Вперед выступил Мюнхаузен. Пришлось заслонить Голдблюма своим телом. Мы стояли друг напротив друга, набычившись. В такой непосредственной близости удалось разглядеть его более подробно. Типичное немецкое румяное лицо, пышущее здоровьем. Пышущее настолько, что я уже начал нащупывать в кармане свое газовое пугало.Но обошлось. Веньковецкий принялся кричать:– Товарищи! Спокойствие, товарищи!Видимо, позабыв, где находится.Голдблюм взял у него с подноса бокал шампанского и выпил залпом. Ицык зааплодировал.Потом мы ушли. У дверей была навалена куча каталогов, чисто машинально я захватил с собой пару штук.На базе суммарного отрицательного результата прошедших дней, который, как говорится, – тоже результат, можно было выдвинуть три версии:1) это все же компьютер, а кто-то захотел подшутить и перенес компьютерные рисунки на стены;2) если это тем не менее человек, то он сознательно стремится сохранить инкогнито. Тогда разыскать его практически невозможно. А если бы и удалось разыскать, вряд ли бы получилось наладить сотрудничество;3) если не 1-е и не 2-е, то с человеком стряслась беда: он уже на кладбище, в морге, или в лучшем случае – в реанимации.Я решил сосредоточить поиски в этом направлении (прочесать реанимации, да и вообще больницы) и одновременно опубликовать объявление в крупнейших газетах мира.Об этом и беседовал с Троллем в своем номере гостиницы «Шератон», когда раздался пронзительный крик Малышки. Мы оба в недоумении уставились на нее.Малышка разглядывала принесенные мною из галереи Веньковецкого рекламные каталоги.– Вот! – воскликнула она и ткнула в каталог пальцем.Я принял его у нее из рук. Картина, послужившая поводом для подобных волнений, называлась «Портрет инженера Ерофеева». Инженер был нарисован почему-то в тельняшке, лицо – деформировано, на руке – татуировка с циркулем, транспортиром и линейкой. Ничего необычного. Я посмотрел на Малышку строгим, требующим объяснений взглядом.– Пришла беда, откуда не ждали! – выпалила она.– Не понял.– Эта картина пронизана той же мыслью, что и те, которые нарисованы в метро. Пришла беда, откуда не ждали!Тролль захохотал.– Ты уверена? – озадачено поинтересовался я. – Это ведь вполне фигуративная живопись. Вполне конкретный инженер Ерофеев, хоть и с деформированной головой.– А мысль точно та же, – настаивала Малышка.– Но, может быть, это случайное совпадение?– Возможно. Это уже тебе решать.– М-да…Автором картины значился некто Сергей Черемухин, 36-ти лет. Никакой другой информации о нем в каталоге обнаружить не удалось.– Что ж, схожу к Веньковецкому, – пробормотал я. – Занятно, весьма занятно.Тролль, который продолжал усиленно хохотать, взявшись за бока, неожиданно замолчал и встревожено посмотрел на меня.– Что ты собираешься делать?– Я ведь только что сказал: схожу к Веньковецкому.– По поводу этого Сергея Черемухина?– Да.– Но это ведь совершеннейший абсурд! Какой-то Сергей Черемухин! Не может быть у гения такой фамилии! Да и вообще…– А какая может быть?– Ну… Моцарт, к примеру. Гоген, Байрон… Толстой, на худой конец…– С тобой все ясно. – проговорил я. – Посиди дома, отдохни…– Но ведь мы собирались прошвырнуться по реанимациям, – в отчаянии закричал Тролль.– Вот и прошвырнись.– Я не могу! Я же – призрак.Ей-богу, мне было его жаль. Однако ревность, как известно, чувство неконструктивное.Веньковецкого в галерее я не застал. Как мне сообщила чрезвычайно худая особа лет восемнадцати-двадцати, восседавшая посреди зала, у того был «отходняк после вернисажа». Она взглянула в протянутый мною каталог и ответила, что некий Сергей Черемухин действительно приносил им эту картину, но она в итоге не выставлялась и была возвращена владельцу дней десять спустя. Покопавшись в одной из служебных книг, она даже смогла сообщить его адрес. Квартира находилась в Кройцберге.Я позвонил Маевской. Она тут же сняла трубку.– Привет, – бодро произнес я. – Послушай, ты не знаешь художника по фамилии Черемухин?– Как фамилия? Мухин?– Нет, Черемухин. Че-ре-му-хин, – повторил я по слогам.– Черемухина не знаю, даже не слышала никогда. А Мухин действительно был. Только умер несколько лет назад. Если хочешь, могу узнать поточнее.– Нет, спасибо, про Мухина не надо. К тебе сегодня можно?– Сегодня нельзя, я тружусь. Гы-гы-гы… Ну что за вопрос?! Конечно можно! Кому-кому, а бывшему соседу по квартире…– Спасибо…– А Черемухина – нет такого. В природе не существует.Следующий визит я нанес Голдблюму. Я застал его в чрезвычайно суматошном состоянии. Он носился по комнате, как угорелый, и что-то возбужденно говорил в свой диктофон.Для разминки я протянул ему фотографию, взятую у Агаповой. Он мельком взглянул, скомкал ее в руке и бросил в мусорную корзину. «Сучий потрох», отметил я про себя.– Что-нибудь еще? – поинтересовался Голдблюм.Я вздохнул и протянул ему каталог, раскрытый на «Инженере Ерофееве». Голдблюм от удивления даже разинул рот.– Но ведь это же… это… совсем другое. Как тебе подобное даже в голову могло прийти?– Посмотрите, пожалуйста, внимательнее, – взмолился я.Он сел в кресло и уставился на портрет. Потом взял лупу и принялся изучать миллиметр за миллиметром.– Или это – какое-то наваждение, или ты – дьявол, – взволнованно произнес он.– Разрешите связаться с Черемухиным?– Разумеется! – Он вновь забегал по комнате. – Мы сейчас вместе отправимся к нему. Адрес у тебя есть?Я утвердительно кивнул.Он включил диктофон и произнес:– Машину к подъезду.Потом спохватился и то же самое проговорил в телефонную трубку. Затем посмотрел на меня.– Почему ты мне соврал, когда утверждал, что ничего не смыслишь в живописи?– Я действительно совершенно не разбираюсь…– Прекрати! Для того, чтобы провести параллель между работами в метро и этим портретом, нужно быть профессионалом высокого класса.– Интуиция, – развел я руками. Не мог же я рассказать ему про Малышку и Тролля.– Если это интуиция, то интуиция феноменальная!– У хорошего сыщика и должна быть феноменальная интуиция. Между прочим, это качество развивается.– Да? – Голдблюм нетерпеливо поглядывал в окно. Завидев свою машину, он тут же потянул меня вниз. – Пойдем, мне не терпится обнять его.Кройцберг – район преимущественно турецкий. Здесь расположены турецкие банки, турецкие автозаправки, турецкие магазины. Возможно, и турецкие бани тоже. Черемухин обитал рядом с турецкой прачечной.Роллс-ройс Голдблюма затормозил у ближайшей подворотни, на фоне которой выглядел чрезвычайно экзотически. Шофер остался в машине, а мы с Голдблюмом совершили восхождение на седьмой этаж, поскольку лифт в доме отсутствовал. Голдблюм беспрерывно потирал руки, тяжело пыхтел и восклицал:– Наконец-то!Я с ним мысленно согласился, когда мы – наконец-то! – остановились у обшарпанной двери.Открыл нам лысеющий мужчина в старом лиловом халате и шлепанцах на босу ногу. В процессе того, как он шел по коридору, открывал замок и выглядывал на лестничную площадку, он беспрерывно кашлял. Кашель продолжал душить его, не оставляя ни на минуту. Он бессильно повис на входной двери, а его тело продолжало содрогаться. Наконец, он замолк и уставился на нас.– Черемухин? – поинтересовался я, ткнув в него пальцем.Он утвердительно кивнул. В ответ Голдблюм издал восторженный рев и обхватил его руками. Черемухин как раз вновь принимался за кашель. Единственное, что он успел сделать, это испугаться, после чего, проявив полную неспособность выдержать на себе тушу Голдблюма, завалился внутрь квартиры, увлекая босса за собой. Я вошел следом и захлопнул за собой дверь.Черемухин кашлял еще несколько минут. При этом на лице его был нарисован панических страх. Голдблюм давно уже, поднялся, а Черемухин все извивался на полу. Я заметил, что при этом он постепенно, на манер удава, приближается к тумбочке с обувью, а когда маневр удался, рука его юркнула в резиновый сапог. И что бы, вы думали, извлек он оттуда? Газовый баллончик!Я достал из кармана свой пугач и повертел его на пальце. Черемухин в ужасе выпустил из рук баллончик и завыл. Потом вновь принялся кашлять.Я с трудом поднял его на ноги, сопроводил в комнату и позволил рухнуть в кресло.– Поздравляю, – воскликнул Голдблюм, появляясь в комнате вслед за нами. – Отныне вы – миллионер! Мультимиллионер!Бедняга испугался еще больше и вжался в кресло.– Откуда этот кашель?! – продолжал Голдблюм. – Чем вы питаетесь? Это не дело, мамочка моя.– Вы врач? – тихо проговорил Черемухин без особой уверенности. Видимо его сбили с толку слова «мамочка моя». Он даже перестал кашлять. Затем перевел взгляд на меня, и проблеск надежды в его глазах потух. Поскольку держал я в руках отнюдь не стетоскоп.– Спрячь пушку, – приказал мне Голдблюм, и я повиновался.– Почему вы не отзывались на объявления? – с отеческой укоризной обратился он к Черемухину. – Если бы не феноменальная интуиция Крайского…– Какие объявления? – простонал Черемухин.– Ну, сначала в немецких газетах, а потом Крайский дал объявление в «Европа-Центр».– По-немецки не читаю, – проговорил Черемухин, и я многозначительно кивнул, заглядывая Голдблюму в глаза. Мол, что и требовалось доказать. – А эта ваша «Европа-Центр», – продолжал Черемухин, – она, между прочим, денег стоит.В ответ Голдблюм с возмущением посмотрел на меня. Как же я только мог допустить, чтобы у самого маэстро Черемухина не было денег на покупку газеты. Эдакий душка, рубаха-парень. Что-то я не припомню, чтобы он предлагал мне удвоить тираж и разослать русскоязычным жителям Берлина газеты бесплатно.– Ну, да ладно, – великодушно махнул рукой Голдблюм. – Все хорошо, что хорошо кончается.– А в чем, собственно…– Как?! Разве я еще не сказал?! Отныне вы – миллионер! Мультимиллионер!Черемухин отмахнулся от этих слов, как от наваждения, потом усмехнулся.– Вы знаете, охотно бы вам поверил… Но у меня нет богатого дяди в Америке, к величайшему моему сожалению. Так что наследства ждать не от кого.– Вы издеваетесь? – рявкнул Голдблюм и Черемухин вновь вжался в кресло. – Какой дядя? Зачем нам дядя? Я и есть тот дядя, который принесет вам на блюдечке… Э, да вы, я вижу, еще совершенно не в курсе дела.Голдблюм огляделся по сторонам, подтащил второе кресло поближе, уселся в него и любовно заглянул Черемухину в глаза.– Признайтесь, кто надоумил вас разрисовать стены в метро? – мягко, по-отечески поинтересовался он.– Я не рисовал! – воскликнул Черемухин. – Это – наглый поклеп!– Ну, ну, – укоризненно протянул босс, – запираться не в ваших интересах, мамочка моя.– Клянусь! – Черемухин почему-то перекрестился. – Я – добропорядочный гражданин… Вернее – будущий гражданин… Федеративной Республики Германия… Я не гажу на тротуары, не рисую в метро. Я вам не панк какой-нибудь… А вы из полиции?Голдблюм поморщился.– Какая полиция? Крайский, объясни ему, наконец.– Картину Веньковецкому сдавали? – без обиняков поинтересовался я. – «Портрет инженера Ерофеева»? Сто двадцать сантиметров на восемьдесят?– А? – Черемухин открыл рот.– Ин-же-нер Е-ро-феев, – по слогам повторил я. – Ну, ну, Черемухин, приходите в себя.– Картину сдавал, – признался Черемухин, – но в метро не гадил. Картина – не доказательство.У меня внутри все так и упало. Неужели ошибка?– Дело в том, дорогой мой, – проговорил я.– …мамочка моя… – вставил Голдблюм.– …что «Портрет инженера Ерофеева» и те картины в метро принадлежат одной и той же руке, мы сделали анализ.– Но это не моя рука! – воскликнул Черемухин.– Тогда чья же?! Чья рука?! – взвыл Голдблюм.– А вы из полиции?– Да, – сказал я прежде, чем Голдблюм успел раскрыть рот.– Тогда я вам могу сообщить, что я вообще не художник. Я даже рисовать не умею. У меня в школе по рисованию всегда двойка была.– Это еще ни о чем не говорит, – успокоил я его. – У Эйнштейна тоже в школе двойка была по математике.– При чем здесь Эйнштейн? – возмутился Черемухин. – Я вам так обезьяну нарисую, что вы ее не отличите от слона.– Обезьяну – может быть. Но инженера Ерофеева вы тем не менее нарисовали. Правда, с деформированной башкой…– Подожди, Крайский, – перебил меня Голдблюм.– Жду, – сообщил я.Голдблюм немного подумал, затем оглядел комнату. Жалкая обстановка, продавленный пол, выцветшие обои. Черемухин в его лиловом халате и шлепанцах на босу ногу достойно венчал собой пейзаж.– Кто написал «Портрет инженера Ерофеева»? – прохрипел Голдблюм, жестко уставившись тому в глаза. Он уже не добавлял «мамочка моя».– А вы покажите удостоверение, я вам скажу.Глаза Голдблюма налились кровью.– Крайский, покажи ему.Между прочим, мою настоящую фамилию он мог бы и не называть. Ради конспирации, я готов был отозваться на имя Пронин, Тарантино, О'Коннэри или Мак-Магон. Я вытащил из кармана пугач и вновь прокрутил его на пальце.– Я друзей рэкетирам не продаю, – заявил Черемухин и вновь принялся кашлять.– Мы – не рэкетиры, – возразил Голдблюм. – Если вы нам поможете, получите неплохие комиссионные. А друг ваш сделается миллионером.– Мультимиллионером… – выдавил Черемухин сквозь кашель.– Да, мультимиллионером, – готовностью согласился Голдблюм.– Вчера вы прислали этого Абу Бабу (ударения на первом слоге), а сегодня решили изменить тактику… – Выражение негодования на лице у Черемухина не получилось – помешал кашель.– Кого? – рявкнул босс.– Абу Бабу, по крайней мере он так представился. Вы ведь тоже работаете на Шидловского?– Чтобы Голдблюм работал на какого-то Шидловского, – взорвался босс. – Голдблюм в жизни своей ни на кого не работал. На него работали – да! Но он…– Тогда кто вы? – почти простонал хозяин дома. – Конкурирующая фирма?Голдблюму удалось взять себя в руки, после чего он подробно рассказал, кто он такой. И даже показал свой американский паспорт.– И вы действительно считаете, что мой друг – гений? – с ноткой недоверия в голосе произнес Черемухин.– Иначе, на кой ляд бы вы нам понадобились!– Ну, может вы хотите помочь Шидловскому, поскольку этот Абу Бабу…– К черту Шидловского! – вновь вышел из себя босс. – К черту Абу Бабу! Вы скажете, как зовут вашего друга, или нет?Черемухин немного подумал.– Поскольку Шидловский и Абу Бабу знают, как его зовут, а вы – нет, значит вы не от Шидловского. Хорошо… пятьсот марок. Для начала.– Крайский, дай ему, – проговорил Голдблюм.– Что значит, для начала? – уточнил я.– Пятьсот марок за то, как его зовут. И тысяча за всю остальную информацию.– Нет, так дело не пойдет. Тысяча за все вместе.– Между прочим, я ему очень помог. И с этой картиной подставился…– Крайский, дай ему, – повторил Голдблюм.Я спрятал пугач и вытащил из кармана деньги.– Итак, имя.– Сначала пятьсот марок.Я отсчитал пять сотен и протянул ему.– Его имя Леонид Козираги, – проговорил Черемухин. – Он родом из Тамбова, как и я. Мы с ним жили в одном подъезде.– Сейчас он тоже имеет разрешение на жительство в Германии?– Нет, я сделал ему гостевой вызов пол года назад.– А где он сейчас? Уехал домой?– Дайте еще тысячу марок, и я расскажу все.Я посмотрел на Голдблюма и тот утвердительно кивнул. Я передал Черемухину тысячу одной бумажкой, и он долго рассматривал купюру на свет.– Последние годы в Тамбове он бедствовал, – медленно проговорил Черемухин. – Мы переписывались… Шидловский, кстати, тоже из нашего города, тамбовский волк… Я встретил его как-то на улице…– Кого? Шидловского?– Да, и рассказал ему о Леньке. И тот говорит… Я тогда еще не знал, что он – гангстер…– Кто? Шидловский?– Конечно! Не Ленька же! И он говорит: «Вызывай Козираги сюда, я попробую ему помочь.» Я даже не поинтересовался, как он собирается это делать. И Ленька приехал, привез с собой картины, свернутые в большой рулон. Ему пришлось долго оформлять разрешение на их вывоз. Воображаете? Нищий художник, а ему говорят, что его картины представляют большую ценность для государства!… Одним словом, поселился Ленчик у меня, а с Шидловским они уговорились, что тот организует его выставку и сделает ему имя. А потом восемьдесят процентов от прибыли – ему.– Восемьдесят процентов! Безобразие! – гаркнул Голдблюм.– Шидловский снял на месяц помещение, дал деньги на багет и подрамники, выпустил рекламный проспект. Все это обошлось в пятнадцать тысяч марок. А дело не пошло, т. е. не купили ни единой картины.– А он профессионал, этот Шидловский? – поинтересовался Голдблюм. – Давно он занимается подобной деятельностью?– Я же вам сказал: он – гангстер. Но делалось на мой взгляд все достаточно профессионально, просто не нашлось покупателей.Голдблюм хрюкнул.– Выставка закончилась провалом, – продолжал Черемухин, – и Шидловскому удалось все повернуть так, что пятнадцать тысяч Козираги ему должен. «Иди, рисуй портреты на улице», сказал он. Ленчик еще пытался бороться. Он обошел все частные берлинские галереи, но ему везде отказали…– Он говорит по-немецки? – уточнил я.– Он общался с ними по-английски. А если была надобность, я кое в чем помогал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48