Ямб, свободный стих, аллитерация, ассонанс создаются не каждый день. Можно работать и над их продолжением, внедрением, распространением».
Маяковский едко высмеял некоего Степу, у которого «в стихах Коминтерна топот...» и который «творит, не затемняя сознания, без волокиты аллитераций и рифм». Тут одновременно сатирическая стрела пущена и в критиков, ибо квалификацию, которая следует из дальнейших строк стихотворения, могли придумать только они: «У Степы незнание точек и запятых заменяет инстинктивный массовый разум, потому что батрачка - мамаша их, а папаша - рабочий и крестьянин сразу».
Маяковский еще и еще раз подчеркивает, что смысл его статьи не в рассуждении о готовых образцах или приемах, а в попытке раскрытия самого процесса поэтического производства.
Но сосредоточивая внимание на поэтической работе как производстве, нарочито огрубляя ее процесс, он утверждал, что «сущность современной работы над литературой не в оценке с точки зрения вкуса тех или иных готовых вещей, а в правильном подходе к изучению самого производственного процесса».
Опять эта подстановка лефовского «производства» вместо искусства.
Маяковский объявляет войну халтуре, стихотворческой серятине и в то же время отказывается судить о «готовых» произведениях с точки зрения вкуса, все внимание уделяя деланию стиха... Над поэтом тяготеет лефовский лозунг поднятия искусства «до высшей трудовой квалификации». Леф еще путается в ногах, еще напоминает о себе в теоретических высказываниях, хотя поэзии «шаги саженьи» обгоняют и опровергают его тупиковые догмы.
В «Послании пролетарским поэтам» Маяковский сказал о себе: «Я по существу мастеровой, братцы...» - и призвал поэтов работать до седьмого пота над поднятием количества, над улучшением качества, словно речь шла не о поэзии, а о выпуске товаров ширпотреба. И это опять в духе лефовской «трудовой квалификации». Но в этом же стихотворении проникновенно выражена забота о душе поэта. Обращаясь к коллегам, он почти просит: чтоб «не обмелели ваши души...» Это уже не по Лефу, или, как сказано в другом стихотворении, - «не по службе, а по душе».
Но именно «по службе» Маяковский уделяет в статье большое внимание «производственной» стороне «делания» стихов, когда он говорит о предварительных поэтических заготовках (рифмах, размерах, аллитерациях, разной ясности и мутности темах), уверяя, что на заготовки у него уходит от 10 до 18 часов в сутки, и о записных книжках, как одном из главных условий творческой работы.
От 10 до 18 - сказано не для красного словца. Он «работал» всегда, во всякое время, даже когда просто разговаривал с кем-то. Имея гениальное лингвистическое чутье, Маяковский не пропускал ни одного слова, названия, фамилии, примечательных хоть какой-нибудь смысловой, фонетической или грамматической неординарностью. К фамилии художника Комарденкова тотчас же находилась рифма «морденка». Услышав слово «боржом», он начинал спрягать его как глагол: «Мы боржом, вы боржете, они боржут». Или «стукал лбами» созвучные прилагательные: «водосточный - восточный - водочный». Услышав незнакомое слово, докапывался до смысла.
Рассказывал Асеев:
- Асейчик, что такое шерешь?
- Шерешь - это молодой утренний ледок на лужах...
- А откуда оно пошло? Может быть, от «шуршать»?
- Возможно, и так. А где вы его, Володечка, взяли?
- Да вот у вас там в стихе - «пробиваясь сквозь шерешь синий».
- Ну да, ледок; он у меня от бабки в наследство остался; это она говорила: «Еще утка шеренгу не хватила», то есть еще ранних заморозков не было.
- А зачем утке хватать шерешу?..
Он стремился преодолеть разрыв между литературным и бытовым языком. Может быть, поэтому и неологизм иногда извлекал из бытовых ситуаций.
Записные книжки были лабораторией. Туда заносились рифмы, строчки, слова, метафоры, строфы, беловые варианты стихотворений, адреса, телефоны, другая необходимая информация. С 1917 по 1930 год у Маяковского накопилось 73 записных книжки.
А некоторые стихотворения, как признавался сам Маяковский, сделаны им «наизусть», то есть сложились в уме в результате «вышагивания», «выборматывания». Тогда они почти в готовом виде ложились в записную книжку или прямо на лист чистой бумаги.
И уж коли зашла речь о записных книжках, то как ко сказать о том, что они заполнены множеством рисунков поэта, среди которых большое место занимают шаржи. Шаржи, карандашные портреты Маяковского высоко оценивали художники. В нескольких штрихах, часто набросанных наспех, где-нибудь во время заседания, беседы, даже чаепития, Владимир Владимирович умел запечатлеть не только сходство, но и характер человека. У него есть шаржи на Горького, очень смешные шаржи на самого себя. Маяковский нисколько не стеснялся показывать себя в кривом зеркале. Рисовать он любил.
А рабочие «сюжеты» иногда были похожи на шутку. Еще один из рассказов Асеева:
- Асейчиков! Продайте мне строчку!
- Ну, вот еще, торговлю затеяли!
- Ну, подарите, если забогатели. Мне очень нужна!
- Какая же строчка?
- А вот там у вас в беспризорном стихе: «от этой грязи избавишься разве».
- А куда вам ее?
- Да я еще не знаю, но очень куда-то нужна!
- Ладно, берите, пользуйтесь.
Строчка, чуть варьированная, вошла в одно из стихотворений об Америке.
А однажды Олеша предложил Маяковскому купить у него рифму: медикамент - медяками. Маяковский не задумываясь дал ему рубль. Олеша удивился, почему так дешево.
- Потому что говорится медикамент, с ударением на последнем слоге, - пояснил Маяковский.
- Тогда зачем вы вообще покупаете? - снова удивился Олеша.
- На что-нибудь пригодится...
«Производственные» моменты все же не заслоняют от поэта главного - наличия «задачи в обществе», целевой установки и т. д. Но и об этом главном говорится на деловом языке «производства».
Маяковский-теоретик отстает от Маяковского-поэта. Но, теоретизируя в стихах, он не всегда рассудителен. Одно дело, когда Маяковский предлагает «для любви и для боя - марши», игнорируя разделение на - «гром» и на «шепот». Другое дело вот это, когда никакое умение само по себе не поможет, когда от поэта требуется нечто большее:
Мало знать
чистописаниев ремесла,
расписать закат
или цветенье редьки.
Вот
когда
к ребру душа примерзла,
ты
ее попробуй отогреть-ка!
Маяковский-поэт связывает в одно нераздельное целое «стихов сорта» и любовь. «Я меряю по коммуне стихов сорта...» - говорит он. Но что такое коммуна в его представлении? Это - любовь, страсть души, в коммуну душа потому влюблена, что коммуна, опять же в его представлении (и это святая вера!) - «огромная высота», что коммуна - «глубочайшая глубина»!
Тут чувственный образ заполняет все пространство стиха, побеждает поэзия, побеждает «внеутилитарная эстетика», которая Арватовым, Бриком и другими лефовцами расценивалась не иначе, как лабораторная, а на самом деле оказывалась единственно «законной».
Вступая в поэму «Владимир Ильич Ленин», Маяковский дал ясно понять, почему он начинает «про Ленина рассказ», связав это со своим внутренним состоянием после смерти вождя, с тем, что «резкая тоска стала ясною осознанною болью». Не утилитарная задача, понятая по-лефовски, а состояние души, внутренний порыв привели его к поэме о Ленине, к немедленному желанию воплотить зревший в уме замысел.
Стихотворения, посвященные литературным нравам и литературной критике, статья «Как делать стихи?» обнаружили «литературный» крен в творчестве Маяковского. Жизнь обратила его к этим темам.
Конечно, не случайно в статье «Как делать стихи?» он раскрывает свою лабораторию, показывает свой опыт на примере стихотворения «Сергею Есенину». Не только потому, что оно - одно из самых последних к тому времени. Для Маяковского - в этой статье, в это время - оно имело принципиальное значение. В поэзии есть халтурщики, есть «не имеющие ничего, окромя красивого почерка». А тут - Есенин. Поэт, как говорят, милостью божьей. Его смерть - факт литературный. «В горле горе комом...» И даже больше того. Прочитав в газете предсмертные строки поэта:
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей, -
Маяковский понял, «скольких колеблющихся этот сильный с_т_и_х, именно - с_т_и_х, подведет под петлю и револьвер». Стало быть, смерть Есенина, его предсмертные стихи стали фактом не только литературным, но и о_б_щ_е_с_т_в_е_н_н_ы_м.
Маяковский и Есенин - современники. Пути этих двух крупнейших русских поэтов не раз пересекались, и их взаимоотношения складывались не просто. Познакомились они еще до революции. Это было (по рассказу В. Каменского) на званом ужине у Федора Сологуба. После выступления Маяковского хозяин попросил прочитать стихи белокурого паренька, приехавшего будто бы только сейчас из деревни.
И вот на середину зала вышел деревенский кудрявый парень, похожий на нестеровского пастушка, в смазных сапогах, в расшитой узорами рубашке, с пунцовым поясом.
Это был Сергей Есенин.
Слегка нараспев он прочитал несколько маленьких стихотворений о полях, березках.
Прочитал хорошо, скромно улыбаясь.
А когда стали просить еще, заявил:
- Где уж нам, деревенским, схватываться с городскими Маяковскими. У них и одежда, и щиблеты модные, и голос трубный, а мы ведь тихенькие, смиренные.
- Да вы не ломайтесь, парень, - пробасил Маяковский, - не ломайтесь, миленок, тогда и у вас будут модные щиблеты, помада в кармане и галстук в аршин.
Сам Маяковский пишет про маскарадный костюм Есенина: «Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.
Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:
- Это что же, для рекламы?
Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло.
Что-то вроде:
- Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем... мы уж как-нибудь... по-нашему... в исконной, посконной...
Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны.
Но малый он был как будто смешной и милый. Уходя, я сказал ему на всякий случай:
- Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!
Есенин возражал с убежденной горячностью. Его увлек в сторону Клюев, как мамаша, которая увлекает развращаемую дочку, когда боится, что у самой дочки не хватит сил и желания противиться».
Квартира Сологуба была не первой, где к тому времени побывал Есенин. Блок видел его у Мережковских - в том же одеянии, в том же амплуа пасторального персонажа. Но Есенин все равно всем понравился, играл он свою роль талантливо, да и стихи были прекрасные, свежие, нежные, как первая зелень на лугах.
Бурлюк, разглядывая юного поэта, спросил:
- А почему вы бываете в салонах?
- Глядишь, понравлюсь, - хитро улыбнулся Есенин, - меня и в люди выведут.
«Есенин мелькал» - пишет Маяковский. Какие-то эпизодические встречи были между ними в эти годы. Но «плотно» они впервые встретились после революции у Горького, в Петрограде. Маяковский «со всей врожденной неделикатностью» заорал:
- Отдавайте пари, Есенин, на вас и пиджак и галстук!
Есенин озлился и пошел задираться.
На Есенина в годы войны оказали сильное влияние идеи литературной группы «Скифы», нашедшие отражение в творчестве поэта. Может быть, отголосок этих идей можно услышать в эпизоде, рассказанном Н. Полетаевым.
Есенин приставал к Маяковскому и, чуть не плача, кричал ему:
- Россия моя, ты понимаешь - моя, а ты... американец! Моя Россия!
На что сдержанный Маяковский отвечал иронически:
- Возьми, пожалуйста! Ешь ее с хлебом!
Есенин скоро отошел от скифства, принимавшего все более эсеровскую окраску, отошел в сторону Горького.
Маяковский говорит о стихах Есенина, «которые не могли не нравиться», и о том, что поэт «выбирался из идеализированной деревенщины», что вокруг него разросся имажинизм, с которым пришлось воевать.
Дальнейший этап взаимоотношений окрашивается яростной полемикой между футуристами и имажинистами. Имажинисты, к которым примкнул и которых представлял Есенин, почти в каждом номере своего журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном» нападали на Маяковского, на футуристов, те отвечали не менее резко.
Диспут между ними в ноябре 1920 года в Политехническом (под председательством Брюсова), о котором уже рассказывалось, был одной из ярких вспышек неутихавшей междоусобицы. Неприятие Маяковского имажинистами шло прежде всего по идеологической, содержательной стороне поэзии.
Но вот что странно: Есенин долгое время был убежден в отсутствии образности у Маяковского, говорил даже, что у него «нет ни одного образа». Дело тут не столько в предубеждении и групповой неприязни, сколько в разном понимании характера образности. На этой же почве Есенин отказывал Маяковскому в новаторстве.
- Маяковского я считаю очень ярким поэтом, но лишенным духа новаторства: он весь идет от Уитмена. А главное: у него нет поэтического мироощущения.
Если принять на веру это воспоминание И. Розанова, то Есенин в одном высказывании противоречит себе: может ли яркий поэт не иметь поэтического мироощущения? Ясно тут одно, что все оценки как с той, так и с другой стороны, окрашены в тона полемики, и принимать их за окончательные нельзя.
Надо, правда, сказать, что в ходе полемики Маяковский проявлял большую сдержанность и большую терпимость по отношению к Есенину как к поэту и человеку, утверждал, например, что из группы имажинистов останется он один, отзывался на каждый его жест для сближения.
На нашумевшем вечере под лозунгом «Чистка советской поэзии» (1922) Маяковский сказал несколько сочувственных слов о Есенине, который присутствовал в зале, хотя имажинисты приняли решение бойкотировать «чистку». В этом же году они вместе выступали на вечере, сбор с которого шел в помощь голодающим Поволжья. В октябре 1923 года вместе выступали на вечере, посвященном началу занятий Литературно-художественного института.
Вспомним также и переговоры о сотрудничестве Есенина в журнале «Леф».
В последние годы встречи двух поэтов «были элегические, без малейших раздоров». Есенин отходил от имажинизма. Маяковскому это нравилось. Он заметил также у Есенина чувство некоторой зависти к поэтам, «которые органически спаялись с революцией», заметил явную симпатию к лефовцам. Есенин заходил к Асееву, звонил Маяковскому.
К этой, «элегической» поре взаимоотношений двух поэтов относится их встреча в Тифлисе, о которой вспоминает Ник. Вержбицкий. Маяковский приехал в Тифлис в конце августа 1924 года, совершая маршрутную поездку: Севастополь - Ялта - Новороссийск - Владикавказ - Тифлис. В эти же дни появился в Тифлисе и Есенин, заехавший сюда из Баку. Вместе с Вержбицким они навестили Маяковского в гостинице «Палас». Поэты встретились вполне дружелюбно.
- Из Москвы? - спросил Маяковский.
- Почти...
- Бежали из столицы?
- От себя! - ответил Есенин.
После краткого обмена заграничными впечатлениями (оба как раз совершили поездки на Запад, Есенин даже в Америке побывал), еще больше расположились друг к другу, хотелось продлить встречу и, по предложению Есенина, поехали в тифлисские бани с серными ваннами. Здесь, лежа на каменных диванах, они испытывали на себе весь обширный ритуал восточного массажа и затем погрузились в бирюзовые волны мраморного бассейна. Сюда же им подали крепкий «ширинский» чай с индийским перцем, имбирем и с вареньем из лепестков розы. Все располагало к благодушию и доброжелательству.
После серных ванн направились к духан «Симпатия» на Пушкинской, со стенами, покрытыми темным лаком, сквозь который проступали портреты великих: Пушкина, Руставели, Колумба, Шекспира... Маяковскому портреты не понравились. Он рассказал своим спутникам о художнике самородке Вано Ходжабегове, дворнике, умершем с метлой в руках. Его замечательные рисунки находятся в городском музее. А при жизни он продавал их по полтиннику...
- А Нико Пиросманишвили! - все больше вдохновлялся Маяковский. - Это был простой уличный кинто, уличный торговец... За кварту вина на куске клеенки или листе кровельного железа он мог написать пейзаж или портрет торговца, а заодно и вывеску для его заведения! Пиросманишвили умер от голода, в сыром подвале, одинокий...
Праздничное настроение этого дня, однако, не разрушалось набегавшими время от времени тучками грустных воспоминаний. Поэты поднялись на фуникулере на Мтацминду. По их разговорам, репликам (как они запомнились Ник. Вержбицкому) видно было, что оба настроились на волну добродушного юмора.
- Может быть вы, Владимир Владимирович, и эту гору снесете, чтобы удобнее было ставить вашу «Мистерию»? - спросил Есенин, намекая на то, что как раз в это время Маяковский вел переговоры с режиссером Марджановым насчет постановки пьесы под открытым небом, на склонах годы Давида, или, может быть, имея в виду строки из стихотворения «Владикавказ - Тифлис», где говорится, что «для стройки» - «если Казбек помешает - срыть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70