сара, – сказала она. – Я действительно горжусь тобой!
Мама встала и села рядом со мной, и мы, обнявшись, заплакали. Нам обеим стоило о многом подумать.
Через некоторое время она ушла спать, а я осталась смотреть телевизор. В полночь она вернулась в гостиную и сказала:
– Почему бы тебе не выключить телевизор и не поспать?
– Я совсем не хочу спать.
– Хочешь, я намажу тебе ноги лосьоном, как я делала это когда-то раньше?
Эта мысль показалась мне привлекательной, и я согласилась. Я принесла лосьон и полотенце из ванной и растянулась на софе. Она уселась на другом ее конце, положила мои ноги себе на колени и начала их растирать. Она сказала, что всегда считала пальцы моих ног красивыми.
Я чувствовала, как из моей груди уходит старая-старая боль, и впервые поняла, с чем она была связана. Мне нужна была моя мать, несмотря на все ее недостатки, и я очень ее любила.
Утром я лежала на диване у Данидэллоу и подводила итог тому, что случилось накануне вечером. Понимание принесло мне облегчение, и я больше не ощущала такого гнева и страха. Я сказала:
– Я чувствовала себя такой виноватой, что отняла себя у нее.
– Я думаю, – сказала Данидэллоу, – что любовь Ника к тебе была очень похожа на любовь твоей матери. Но до того как он попытался тебя душить, твое неосознанное убеждение в том, что она пыталась убить тебя, не проникало в сознание. Именно это нарождающееся убеждение и подавляло тебя, оно и создавало у тебя ощущение, что ты не можешь дышать.
Все вдруг встало на свои места – я поняла, почему я пропустила признаки все возрастающей депрессии Ника, почему чувствовала такое отвращение к его знакам внимания, почему так боялась брака. То, что Ник сначала напомнил мне моего отца, было ерундой по сравнению с этим: я боялась, что никогда отсюда не выберусь. Мне казалось, Ник скорее убьет меня, чем отпустит.
Данидэллоу сказала:
– Этот кризис с Ником поднял вопрос, который мучил тебя годами: может ли кто-то тебя по-настоящему любить и одновременно не сломать тебя?
– Это объясняет, почему я часто выбирала мужчин, которые не были полностью преданы мне. Если они были как бы на расстоянии, мне не приходилось беспокоиться, что они поглотят меня.
– Верно. Но если мужчина все же хочет быть с тобой, если он способен любить тебя и не сломать, перед тобой встает другой вопрос; можешь ли ты позволить ему любить тебя и при этом не бояться, что обладание тобой в конце концов разрушит эту любовь?
Я пошла в суд, а вопросы эти не выходили у меня из головы.
60
Нашим первым свидетелем был Херб Танненбаум, у него были светлые кудрявые волосы, маленькие голубые глаза и немного чувствовался бруклинский акцент. В университетской больнице он возглавлял кафедру психологии, он был специалистом по больным с пограничным состоянием и уже давал показания на нескольких процессах.
Танненбаум предложил Нику серию тестов и использовал результаты этого тестирования для подкрепления своего мнения. Он сказал, что у Ника был «синдром Дон-Жуана», что невозможность соблазнить меня привела его в ярость и натолкнула на мысль имитировать попытку самоубийства, чтобы преследовать меня судебным порядком.
Когда Ник это услышал, он стукнул кулаком по поручню своего кресла, и несколько молодых женщин позади нас засвистели. Чтобы его успокоить, Атуотер положила ему руку на плечо и что-то прошептала.
Когда перешли к перекрестному допросу, Атуотер начала выискивать слабые места в утверждениях Танненбаума. Система подсчета очков, использованная им, была не очень-то популярна, не так ли? Его последние научные разработки касались перекормленных мышей, не правда ли? Если с пациентом дурно обошелся психотерапевт, может ли он прийти в ярость? Разве это не нормально, чувствовать ярость?
– Доктор Танненбаум, – продолжала она, – у меня в руках действующий справочник по диагностике и статистике Американской ассоциации психологов. Можете ли вы мне указать в нем «синдром Дон-Жуана»?
– Там он не указан.
– Значит, вы придумали этот диагноз?
– Вовсе нет. Он уже много лет используется в специальной литературе и относится только к части поведения человека.
– А на каком основании вы использовали этот термин по отношению к моему клиенту?
– У него множество краткосрочных романов с женщинами.
– А разве это необычно, что такой красивый, как мистер Арнхольт, мужчина имеет много связей с женщинами?
В зрительном зале засмеялись, а губы Ника искривились в усмешке.
– У меня на этот счет нет научно обоснованных данных. Но я знаю, что мужчина, который не имеет стойкой привязанности к одной женщине, часто ищет постоянного утешения в бесконечном покорении все новых и новых женщин.
Голос Атуотер стал резким.
– Может ли возникнуть такое впечатление, если мужчина тщеславен и у него не было времени, чтобы завязать прочную связь?
– Может.
Атуотер помолчала и переключилась на другую тему.
– Доктор, признаете ли вы, что мистер Арнхольт находится в депрессии, что состояние его хуже, чем было два года назад, и что он винит в своих сегодняшних проблемах доктора Ринсли?
– Да.
– И даже если не принимать во внимание сексуального контакта, может ли он обвинять доктора Ринсли в своем состоянии и искать защиты в суде?
– Конечно, обвинять ее в своем состоянии он может, но это не означает, что она ответственна за него.
Меня обрадовал такой аргумент, но Атуотер, завершая свое выступление, использовала теорию Танненбаума против него самого, это был отличный логический прием.
– Доктор, давайте на мгновение предположим, что версия доктора Ринсли правильна – она отвергла сексуальные притязания мистера Арнхольта, он рассердился и впал в состояние прострации. Разве не наступил тогда такой момент в психотерапевтическом лечении, когда они оба оказались в безвыходном положении? Он требует чего-то от нее, она отказывает, а лечение не движется?
– Да, это возможно.
– А при таких гипотетических обстоятельствах разве не следовало доктору, как профессионалу в своем деле, направить этого пациента к другому психотерапевту?
Танненбаум попался в ловушку, и теперь корчился и извивался, пытаясь тянуть время и посматривая на Андербрука.
– Если такой случай, то ответ «да». Но, по-моему, случай не такой.
В конце концов он вынужден был признать, что Атуотер права: если лечение зашло в тупик, мне следовало отправить Ника к кому-нибудь из моих коллег.
Потом Андербрук попытался возместить нанесенный нам урон:
– Доктор Танненбаум, это ваше мнение, что лечение мистера Арнхольта зашло в тупик?
– Нет. Я думаю, что он еще был в середине лечения, и если бы он хотел принять ограничения, которые предлагала доктор Ринсли, его состояние продолжало бы улучшаться.
Присяжные начали кивать и что-то говорить, и я поняла, что они поверили в версию о тупиковой ситуации в лечении Ника и считали, что мне следовало отказаться от него. Это и в самом деле было так.
Следующий день был посвящен показаниям Джеймса Ремера, специалиста по депрессивным состояниям.
Он был высоким и долговязым и выглядел несколько нелепо, но Андербрук заверил меня, что он твердо стоит на своих позициях и поможет дать объяснение депрессии Ника.
Ремер познакомил присутствующих с результатами собственных научных исследований, которые продемонстрировали, что «расстройства депрессивного характера часто прослеживаются в разных поколениях одной семьи».
Андербрук воспользовался этим и задал вопрос:
– Учитывая, что родная мать мистера Арнхольта совершила самоубийство, могут ли и у мистера Арнхольта развиться расстройства депрессивного характера, переданные ему по наследству?
Ремер ответил очень хорошо:
– У него, вероятно, будут повторяться приступы депрессии, но не только из-за генетической предрасположенности, но также потому, что его мать бывала в депрессии. Наши исследования показывают, что находящиеся в депрессивном состоянии матери часто не могут удовлетворять ранних потребностей ребенка, а это закладывает основы для того, что и у ребенка в дальнейшем развивается депрессия.
Начался перекрестный допрос, и Атуотер выплеснула на Ремера множество хитро поставленных вопросов. Основано ли мнение Ремера о депрессии Виктории Арнхольт на чем-то реальном или является чистой воды спекуляцией? Согласен ли он, что Ник мог находиться в депрессии также и потому, что жизнь его изменилась к худшему? Следовало ли доктору Ринсли убедиться, существуют ли у Ника планы самоубийства, если у него была генетическая предрасположенность к депрессии?
Ремер упорно отстаивал свое мнение, его не запугали нападки Атуотер, я же с каждым вопросом ввергалась во все большее уныние.
Тот вечер был для меня самым тяжелым в ходе процесса. Я терзала себя упреками. Мне следовало более тщательно разобраться в своих собственных реакциях на Ника, следовало самой проконсультироваться по поводу Ника у психотерапевта или даже пройти у него целый курс. И уж, во всяком случае, необходимо было порекомендовать ему другого специалиста, задолго до того, как я наконец на это решилась. Он явно демонстрировал признаки глубокой депрессии, а я бежала от них. Я чувствовала, что заслуживаю наказания за преступную халатность.
На следующий день Андербрук вызвал в качестве свидетеля невропатолога. Суть его показаний сводилась к тому, что пристрастие Ника к наркотикам и алкоголю было более вероятной причиной расстройства его памяти, чем эмоциональное состояние. Атуотер в свою очередь спросила его, может ли депрессия повлиять на память, и ему пришлось согласиться. Я была поражена осведомленностью Леоны Атуотер, и против собственной воли восхищалась ею.
По дороге к Данидэллоу в тот вечер я услышала еще одно сообщение в выпуске новостей:
– Недавние показания на процессе по делу о сексуальных отношениях между пациентом и психотерапевтом показывают, что, даже если с доктора Ринсли снимут обвинение в сексуальных отношениях, ее могут обвинить в преступной небрежности как врача.
Весь город анализировал мое поведение и размышлял о моем будущем. Я была как футбольная команда перед Кубком чемпионов. Насколько я знала, передачи обо мне велись даже в Лас-Вегасе.
Когда я улеглась на диван в кабинете Данидэллоу, я немного расслабилась. Для меня было огромным облегчение в эти дни почувствовать себя в безопасности, оказаться с человеком, который тебя внимательно выслушает. Она, словно губка, впитывала мои переживания по поводу процесса, рассеивала некоторые сомнения и тревоги. Наконец я смогла рассказать ей о сне, который мне приснился прошлой ночью.
– Я – на процессе по делу о воровстве сердца. Я даю показания; а в число присяжных входят все, кого я знаю – мои родители, тетушка Лидия, Паллен, Умберто, Кевин, Вэл, Линда, Морри. Появляется судья, и оказывается, что это я сама, только в черных одеждах, постарше возрастом и очень суровая.
Я объясняю, что не воровала сердце Ника, он отдал мне его на сохранение, и я очень бережно с ним обращалась. Потом адвокат истца достает человеческое сердце, подходит ко мне и показывает мне его, а с него все еще капает кровь, и оно бьется. Он говорит:
И это вы называете бережным отношением?
Я думаю, что мне всю жизнь придется страдать оттого, что я повредила это сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Ничего не видя вокруг, я сказала:
– Я хочу пробежаться. – И ушла.
Кое-как я добралась до университетского футбольного поля. Там я оставила свою машину и стала бегать с максимальной скоростью по самой крайней дорожке. Но как бы быстро я ни бежала, мысли мои неслись еще быстрее. Почему мама проехала перед тем поездом, если она не хотела убить нас обеих? Ведь это было так безрассудно! Так не похоже на нее! И она так старалась удержать меня дома.
Были ли у нее мысли о самоубийстве? Конечно, были. И об убийстве тоже.
Как может дочь жить, зная все это? Что может быть хуже сознания, что мать любила меня настолько неистово, что предпочла бы убить меня, чем расстаться со мной. О Боже, подумала я. Годами я пыталась от этого убежать. Нет ничего удивительного в том, что я была так тщеславна. Только это и могло меня защитить от нее. А я-то думала, что просто хочу доставить удовольствие отцу и приобрести материальную независимость. Как глупо с моей стороны.
Я бегала, пока не свалилась, задыхаясь и кашляя, на лужайку рядом с беговой дорожкой.
Надо мной склонился мужчина в голубом велюровом спортивном костюме.
– С вами все в порядке? Вы можете дышать? Я кивнула.
– Просто запыхалась. Все нормально.
Он опять побежал, а я встала и медленно пошла по дорожке, все еще с трудом переводя дух и кашляя.
Я пыталась убить это знание с самого дня той аварии. Я выкинула из своего сознания эту мысль. Но мне все еще снилась эта авария, и я всегда сопротивлялась матери, я боялась стать слишком близкой с ней.
Я все еще хватала ртом воздух. Я шла и вдруг вспомнила Ника!!! Именно он хотел вывести все наружу. Ник был как моя мать. И нет ничего удивительного в том, что мне ненавистно было сближение с ним. Не удивительно, что я хотела все это прекратить. Конечно, я не заметила в нем наклонности к самоубийству, мне казалось, что это я умираю в его присутствии. Или он, или я. Или она, или я. Борьба за выживание.
Я медленно подошла к своей машине, и, сев в нее, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Сначала моя мать, потом Ник пытались любить меня до смерти. Мне надо было поговорить с Даниделлоу, и наша назначенная на завтра на пять тридцать встреча казалась очень и очень далекой.
Я позвонила ей из телефона-автомата и перенесла встречу на завтрашнее утро, на семь часов. Потом я заставила себя вернуться домой к матери.
Она все это время плакала, и нос ее так распух, что она дышала ртом. Ее рукоделие было убрано в корзинку. Она сидела в кресле и держалась за поручни.
– Давай поговорим, – сказала я.
Она начала плакать, слегка всхлипывая, и весь мой гнев испарился.
– Ты можешь меня простить? Ты будешь меня опять любить?
– Ма… я всегда буду тебя любить. Она покачала головой.
– Это было глупо с моей стороны! Но магазин закрывался, а мне ужасно хотелось, чтобы у тебя была необходимая одежда и подходящий чемодан. Я думала, что даже если тебя не будет рядом со мной, ты будешь красиво выглядеть и будешь ценить, что я тебе дала.
Слезы потекли по моим щекам. Она продолжала:
– Мне было так больно, что ты отвернулась от меня. А колледж стал последней каплей. – Она впилась ногтями в свои руки. – Но почему ты от меня отвернулась?
– Я перестала тебя уважать. И мне не хватало тебя той, счастливой.
Ее плач превратился в рыдания, такие же горестные, как крики чаек над их умершей подругой.
– Ты считала безумием то, что я заботилась о бабушке. Ты ненавидела меня!
– Я ненавидела то, что ты отдала ей свою жизнь. И что ты все свои мечты оставила в той коробке на чердаке. У тебя был такой талант, а ты сдалась.
Она сердито щелкнула пальцами.
– А что бы сделала ты? Засунуть бабушку в дом престарелых, чтобы она там ела пудинг и играла в бинго с сиделками, которым все до смерти наскучило, и которые не подозревают, какой она была умницей и красавицей?
– Не знаю. Может быть, я бы поступила точно так же. Но неужели из-за этого так трудно было меня отпустить?
– О, Сара, прости меня. В то лето, когда ты уезжала в колледж, я чувствовала себя такой несчастной. – Голос ее обволакивал мое сердце и все сильнее стискивал его. – Чем ближе был день твоего отъезда, тем мне становилось хуже. Я начала копить мои таблетки от астмы.
– Странно. Я помню, что ты той весной плохо дышала, но я никогда не сопоставляла факты.
– Я пыталась это от тебя скрыть. Я хотела, чтобы у тебя было блестящее будущее. Но я думала, что ты сможешь добиться всего и при этом остаться рядом со мной. После аварии я не думала о том, почему я нажала на педаль. Я думала только о том, что, если бы ты любила меня, ты бы изменила свои планы. Вот о чем я помнила многие годы.
– Я, должно быть, поняла это и забыла, потому что я помню одно: я была очень сердита, и этот гнев изматывал меня.
– Я думала: я не оправдала твоих надежд как мать, иначе ты бы осталась.
– Разве ты не понимаешь, что выполнила свою роль матери правильно, потому что я смогла уехать?
Она медленно покачала головой.
– Я много раз говорила это себе, но в глубине души я этому не верю. Я была верна своей матери, и я считала, что любящая меня дочь будет верна мне.
– Но верность можно выражать по-разному! Разве я не была верна твоему духу? Разве я не сохранила верность твоим мечтам? Все эти годы я так хотела, чтобы ты мной гордилась, а ты меня хвалила, но всегда добавляла какое-нибудь саркастическое замечание. Теперь-то я понимаю почему! То, чего добилась я, напоминает тебе о том, от чего ты отказалась. Единственным способом избежать этой ситуации было бы принести ту же жертву, что принесла ты.
– Но, Сара, – сказала она. – Я действительно горжусь тобой!
Мама встала и села рядом со мной, и мы, обнявшись, заплакали. Нам обеим стоило о многом подумать.
Через некоторое время она ушла спать, а я осталась смотреть телевизор. В полночь она вернулась в гостиную и сказала:
– Почему бы тебе не выключить телевизор и не поспать?
– Я совсем не хочу спать.
– Хочешь, я намажу тебе ноги лосьоном, как я делала это когда-то раньше?
Эта мысль показалась мне привлекательной, и я согласилась. Я принесла лосьон и полотенце из ванной и растянулась на софе. Она уселась на другом ее конце, положила мои ноги себе на колени и начала их растирать. Она сказала, что всегда считала пальцы моих ног красивыми.
Я чувствовала, как из моей груди уходит старая-старая боль, и впервые поняла, с чем она была связана. Мне нужна была моя мать, несмотря на все ее недостатки, и я очень ее любила.
Утром я лежала на диване у Данидэллоу и подводила итог тому, что случилось накануне вечером. Понимание принесло мне облегчение, и я больше не ощущала такого гнева и страха. Я сказала:
– Я чувствовала себя такой виноватой, что отняла себя у нее.
– Я думаю, – сказала Данидэллоу, – что любовь Ника к тебе была очень похожа на любовь твоей матери. Но до того как он попытался тебя душить, твое неосознанное убеждение в том, что она пыталась убить тебя, не проникало в сознание. Именно это нарождающееся убеждение и подавляло тебя, оно и создавало у тебя ощущение, что ты не можешь дышать.
Все вдруг встало на свои места – я поняла, почему я пропустила признаки все возрастающей депрессии Ника, почему чувствовала такое отвращение к его знакам внимания, почему так боялась брака. То, что Ник сначала напомнил мне моего отца, было ерундой по сравнению с этим: я боялась, что никогда отсюда не выберусь. Мне казалось, Ник скорее убьет меня, чем отпустит.
Данидэллоу сказала:
– Этот кризис с Ником поднял вопрос, который мучил тебя годами: может ли кто-то тебя по-настоящему любить и одновременно не сломать тебя?
– Это объясняет, почему я часто выбирала мужчин, которые не были полностью преданы мне. Если они были как бы на расстоянии, мне не приходилось беспокоиться, что они поглотят меня.
– Верно. Но если мужчина все же хочет быть с тобой, если он способен любить тебя и не сломать, перед тобой встает другой вопрос; можешь ли ты позволить ему любить тебя и при этом не бояться, что обладание тобой в конце концов разрушит эту любовь?
Я пошла в суд, а вопросы эти не выходили у меня из головы.
60
Нашим первым свидетелем был Херб Танненбаум, у него были светлые кудрявые волосы, маленькие голубые глаза и немного чувствовался бруклинский акцент. В университетской больнице он возглавлял кафедру психологии, он был специалистом по больным с пограничным состоянием и уже давал показания на нескольких процессах.
Танненбаум предложил Нику серию тестов и использовал результаты этого тестирования для подкрепления своего мнения. Он сказал, что у Ника был «синдром Дон-Жуана», что невозможность соблазнить меня привела его в ярость и натолкнула на мысль имитировать попытку самоубийства, чтобы преследовать меня судебным порядком.
Когда Ник это услышал, он стукнул кулаком по поручню своего кресла, и несколько молодых женщин позади нас засвистели. Чтобы его успокоить, Атуотер положила ему руку на плечо и что-то прошептала.
Когда перешли к перекрестному допросу, Атуотер начала выискивать слабые места в утверждениях Танненбаума. Система подсчета очков, использованная им, была не очень-то популярна, не так ли? Его последние научные разработки касались перекормленных мышей, не правда ли? Если с пациентом дурно обошелся психотерапевт, может ли он прийти в ярость? Разве это не нормально, чувствовать ярость?
– Доктор Танненбаум, – продолжала она, – у меня в руках действующий справочник по диагностике и статистике Американской ассоциации психологов. Можете ли вы мне указать в нем «синдром Дон-Жуана»?
– Там он не указан.
– Значит, вы придумали этот диагноз?
– Вовсе нет. Он уже много лет используется в специальной литературе и относится только к части поведения человека.
– А на каком основании вы использовали этот термин по отношению к моему клиенту?
– У него множество краткосрочных романов с женщинами.
– А разве это необычно, что такой красивый, как мистер Арнхольт, мужчина имеет много связей с женщинами?
В зрительном зале засмеялись, а губы Ника искривились в усмешке.
– У меня на этот счет нет научно обоснованных данных. Но я знаю, что мужчина, который не имеет стойкой привязанности к одной женщине, часто ищет постоянного утешения в бесконечном покорении все новых и новых женщин.
Голос Атуотер стал резким.
– Может ли возникнуть такое впечатление, если мужчина тщеславен и у него не было времени, чтобы завязать прочную связь?
– Может.
Атуотер помолчала и переключилась на другую тему.
– Доктор, признаете ли вы, что мистер Арнхольт находится в депрессии, что состояние его хуже, чем было два года назад, и что он винит в своих сегодняшних проблемах доктора Ринсли?
– Да.
– И даже если не принимать во внимание сексуального контакта, может ли он обвинять доктора Ринсли в своем состоянии и искать защиты в суде?
– Конечно, обвинять ее в своем состоянии он может, но это не означает, что она ответственна за него.
Меня обрадовал такой аргумент, но Атуотер, завершая свое выступление, использовала теорию Танненбаума против него самого, это был отличный логический прием.
– Доктор, давайте на мгновение предположим, что версия доктора Ринсли правильна – она отвергла сексуальные притязания мистера Арнхольта, он рассердился и впал в состояние прострации. Разве не наступил тогда такой момент в психотерапевтическом лечении, когда они оба оказались в безвыходном положении? Он требует чего-то от нее, она отказывает, а лечение не движется?
– Да, это возможно.
– А при таких гипотетических обстоятельствах разве не следовало доктору, как профессионалу в своем деле, направить этого пациента к другому психотерапевту?
Танненбаум попался в ловушку, и теперь корчился и извивался, пытаясь тянуть время и посматривая на Андербрука.
– Если такой случай, то ответ «да». Но, по-моему, случай не такой.
В конце концов он вынужден был признать, что Атуотер права: если лечение зашло в тупик, мне следовало отправить Ника к кому-нибудь из моих коллег.
Потом Андербрук попытался возместить нанесенный нам урон:
– Доктор Танненбаум, это ваше мнение, что лечение мистера Арнхольта зашло в тупик?
– Нет. Я думаю, что он еще был в середине лечения, и если бы он хотел принять ограничения, которые предлагала доктор Ринсли, его состояние продолжало бы улучшаться.
Присяжные начали кивать и что-то говорить, и я поняла, что они поверили в версию о тупиковой ситуации в лечении Ника и считали, что мне следовало отказаться от него. Это и в самом деле было так.
Следующий день был посвящен показаниям Джеймса Ремера, специалиста по депрессивным состояниям.
Он был высоким и долговязым и выглядел несколько нелепо, но Андербрук заверил меня, что он твердо стоит на своих позициях и поможет дать объяснение депрессии Ника.
Ремер познакомил присутствующих с результатами собственных научных исследований, которые продемонстрировали, что «расстройства депрессивного характера часто прослеживаются в разных поколениях одной семьи».
Андербрук воспользовался этим и задал вопрос:
– Учитывая, что родная мать мистера Арнхольта совершила самоубийство, могут ли и у мистера Арнхольта развиться расстройства депрессивного характера, переданные ему по наследству?
Ремер ответил очень хорошо:
– У него, вероятно, будут повторяться приступы депрессии, но не только из-за генетической предрасположенности, но также потому, что его мать бывала в депрессии. Наши исследования показывают, что находящиеся в депрессивном состоянии матери часто не могут удовлетворять ранних потребностей ребенка, а это закладывает основы для того, что и у ребенка в дальнейшем развивается депрессия.
Начался перекрестный допрос, и Атуотер выплеснула на Ремера множество хитро поставленных вопросов. Основано ли мнение Ремера о депрессии Виктории Арнхольт на чем-то реальном или является чистой воды спекуляцией? Согласен ли он, что Ник мог находиться в депрессии также и потому, что жизнь его изменилась к худшему? Следовало ли доктору Ринсли убедиться, существуют ли у Ника планы самоубийства, если у него была генетическая предрасположенность к депрессии?
Ремер упорно отстаивал свое мнение, его не запугали нападки Атуотер, я же с каждым вопросом ввергалась во все большее уныние.
Тот вечер был для меня самым тяжелым в ходе процесса. Я терзала себя упреками. Мне следовало более тщательно разобраться в своих собственных реакциях на Ника, следовало самой проконсультироваться по поводу Ника у психотерапевта или даже пройти у него целый курс. И уж, во всяком случае, необходимо было порекомендовать ему другого специалиста, задолго до того, как я наконец на это решилась. Он явно демонстрировал признаки глубокой депрессии, а я бежала от них. Я чувствовала, что заслуживаю наказания за преступную халатность.
На следующий день Андербрук вызвал в качестве свидетеля невропатолога. Суть его показаний сводилась к тому, что пристрастие Ника к наркотикам и алкоголю было более вероятной причиной расстройства его памяти, чем эмоциональное состояние. Атуотер в свою очередь спросила его, может ли депрессия повлиять на память, и ему пришлось согласиться. Я была поражена осведомленностью Леоны Атуотер, и против собственной воли восхищалась ею.
По дороге к Данидэллоу в тот вечер я услышала еще одно сообщение в выпуске новостей:
– Недавние показания на процессе по делу о сексуальных отношениях между пациентом и психотерапевтом показывают, что, даже если с доктора Ринсли снимут обвинение в сексуальных отношениях, ее могут обвинить в преступной небрежности как врача.
Весь город анализировал мое поведение и размышлял о моем будущем. Я была как футбольная команда перед Кубком чемпионов. Насколько я знала, передачи обо мне велись даже в Лас-Вегасе.
Когда я улеглась на диван в кабинете Данидэллоу, я немного расслабилась. Для меня было огромным облегчение в эти дни почувствовать себя в безопасности, оказаться с человеком, который тебя внимательно выслушает. Она, словно губка, впитывала мои переживания по поводу процесса, рассеивала некоторые сомнения и тревоги. Наконец я смогла рассказать ей о сне, который мне приснился прошлой ночью.
– Я – на процессе по делу о воровстве сердца. Я даю показания; а в число присяжных входят все, кого я знаю – мои родители, тетушка Лидия, Паллен, Умберто, Кевин, Вэл, Линда, Морри. Появляется судья, и оказывается, что это я сама, только в черных одеждах, постарше возрастом и очень суровая.
Я объясняю, что не воровала сердце Ника, он отдал мне его на сохранение, и я очень бережно с ним обращалась. Потом адвокат истца достает человеческое сердце, подходит ко мне и показывает мне его, а с него все еще капает кровь, и оно бьется. Он говорит:
И это вы называете бережным отношением?
Я думаю, что мне всю жизнь придется страдать оттого, что я повредила это сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39