Он опять забарабанил по суровому, но многострадальному железу и заорал:
– Кимов! Саня! Ким! Поди-ка сюда! В третью подойди!
В коридоре кто-то зашаркал и, загремев, в двери открылось небольшое окошко, в котором сразу же показалась рыжая физиономия в форменной фуражке.
– Чего орешь? – строго спросил милиционер, метаясь взглядом по казенным хоромам.
– Слышь Саня, там вчера у меня четыре сотни в опись попало. Ты, это возьми одну и бутылочку нам принеси да сигарет пачку. Примы. А?
– Ладно, – буркнул Кимов, исчезая в окне.
Все замолчали, и мне стало вообще невмоготу. Было стыдно и страшно. Как я теперь на работу пойду, ведь сегодня прогул поставят. Завгар орать будет. Люди, наверное, встали в четыре утра, а я не пришел. Спросят: где был? Отвечу: в тюрьме. Стыдоба. А соседи чего подумают? Шептать будут в спину: смотри-ка тихий, скромный, не пьет, а в тюрьму-то угодил. Стыдище. Тут опять загремело окно, и в него просунулась буханка хлеба, горсть сахара и три алюминиевые кружки с горячей дымящейся жидкостью, немного напоминающей чай.
– Горячего не будет, котел сломался, – сообщил нам кто-то за дверью, перед самым закрытием окна.
Чуня глотнул из своей кружки, покачал головой и опять заорал:
– Ким!!!
Окошко снова открылось, и в него просунулась бутылка с красной пачкой сигарет.
Чуня, обжигаясь, быстро отпил половину кружки, остатки разлил нам и приступил к разливу водки. Я искренне попытался отказаться, но сокамерники строго посмотрели на меня, и я согласился. Теплую кружку подносил к губам с большим трудом и отвращением, но, начав пить, ничего особо отвратительного не обнаружил, а через некоторое время вообще повеселел. Бутылку Чуня разливал, не спеша, и сумел растянуть её на четыре порции. Потом бутылка исчезла в окне, а мы стали говорить. Я рассказал о вчерашнем дне. Мужики мне посочувствовали, но про Пашу ничего хорошего говорить не стали, хотя по их словам я понял, что знали они его хорошо. Было выдвинуто несколько версий его убийства, но Чуня был категорически против того, что в убийстве подозревали местных подростков.
– Не, наши пацаны Балабола бы не тронули. Да его весь город знал. Я не скажу, что он клёвый мужик был, но чтоб убивать? Нет. Скорее всего, залетные. Видят фраер во тьме шагает, грохнули трубой, обшманали и привет. Не будет ночью шляться. А наши пацаны на такое не подпишутся. Мстить Балаболу некому, он хотя и козел был, но сильно не борзел. Всё в меру делал. Народ-то ведь тоже особо распускать нельзя. Точно залетные его порешили. Зуб могу дать.
Скоро наше тройственное уединение закончились и к нам подселили соседа, а потом еще одного.
– Выходной, – кратко объяснил факт резкого роста нашей численности Чуня. – Сейчас под вечер набьют, как банку килькой. Ты давай рядом со мной держись, а то можешь вообще на полу ночевать. Сейчас напихают.
Он оказался прав, под вечер в камере было уже человек пятнадцать, и некоторые улеглись на полу. Чуня быстро нашел старых знакомых, и весь вечер со мною практически не общался. Я долго смотрел на них при свете тусклой лампочки и вдруг неожиданно крепко уснул на жестком ложе до самого утра.
Утром Чуня заволновался:
– Хорошо бы дядя Миша тасовать нас начал. Он мужик хороший, он понимает. А вот если сам Копченый разборы чинить будет, то десять суток мне обеспечено. Тебе-то в принципе все равно, к судье пошлют, а там уж как выйдет. Если повезет, на сутки посадят, а если нет, то…
– Не дрефь, Андрюха, – поддержал меня Крот, когда Чуню куда-то позвали, – больше пятнадцати суток тебе не дадут, а на будущее будь поосторожней и запомни, что с милицией только дураки играют. Она всегда права и к тому же всегда наверху окажется. Давай, держись. Только у начальника паинькой покажись и слёзку попробуй пустить. Они это любят. Нравиться им на унижения наши смотреть.
Меня не вызывали долго и это здорово бросало моё тело в озноб. Почему не зовут? Вот один ушел, вот второй. А почему не я? В камере стало свободней и уже не находя себе место на досчатом спальном сооружении я ходил из угла в угол, как тигр в клетке, которого давным-давно, еще в детстве, довелось видеть мне в зоопарке. Как давно это было, а вот ведь вспомнилось. Металась, помню тогда огромная полосатая кошка по клетке, вот так же, как и я сейчас. И глаза у неё были тоскливые, вот теперь мне ясно, о чем она тосковала. О свободе. Никто не поймет, что такое свобода, пока в клетке не побывает. Только через клетку это понимание и приходит.
Но вот, наконец, пришло и моё время: хмурый сержант вывел меня из камеры и повел через какие-то служебные помещения, лестницы к решению моей судьбы. Судьба решалась за дверью с вывеской «Заместитель начальника районного отделения криминальной милиции». Сержант заглянул в дверь и только потом, видимо получив разрешения, ввел меня. Я прикрыл глаза от яркого летнего света, ударившего меня из окна и остановился.
– Здравствуй Андрей, заходи, чего на пороге топчешься, как не родной, – вдруг очень неожиданно для себя я услышал своё имя. – Вот уж где не ожидал тебя встретить, так это именно здесь. Садись. Решил в криминальной среде потереться? Романтики уголовной захотелось?
Я отряхнул с глаз пелену ослепления и как говориться остолбенел от неожиданности. Передо мной, за широким столом сидел мой бывший тренер Михаил Иванович Крюков. Тот самый, с которым я до армии спортом занимался. Не видел я его уже года три, но дядя Миша совсем не изменился. Я как пришел после армии, на следующий же день поехал в спортзал, но секции нашей там не было, а помещение было занято тремя магазинами. На мои вопросы, а где же сейчас занимаются районные силачи, молоденькие продавщицы дружно улыбнулись и пожали плечами. Это я только потом узнал, что дядя Миша пошел работать в милицию, и стало ему тренировать гиревиков недосуг. Секция еще полгодика поскрипела и распалась. То, что Михаил Иванович работает в милиции, я знал, но что он здесь заместитель начальника и будет сейчас вершить мою судьбу, это стало для меня равносильно удару обухом по голове. Сколько же в жизни совпадений бывает разных?
Дядя Миша внимательно выслушал мои сбивчивые показания о вчерашних похождениях, почитал какую-то бумагу и всё время качал головой.
– Как же так Андрюша? Как же тебя так угораздило? Это же статья. Это не просто неповиновение и сопротивление, это можно расценить как нападение на работников милиции. Ой, ой, ой. Зря ты уголовную карьеру начать решил. Ой, зря. Не советую я тебе сюда лезть, нет здесь ничего хорошего, дрянь одна.
Он покачал еще немного головой и попросил меня выйти в коридорчик, а сам взялся за телефонную трубку. Я сидел на жестком стуле и жалел свою загубленную молодость. Перед глазами кружили видения тесных да смрадных камер с крепкими запорами и колючие заборы неволи с угрюмыми вышками да злобно тявкающими собаками. Видение было жутким и тоскливым. Вот угораздило, так угораздило. И чего меня вчера Генка в это кафе гадское потащил? Если бы мы туда не зашли, то все бы нормально было. А теперь чего?
Мимо меня, в кабинет Михаила Ивановича прошел коренастый младший сержант. Он почему-то откровенно зло сверкнул глазами, и как мне показалось, довольно мстительно улыбнулся. Дверь оказалась чуть приоткрыта, и я прислушался к кабинетному разговору, который, как, оказалось, касался моей судьбы.
– Ты, вот, что Скворцов, перепиши этот рапорт, – негромко попросил младшего сержанта дядя Миша. – Чего парню жизнь-то ломать?
– Извините, товарищ подполковник, – заупрямился младший сержант, – но рапорта я переделывать не буду. Если бы Вы видели, что Ваш родственник вчера в дежурке вытворял, то Вы бы, наверное, по-другому бы сейчас заговорили. То, что я в рапорте написал, это еще цветочки, даже не цветочки, а так бутончики полураскрытые, ягодки же описать у меня грамотности не хватило. Не буду я рапорт переписывать, пусть посидит годика четыре. Поумнеет там, и станет свободным добропорядочным гражданином с чистой совестью и умной головой. Извините ещё раз, товарищ подполковник, но рапорта я сегодня переписывать не буду.
В кабинете наступила тишина, а мой лоб покрылся холодным потом, а ушах застучало, к горлу подкатил ком, и мне показалось, что я теряю сознание. Но мне это только показалось, сознания я не потерял, а сквозь противный стук в ушах услышал опять голос дяди Миши.
– Во-первых, он мне не родственник. Может я за родственника тебя, и просить бы не стал, а за него хочу попросить. Представь себе, я подполковник, солидный подполковник, в годах уже, перед тобой молокососом унижаюсь, прошу и прошу настойчиво. Ты взвесь ситуацию, подумай, нам ведь с тобою еще вместе работать и, наверное, не один год. Во-вторых, я еще раз тебя прошу дугой протокол написать, а рапорт этот порвать. В-третьих надо говорить или так общий язык найдем?
Опять наступила тишина, в которой что-то было разорвано и что-то вновь писалось. Мне стало немного полегче. Вскоре из кабинета выпорхнул младший сержант, во взгляде которого уже не было мстительных эмоций, а только злость одна, и не маленькая злость. Я протиснулся опять в кабинет, посидел с понурой головой, рассказал про Пашку и стал ждать. Дядя Миша молча выписал мне какую-то бумагу, велел заплатить штраф и с ним в кабинете этом больше не встречаться.
– Надо чего приходи, но только держись подальше от криминала. Не связывайся с блатными. Прошу тебя Андрюша. По доброму прошу. Уж очень публика здесь нехорошая собирается. Пашку конечно жалко. Ведь говорил я ему, потерпи немного, наладится в милиции жизнь, да только он терпеть не захотел, в бизнес сунулся. Впрочем, что теперь об этом говорить, Пашку то словами и сожалениями не вернешь. Он свой выбор сделал и видно не угадал. Ладно, Андрей иди и смотри, чтобы ко мне больше не попадал. Второй раз жалеть не буду, а буду считать, что моего доверия не захотел оправдать. Понял?
12
На остановке стояли люди и ждали автобуса. Слава богу, никого знакомых не было, но мне всё равно казалось, что от меня несет тюремной камерой за версту и шарахается от меня честный люд, как черт от ладана. Делать ничего не хотелось, всё существо моё ощущало какую-то безысходную пустоту, которая бывает, наверное, только после непоправимых трагедий. Видеть никого не хотелось, да и не только видеть, жить вообще не хотелось, но надо было. И тут я вдруг подумал, а зачем надо-то? Зачем мне сейчас идти на унизительный разнос завгара? Зачем просить его о помиловании за прогулы? Потом объяснять тете Клаве, где я пропадал два дня. Почему обещание насчет починки забора не выполнил. Зачем? Может…
Что сделать после «может» я додумать не успел и был схвачен за рукав моим недавним другом по камере – Чуней.
– Ни хрена себе, Андрон? Тебя чего, отпустили? Да не может быть. Андрон, неужто ты? Во, блин!
Я пожал плечами и огляделся. Рядом с довольным и удивленным Чуней, стоял другой мой камерный знакомый – Крот. Он тоже качал головой, но удивлялся меньше. А вот Чуня, тот никак не мог успокоиться и прямо-таки прыгал вокруг меня:
– Ну и дела. Андрон, я думал, тебе уж суток-то пятнадцать влепят, а ты вот он, стоишь тут передо мною, как хрен перед гурьбой. Чудеса. Пойдем, накатим немного за такую удачу. Здесь если не выпьешь, судьба здорово обидеться может. По себе знаю. Пойдем.
Я опять решил попытаться отказаться, пить совсем не хотелось, но с другой стороны, а что мне ещё оставалось делать. Чего, пойти сейчас к завгару на поклон и унижаться там по полной программе. Только пить все равно не хотелось. Муторно было на душе. Лучше отказаться. Да только не тут то было. Вцепился в меня Чуня, как бойцовский пес в шкирку своего соперника и, не ослабляя хватки, перешел в атаку:
– Не по-товарищески ты Андрон поступаешь. Как сидели вместе, так друзья были, как пойти выпить, так ты на попятную. Брезгуешь что ли? Тебе чего с нами кирнуть западло? А?
Я жалобно посмотрел на подошедший автобус, и мы пошли в другую сторону, к подвалу, которому какой-то, по всей видимости, очень веселый человек присвоил имя «Бар».
Поскольку была только первая половина дня, бар был пуст. Я сунул Чуне деньги, и он быстро организовал сервировку стола, одарив нас стаканом и тремя бутербродами. Мне вдруг показалось, что один из этих бутербродов был именно тот, которым мы в субботу пытались закусить с Генкой в кафе. Однако чувство голода побороло неприятные воспоминания, и бутерброд на этот раз закончился быстро. Выпили еще, и мне в очередной раз полегчало. Жизнь перестала казаться мрачной да безвыходной, и мне уже хотелось плевать на сволочь завгара вместе со всем нашим гаражом и тети Клавиным забором. Чего я им всем обязан, что ли? Всё равно для всех хорошим не будешь. Чуня болтал без перестатья. Есть на свете тип таких людей, которые готовы говорить обо всём и притом очень много. Вот именно представитель такого типа сейчас сидел перед нами. Нам тоже хотелось говорить, но перехватить инициативу никак не удавалось. Помогла только помощь со стороны. Спустились по заплеванным ступенькам бара два знакомца Чуни с расписанными татуировками руками, и он бросился обговаривать их.
– А ты на птичнике работаешь? – сразу, лишь слегка освободившись из разговорной паутины Чуни, спросил Крот.
– Там, – тоже обрадованный обретенной свободе слова ответил я. – А ты?
– Я раньше на ткацком комбинате работал, а сейчас шабашу. Домой неохота идти. Опять баба орать будет. Не люблю, когда она орет. Ненавижу. Двинул в глаз ей по пьяни, теперь загрызет. Совсем к дому пилить не климатит. Только домой идти все равно надо, если не пойдешь, то опять в КПЗ загремишь, чего туда лишний раз лезть. Вот житуха гнилая.
– Мне тоже неохота.
– Тебе то чего, ты же не женатый еще. С кем живешь-то?
– Один.
– Одному плохо. Баба нужна, без неё сорвешься. Короче, одному точно не в кайф. С другой стороны спокойней. Вообще-то как на это дело посмотреть. Может плохо, а может, и нет? Как посмотреть. Тут сразу-то и не разберешь.
– Слышь сюда, мужики, Квасок не верит, что я смогу сейчас голый на площадь выйти и всей нашей мэрии зад показать, – снова ворвался в наш степенный разговор Чуня.
– А чего тебе голым-то ходить? – вполне резонно поинтересовался у нашего разгоряченного товарища степенный Крот.
– Так, а чего они не верят-то? Вы это, скажите им, что я могу. Мне ведь запросто.
– Сможет, – подтвердил я слова товарища, уверенный, что он действительно сможет, нажить себе сегодня ещё неприятностей на то место, которое хотел сейчас мерии показать.
Да я и сам, наверное, смог бы. Легкость у меня в душе геройская наступила. Такая легкость, что мне сейчас все нипочем было. Дай мне гору – сверну гору, дай мне десяток врагов – всех положу. И чего я недавно разнюнился? Беда-то великая – в камере ночку посидел, и теперь с завгаром поговорить надо, да если он слово против скажет, я вообще с работы уволюсь. Было бы за что держаться. Будет он ещё передо мною права качать. Лучше бы платил больше, а то, как платить, у них всегда причина найдется, а как мне чего надо, так у них хрен допросишься. Нашлись хозяева, да таких хозяев на самых срамных местах тела видел. Расписные друзья Чуни вдруг куда-то пропали, с ними пропал и Крот, а Чуня всё говорил и говорил. Теперь слушателем был только я. Он вспоминал свою последнюю отсидку в зоне и давал мне практические наставления, словно предсказывая мне в ближайшем будущем неволю.
– Знаешь, Чуня, – сказал я вдруг ни к селу, ни к городу, – мне Пашку жалко. Мы с ним считай два года, не разлей водой, были, и вдруг его нет. Понимаешь? Жалко Пашку.
– Понимаю, – кивнул головой Чуня и примолк. – У меня тоже на зоне один кореш с лесов звезданулся. В лепешку. Я тебя понимаю.
Он сбегал еще раз к стойке, и мы выпили молча, а как только выпили, Чуня опять заговорил.
– Всё равно не верю, что Балабола местные пришили. Не верю. Свои не будут. Залетные. Точно говорю, залетные. Да и менты наших-то здорово пошерстили. Не нашли даже за что зацепиться. Точно залетные. Гадом буду, залетные. Свои не могли.
– Вот бы узнать, кто на Пашу руку поднял, – треснул я кулаком по столику, так шибко, что местная подавальщица икнула от неожиданности. – Узнал бы, то точно башку отвернул бы. Только как вот узнаешь-то? Сволочи. Да я за друга любого в бараний рог согну.
Чуня поднял палец кверху, и как мне показалось, подумал о чем-то, купил у подавальщицы пузырь с какой-то горькой настойкой и повел меня на выход. Скоро мы очутились у парка, как раз с той стороны, где погиб Паша и место это, отмеченное деревянным крестиком и повядшими цветами нашли быстро. Чуня осмотрелся и кивком головы направил нас к ближайшей лавочке.
– Давай здесь посидим. Подождем. Вдруг чего высидим.
Сидели мы недолго и притом сидели в молчании. Мне-то к молчанию привыкать нечего, я по натуре молчун, а вот Чуня меня удивил. По его сосредоточенному и молчащему лицу было видно, что он всё ещё о чем-то думает и чего-то ждет, как матерый зверь в засаде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29