Лезвие поймало солнце и отбросило блик на черный камень. Нутро Берена съежилось в страхе: на него неслись два ужаса, что преследовали его в самых черных снах: огромный нетопырь и черный волк. Но внешне он остался спокоен и знал, что примет бой во что бы то ни стало.
Волк при виде меча остановился, затормозив лапами, черный нетопырь грянулся оземь и обернулся темноволосой женщиной.
— Ах, вот как… — прохрипел Берен. — Нет, довольно мне от вас бегать!
И он двинулся врагам навстречу, изумляясь тому, насколько мерны и упруги его шаги.
А женщина вдруг отбросила черный плащ, вскинула руки и запела так, что камень бы разрыдался, услышав этот голос. И Берен, остановившись, опустил меч — кончик Нарсила обиженно скрежетнул по камню. Наверное, все могла бы подделать Тхурингвэтиль — и облик, и стать — но этот голос, эта соловьиная дрожь на самом вверху звука — только одно создание в мире так могло.
— Тинувиэль, — выдохнул Берен. — Не привидение, не греза — ты…
Громадный волк встряхнулся яростно, словно хотел выскочить из шкуры — и действительно сбросил ее. Жемчужно-серая шерсть засеребрилась на ярком солнце. Лютиэн повисла у Берена на шее — он обнял ее за пояс. Оба плакали и смеялись, а Хуан носился кругами и лаял.
— Как ты меня находишь каждый раз? — спросил Берен, когда первая безумная радость схлынула и он смог наконец выпустить ее из объятий.
— Как нахожу? — Лютиэн провела пальцем по его груди. — Нахожу изрядно отощавшим. И мокрым. Но живым, чему не устаю дивиться. Ты говорил про эльфа, изыскавшего семь способов полета, но отлетевшего лишь после смерти — я нашла девятый способ полета, и осталась жива. На этих крыльях я поднялась над пустыней. Это было легко — отсюда поднимается вверх сильный поток горячего воздуха; я просто расправила крылья и плыла, а потом катилась по воздуху вниз, как со снежной горы. Вчера я чуть не погибла в грозу, но успела подняться выше тучи и долго боялась, что не сумею тебя найти за этой мглой, или что устану раньше, чем кончится гроза…
— Ох, — он посмотрел на нее, на брошенный ею черный плащ. — Я жив только потому, что боги послали эту грозу. Не нужно было тебе следовать за мной.
— Берен! — она притянула его к себе так, что они соприкоснулись лбами. — Разве ты еще ничего не понял? Мы будем вместе, куда бы ни привела судьба.
— Она ведет меня к смерти, и там мы вместе не будем, потому что на другой стороне наши народы ждет разная участь! Хуан, сукин ты сын — чем ты думал, я же велел тебе ее беречь?! Боги! — Берен швырнул меч и тот зазвенел о каменную наковальню. — Почему вы измысливаете мне новые испытания? Разве мало того, что я уже вынес? Мало того, что я еще вынесу? Чем я так провинился перед вами или перед Отцом, что должен еще и любимую вести в логово Моргота? Если бы мне вчера дано было знать об этом — я бы еще раньше вылил всю воду и умер прежде дождя; я бы встал под молниями во весь рост!
— Почему бы просто не броситься на меч, — поднятый и свернутый было плащ Тхурингвэтиль Лютиэн с силой шлепнула ему под ноги, как мужчина в разгар спора швыряет оземь шапку или посох. — О, как же я устала от твоих колебаний! Почему такой муж, как ты, временами болтает такое, чего постеснялось бы дитя? Кто ты, по-твоему, если Могуществам только и дела, что выдумывать тебе новые мучения!? Берен, почему ты не подумал о том, что у меня могут быть сердце и воля? Если наш союз заключен, как ты уповаешь, во имя великой цели — то почему ты отказываешь мне в праве быть в союзе с тобой? О, лукавый род людской — вы и самоотвержением своим умудряетесь гордиться! Как же сильно Финрод любил вас, если у него на вас хватало терпения?!
Она еще много чего хотела сказать, но увидела вытянутое лицо Берена, приоткрытый рот и распахнутые глаза под изумленно изогнутыми бровями — и не смогла удержаться от смеха. Таким озадаченным она его еще не видела — если бы Хуан заговорил, Берен и то не удивился бы сильнее.
— Я еще ни разу не видел тебя в гневе, — прошептал он наконец, качая головой. — Я и вправду такой дурак? Прости.
Он встал перед ней на колени и прижался лицом к ее груди.
— Ты не дурак, — Лютиэн погладила его серые волосы. — Просто упрямец.
— Да, это верно, — он встал, не отпуская Лютиэн, и она ахнула от неожиданности, оказавшись переброшенной через его плечо.
— Ты так и понесешь меня?
— Мы с Хуаном будем меняться, — в его голосе она услышала усмешку.
— Хуан уходит.
Берен остановился.
— Это кто сказал? — повертел он головой.
— Хуан говорит. Хуан уходит.
Берен поставил Лютиэн на землю. Она ошибалась, думая, что речь Хуана не сможет изумить его сильнее, чем ее гнев.
— Пес, — горец подошел к собаке и положил ладонь на белый лоб. — Неужели ты не пойдешь с нами?
— Нет еды для Хуана. Нет воды. Он приходит в Ангбанд, слабый, дерется и умирает. Он возвращается и живет, и ждет Госпожу.
— Думаешь ее дождаться?
— Хуан ждет. Человек хочет — Хуан идет с ним и умирает в Ангбанде.
— Нет, человек не хочет твоей смерти, пес. Благодарю тебя — и отпускаю.
— Человек не благодарит. Человек просит знак и получает знак.
— Что ты сказал? — Берен подался вперед, сграбастав шерсть Хуана в горсти.
— Человек просит знак и получает знак. Хуан не знает, что это. Это не от Хуана.
Берен наклонялся к Хуану изумленный — а выпрямился потрясенный.
— Хуан уходит, — сказал пес. — Хуан прощается.
— Да, пес богов, — Берен кивнул. — Прощай.
И, подумав, поправился:
— Не в последний раз видимся.
Хуан, разом опять утратив да речи, тявкнул коротко, обежал пару кругом — на прощание — и помчался на юг размашистыми плавными скачками. Вскоре он исчез в отблесках то ли остатков воды, то ли снова обманной игры света в плывущем воздухе.
Берен и Лютиэн остались одни.
— Что ж… — задумчиво сказал Берен. — Насчет еды и воды он был прав: у меня не хватило бы на его долю. Давай-ка поедим.
Он выложил на холстинку то, что у него было: липкое месиво из дорожного печенья, размокшие засушенные яблоки, груши и ягоды, нарезанную полосками солонину, которая сейчас походила на раскисшую паклю, слипшиеся грудкой орехи и семечки анарилота.
— Вот и весь пир, — виновато развел он руками.
— У меня совсем мало того, что можно было бы подать к столу… — Лютиэн развязала поясной мешочек. — Но если ты хочешь, то вот…
— Лембас! — ахнул Берен, глядя на связку эльфийских дорожных хлебцев.
— Мне этого хватило бы на весь путь, — Тинувиэль переломила один хлебец над «лодочкой» ладони Берена. — А об обратной дороге никто из нас, как видно, не подумал…
Берен печально улыбнулся.
— Что проку о ней думать. Мы с тобой надеемся только на чудо, верно? Наше дело дойти туда, и…
— И что? — с искренним любопытством спросила Лютиэн. Она не имела понятия о том, что следует там сделать, и отправилась в путь, ожидая какого-то вдохновения. Может быть, его получит один Берен? Или уже получил?
— Не знаю, — человек тряхнул головой, положил в рот кусочек хлебца, задумчиво разжевал и запил. — Чем больше я об этом думал, тем яснее понимал, что думать не надо. Почему-то мне кажется, что когда Сильмарилл будет в наших руках — дальнейшее решится само собой. Это было вложено в самую глубину моего сердца, я боюсь заглядывать туда.
Они молча ели какое-то время — один лембас на двоих, плоды, солонина, отдающая медом и орехи в меду, отдающие солониной. Лютиэн заметила, что Берен не может есть орехи и семечки, и не стала есть плодов и размякшего хлеба, оставляя ему, а сама принялась за это человеческое лакомство. Хм, ну, по крайней мере, это когда-то было человеческим лакомством.
— Остался сущий пустяк, — сказала она, когда они покончили с трапезой и даже крошки лембас съели до последней. — Войти в Ангбанд.
— Да, — кивнул Берен. — Об этом я тоже много думал, и думал, что это будет просто. Когда я… бегал на поводке у Саурона, мне приходилось иметь дело с рыцарями Моргота. Они много говорили об Ангбанде и не делали из этого тайны. Насколько я успел узнать, войти в Ангбанд намного проще, чем выйти. Пускают туда всякого, а вот выпускают только тех, кто выходит не таким, каким вошел, а каким хотел его сделать Моргот.
— Но мы ведь не поддадимся.
— Мы постараемся, mell…
Он повернулся лицом на север, потом вскочил, облизал палец и вытянул руку над головой.
— Ветер с севера, навстречу нам.
— Да, и что?
— Это значит, мы перевалили через середину треклятой морготовой наковальни. Бьюсь об заклад, что еще до заката мы выйдем из этой каменной ловушки.
— Мы выйдем раньше, Берен. Ведь я полечу.
— А я? Радость моя, ведь я не пес, чтобы ты могла набросить на меня личину волка.
— Для чар личины безразлично, пес ты или человек. Ты думаешь, что полевую мышь проще сделать летучей, чем эльфийскую деву?
Берен недоверчиво посмотрел сначала на Лютиэн, потом на волчью шкуру, потом снова на Лютиэн.
— Я ковыряюсь здесь уже шестой день, — сказал он. — А за какое время вы преодолели это расстояние?
— Мы вчера вышли в путь. Хуан бежал со всех ног.
Берен в задумчивости поскреб заросший подбородок.
— Мне не понравилось быть орком, — сказал он. — Думаю, волком быть тоже не понравится. Но подыхать от жажды и от того, что солнце лупит прямо по голове — тоже не понравилось.
— Тебе решать.
Он снова почесал подбородок. Слова про то, что «солнце бьет», не были пустой фразой — он и вправду выглядел как побитый. Губы растрескались и запеклись корками, как присохшие ссадины, веки покраснели и припухли, через лицо шла багровая полоса, словно Берен надел красную полумаску. Пять дней пути дались ему трудно.
— Скажи, что ты чувствуешь в ее шкуре? — прошептал он, неосознанно лаская пальцы Лютиэн.
— Силу, — ответила она. — Власть. Я могу навести ужас на сотни. Могу сразиться с кем угодно из мирроанви, победить его и выпить жизнь. Могу умчаться куда хочу, недосягаемая, незримая… Но все это солома, Берен. У меня было достаточно силы и власти в доме отца, и я не желаю внушать ужас, это противно мне. Не бойся волчьей шкуры, бойся волчьей сути.
— Ты права, — Берен начал собирать еду в котомку. Собрав, поднял волчью шкуру и набросил на плечи так, что череп оказался на голове.
— Как я должен надеть ее — так?
— Сначала давай поспим.
Проснулись они, когда солнце уже садилось, а луна — красная, разбухшая — только-только начала проступать на светлом небе, как кровь на ткани.
— Пора, — сказала Лютиэн. — Разденься. Этот мой плащ — одежда сам по себе, да и тварь, в которую я превращаюсь, не превосходит меня величиной. Ты же, боюсь, разорвешь свое платье, когда сделаешься волком.
Берен пожал плечами и начал снимать сапоги. Когда он сбросил куртку и рубашку, Лютиэн увидела, что его руки, плечи и грудь взялись «гусиной кожей». Он боялся куда сильней, чем хотел показать.
Она увязывала его вещи, а он ждал, обернувшись волчьей шкурой и переминаясь с ноги на ногу на горячем камне.
— Ты мне еще велишь на карачки встать? — жалобно спросил он, когда Лютиэн закончила увязывать его одежду в узел.
— Нет, — улыбнулась она. — Просто закрой глаза.
Берен зажмурился. Это не было необходимостью, но Лютиэн не хотела, чтобы ему слишком сильно мешали страх и стыд. Она заставила его разжать пальцы, комкающие волчью шкуру перед животом и опустить руки, чтобы они повисли вдоль тела, расправила складки жесткого меха на плечах и на шее, уложила лапы так, чтобы они свисали вдоль плеч, обошла Берена кругом, разглаживая мех, успокаивая напряженного человека этими движениями; и когда он немного расслабил окаменевшие плечи — быстро взмахнула плащом над его головой.
Он упал вперед как каменная стена под ударом тарана — Лютиэн подставила плечо, но смогла лишь не дать человеку удариться оземь лицом. Удержать его было не в ее силах.
Волчью шкуру пришлось укладывать и разглаживать заново — теперь уже по-настоящему. Сильно проводя ладонями вдоль шерсти, лаская сквозь мех неподвижное тело, Лютиэн завела вполголоса заклинательную песнь.
Итиль, безмолвное волчье солнце,
На струнах струй серебристого света
Пропой своим детям песнь одиночества,
Пока звезды заревом не сожжены.
Внемли, неверный, призыву пасынка,
Тоскливому зову осеннего хлада,
Голоду пажити снежной, сосновой,
Пряной жажде гона весеннего.
К тебе из волглой логова мглы,
Тщетно ли сука взывает щенная?
Зря ли кормилец, кровавый ратай,
Воем время твое тревожит?
О, Тилион, стадо твое ждет тебя,
Пастырь волчий, кормчий сумерек,
Направь ладью свою рукою крепкой,
Прими в свою руку свору полночную…
Закончив эти слова, она вскочила, легко хлестнула волка-Берена концом плаща по ушам и звонко крикнула:
— Cuio!
Он вскочил и заметался во все стороны — матерый черный волчище, весь из напряженных жил и тугих мускулов. Непривычные лапы заскользили по камню, он завалился на бок, жалобно взвизгнул и снова вскочил, вертясь так и этак, чтобы рассмотреть себя, повалился на спину, елозя, как пес, замученный блохами, затем закрутился юлой, покусывая свои бока, словно пытаясь зубами сдернуть с себя чужую шкуру, а потом упал на брюхо и полз, пока не ткнулся головой в колени Лютиэн, тяжело дыша и с каждым выдохом поскуливая тихонько, словно спрашивая: «Что же это ты со мной сделала?»
— Успокойся, mell, herven, не нужно бояться, я никогда не сделаю тебе зла, — она гладила и трепала за ушами волчью голову, из глазниц которой укоризненно глядели человечьи глаза. — Встань, дорога нас ждет.
Он вскочил — живая черная молния, готовая прянуть и поразить любого: глаза сверкают, уши прижаты и блестят белые клыки. Когда Лютиэн навьючила на него узлы со снедью, водой, одеждой — и меч, он недовольно заворчал, но человек в нем был намного сильнее волка, и разум — сильнее зова луны, силой которой он облекся в волчью плоть.
— Вперед! — затянув последний узел, Лютиэн хлопнула его по загривку — и он рванул с места, скрежетнув когтями о камень. Тинувиэль набросила и застегнула оборотничихин плащ, и побежала следом, на бегу расправляя руки. Ветер ударил в кожаные полы, на мгновение замедлив ее бег — но она оттолкнулась ногами от земли и черные крылья срослись с ее руками, хватая ветер и поднимая ее тело навстречу воздушному потоку.
Он уже успел убежать далеко вперед, когда она увидела его — черного на черном, заметного только по движению. Сменив угол полета, нетопыриха понеслась вниз, не давая ветру ни опрокинуть себя назад, ни сбросить вперед. Несколько мгновений — и две черные тени мчались по черной равнине одна над другой: летучая мышь настигла волка и вцепилась когтями в шерсть на его загривке, превратив свой полет в скольжение на крыльях.
Волк глухо зарычал на бегу, и она почувствовала в этом рыке яростную радость, острое наслаждение испытанным — сменившее прежний испуг. Волк-Берен рассекал горячую ночь, трепеща от восторга.
Люди и эльфы, mirroanvi, — существа, суть которых тесно связана с их плотью. Эта ночь и еще одна будут ночами полнолуния, а потом — таково было заклятие, сотканное Лютиэн — волчьи чары должны были спасть с Берена. Теперь, чувствуя его радость, она побаивалась — не слишком ли долгим будет срок? Не произойдет ли в его сути перемен?
Но отступать было уже поздно.
Они мчались всю ночь, и миновали каменное блюдо, а наутро Лютиэн вернулась в свой облик, развязала вьюк с едой и накормила волка. Он сожрал все — кроме лембас, отложенных на самый последний день — и выпил почти целый мех воды. Потом они пошли рядом — Лютиэн в своем обличии и громадный волк, притомившийся от ночного бега. Когда жара сделалась невыносимой, они легли спать и проснулись с закатом. Волк допил воду из меха, облизал руки Лютиэн, немного поласкался к ней — и начался новый бег под низкой, зловещей луной.
Этот бег был не так стремителен как тот, прошлой ночью — мешал песок. Потом он сменился мелкими камешками и шлаком, а местность сделалась неровной, изрытой оврагами и пересохшими руслами — здесь во времена Ард-Гален пробегали мелкие степные речки, наполнявшиеся талой и дождевой водой. И мышь с волком то влетали на маленький холмик, то ныряли в темноту оврага.
В этих местах уже росло кое-что — сухая ломкая трава, что проживает свой краткий век во время весенних дождей и засыпает мертвым сном до следующего лета; неприхотливая колючка, лишайники. Никакой ночной живности не было видно — кроме ящериц, что охотились на насекомых и пауков. То там, то здесь мгновенными струйками перетекали они с места на место — и тут же замирали, сливаясь с камнем, такие же неразличимо-серые и шершавые.
Под утро луна поблекла, и двое в ночи замедлили свой бег. Шерсть на волке стояла дыбом, он вывалил язык — не так-то легко далась ему пробежка. Лютиэн затормозила крыльями, призывая его остановиться. Волк сел, Лютиэн отпустила его загривок и приняла свой облик. Волк тут же забегал вокруг нее, выпрашивая успокаивающую ласку, и вдруг прижал уши, оскалился и с коротким лаем прыгнул с места через ее голову и приземлился, растопырившись и выгнув спину, заслоняя Лютиэн собой…
Еще один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Волк при виде меча остановился, затормозив лапами, черный нетопырь грянулся оземь и обернулся темноволосой женщиной.
— Ах, вот как… — прохрипел Берен. — Нет, довольно мне от вас бегать!
И он двинулся врагам навстречу, изумляясь тому, насколько мерны и упруги его шаги.
А женщина вдруг отбросила черный плащ, вскинула руки и запела так, что камень бы разрыдался, услышав этот голос. И Берен, остановившись, опустил меч — кончик Нарсила обиженно скрежетнул по камню. Наверное, все могла бы подделать Тхурингвэтиль — и облик, и стать — но этот голос, эта соловьиная дрожь на самом вверху звука — только одно создание в мире так могло.
— Тинувиэль, — выдохнул Берен. — Не привидение, не греза — ты…
Громадный волк встряхнулся яростно, словно хотел выскочить из шкуры — и действительно сбросил ее. Жемчужно-серая шерсть засеребрилась на ярком солнце. Лютиэн повисла у Берена на шее — он обнял ее за пояс. Оба плакали и смеялись, а Хуан носился кругами и лаял.
— Как ты меня находишь каждый раз? — спросил Берен, когда первая безумная радость схлынула и он смог наконец выпустить ее из объятий.
— Как нахожу? — Лютиэн провела пальцем по его груди. — Нахожу изрядно отощавшим. И мокрым. Но живым, чему не устаю дивиться. Ты говорил про эльфа, изыскавшего семь способов полета, но отлетевшего лишь после смерти — я нашла девятый способ полета, и осталась жива. На этих крыльях я поднялась над пустыней. Это было легко — отсюда поднимается вверх сильный поток горячего воздуха; я просто расправила крылья и плыла, а потом катилась по воздуху вниз, как со снежной горы. Вчера я чуть не погибла в грозу, но успела подняться выше тучи и долго боялась, что не сумею тебя найти за этой мглой, или что устану раньше, чем кончится гроза…
— Ох, — он посмотрел на нее, на брошенный ею черный плащ. — Я жив только потому, что боги послали эту грозу. Не нужно было тебе следовать за мной.
— Берен! — она притянула его к себе так, что они соприкоснулись лбами. — Разве ты еще ничего не понял? Мы будем вместе, куда бы ни привела судьба.
— Она ведет меня к смерти, и там мы вместе не будем, потому что на другой стороне наши народы ждет разная участь! Хуан, сукин ты сын — чем ты думал, я же велел тебе ее беречь?! Боги! — Берен швырнул меч и тот зазвенел о каменную наковальню. — Почему вы измысливаете мне новые испытания? Разве мало того, что я уже вынес? Мало того, что я еще вынесу? Чем я так провинился перед вами или перед Отцом, что должен еще и любимую вести в логово Моргота? Если бы мне вчера дано было знать об этом — я бы еще раньше вылил всю воду и умер прежде дождя; я бы встал под молниями во весь рост!
— Почему бы просто не броситься на меч, — поднятый и свернутый было плащ Тхурингвэтиль Лютиэн с силой шлепнула ему под ноги, как мужчина в разгар спора швыряет оземь шапку или посох. — О, как же я устала от твоих колебаний! Почему такой муж, как ты, временами болтает такое, чего постеснялось бы дитя? Кто ты, по-твоему, если Могуществам только и дела, что выдумывать тебе новые мучения!? Берен, почему ты не подумал о том, что у меня могут быть сердце и воля? Если наш союз заключен, как ты уповаешь, во имя великой цели — то почему ты отказываешь мне в праве быть в союзе с тобой? О, лукавый род людской — вы и самоотвержением своим умудряетесь гордиться! Как же сильно Финрод любил вас, если у него на вас хватало терпения?!
Она еще много чего хотела сказать, но увидела вытянутое лицо Берена, приоткрытый рот и распахнутые глаза под изумленно изогнутыми бровями — и не смогла удержаться от смеха. Таким озадаченным она его еще не видела — если бы Хуан заговорил, Берен и то не удивился бы сильнее.
— Я еще ни разу не видел тебя в гневе, — прошептал он наконец, качая головой. — Я и вправду такой дурак? Прости.
Он встал перед ней на колени и прижался лицом к ее груди.
— Ты не дурак, — Лютиэн погладила его серые волосы. — Просто упрямец.
— Да, это верно, — он встал, не отпуская Лютиэн, и она ахнула от неожиданности, оказавшись переброшенной через его плечо.
— Ты так и понесешь меня?
— Мы с Хуаном будем меняться, — в его голосе она услышала усмешку.
— Хуан уходит.
Берен остановился.
— Это кто сказал? — повертел он головой.
— Хуан говорит. Хуан уходит.
Берен поставил Лютиэн на землю. Она ошибалась, думая, что речь Хуана не сможет изумить его сильнее, чем ее гнев.
— Пес, — горец подошел к собаке и положил ладонь на белый лоб. — Неужели ты не пойдешь с нами?
— Нет еды для Хуана. Нет воды. Он приходит в Ангбанд, слабый, дерется и умирает. Он возвращается и живет, и ждет Госпожу.
— Думаешь ее дождаться?
— Хуан ждет. Человек хочет — Хуан идет с ним и умирает в Ангбанде.
— Нет, человек не хочет твоей смерти, пес. Благодарю тебя — и отпускаю.
— Человек не благодарит. Человек просит знак и получает знак.
— Что ты сказал? — Берен подался вперед, сграбастав шерсть Хуана в горсти.
— Человек просит знак и получает знак. Хуан не знает, что это. Это не от Хуана.
Берен наклонялся к Хуану изумленный — а выпрямился потрясенный.
— Хуан уходит, — сказал пес. — Хуан прощается.
— Да, пес богов, — Берен кивнул. — Прощай.
И, подумав, поправился:
— Не в последний раз видимся.
Хуан, разом опять утратив да речи, тявкнул коротко, обежал пару кругом — на прощание — и помчался на юг размашистыми плавными скачками. Вскоре он исчез в отблесках то ли остатков воды, то ли снова обманной игры света в плывущем воздухе.
Берен и Лютиэн остались одни.
— Что ж… — задумчиво сказал Берен. — Насчет еды и воды он был прав: у меня не хватило бы на его долю. Давай-ка поедим.
Он выложил на холстинку то, что у него было: липкое месиво из дорожного печенья, размокшие засушенные яблоки, груши и ягоды, нарезанную полосками солонину, которая сейчас походила на раскисшую паклю, слипшиеся грудкой орехи и семечки анарилота.
— Вот и весь пир, — виновато развел он руками.
— У меня совсем мало того, что можно было бы подать к столу… — Лютиэн развязала поясной мешочек. — Но если ты хочешь, то вот…
— Лембас! — ахнул Берен, глядя на связку эльфийских дорожных хлебцев.
— Мне этого хватило бы на весь путь, — Тинувиэль переломила один хлебец над «лодочкой» ладони Берена. — А об обратной дороге никто из нас, как видно, не подумал…
Берен печально улыбнулся.
— Что проку о ней думать. Мы с тобой надеемся только на чудо, верно? Наше дело дойти туда, и…
— И что? — с искренним любопытством спросила Лютиэн. Она не имела понятия о том, что следует там сделать, и отправилась в путь, ожидая какого-то вдохновения. Может быть, его получит один Берен? Или уже получил?
— Не знаю, — человек тряхнул головой, положил в рот кусочек хлебца, задумчиво разжевал и запил. — Чем больше я об этом думал, тем яснее понимал, что думать не надо. Почему-то мне кажется, что когда Сильмарилл будет в наших руках — дальнейшее решится само собой. Это было вложено в самую глубину моего сердца, я боюсь заглядывать туда.
Они молча ели какое-то время — один лембас на двоих, плоды, солонина, отдающая медом и орехи в меду, отдающие солониной. Лютиэн заметила, что Берен не может есть орехи и семечки, и не стала есть плодов и размякшего хлеба, оставляя ему, а сама принялась за это человеческое лакомство. Хм, ну, по крайней мере, это когда-то было человеческим лакомством.
— Остался сущий пустяк, — сказала она, когда они покончили с трапезой и даже крошки лембас съели до последней. — Войти в Ангбанд.
— Да, — кивнул Берен. — Об этом я тоже много думал, и думал, что это будет просто. Когда я… бегал на поводке у Саурона, мне приходилось иметь дело с рыцарями Моргота. Они много говорили об Ангбанде и не делали из этого тайны. Насколько я успел узнать, войти в Ангбанд намного проще, чем выйти. Пускают туда всякого, а вот выпускают только тех, кто выходит не таким, каким вошел, а каким хотел его сделать Моргот.
— Но мы ведь не поддадимся.
— Мы постараемся, mell…
Он повернулся лицом на север, потом вскочил, облизал палец и вытянул руку над головой.
— Ветер с севера, навстречу нам.
— Да, и что?
— Это значит, мы перевалили через середину треклятой морготовой наковальни. Бьюсь об заклад, что еще до заката мы выйдем из этой каменной ловушки.
— Мы выйдем раньше, Берен. Ведь я полечу.
— А я? Радость моя, ведь я не пес, чтобы ты могла набросить на меня личину волка.
— Для чар личины безразлично, пес ты или человек. Ты думаешь, что полевую мышь проще сделать летучей, чем эльфийскую деву?
Берен недоверчиво посмотрел сначала на Лютиэн, потом на волчью шкуру, потом снова на Лютиэн.
— Я ковыряюсь здесь уже шестой день, — сказал он. — А за какое время вы преодолели это расстояние?
— Мы вчера вышли в путь. Хуан бежал со всех ног.
Берен в задумчивости поскреб заросший подбородок.
— Мне не понравилось быть орком, — сказал он. — Думаю, волком быть тоже не понравится. Но подыхать от жажды и от того, что солнце лупит прямо по голове — тоже не понравилось.
— Тебе решать.
Он снова почесал подбородок. Слова про то, что «солнце бьет», не были пустой фразой — он и вправду выглядел как побитый. Губы растрескались и запеклись корками, как присохшие ссадины, веки покраснели и припухли, через лицо шла багровая полоса, словно Берен надел красную полумаску. Пять дней пути дались ему трудно.
— Скажи, что ты чувствуешь в ее шкуре? — прошептал он, неосознанно лаская пальцы Лютиэн.
— Силу, — ответила она. — Власть. Я могу навести ужас на сотни. Могу сразиться с кем угодно из мирроанви, победить его и выпить жизнь. Могу умчаться куда хочу, недосягаемая, незримая… Но все это солома, Берен. У меня было достаточно силы и власти в доме отца, и я не желаю внушать ужас, это противно мне. Не бойся волчьей шкуры, бойся волчьей сути.
— Ты права, — Берен начал собирать еду в котомку. Собрав, поднял волчью шкуру и набросил на плечи так, что череп оказался на голове.
— Как я должен надеть ее — так?
— Сначала давай поспим.
Проснулись они, когда солнце уже садилось, а луна — красная, разбухшая — только-только начала проступать на светлом небе, как кровь на ткани.
— Пора, — сказала Лютиэн. — Разденься. Этот мой плащ — одежда сам по себе, да и тварь, в которую я превращаюсь, не превосходит меня величиной. Ты же, боюсь, разорвешь свое платье, когда сделаешься волком.
Берен пожал плечами и начал снимать сапоги. Когда он сбросил куртку и рубашку, Лютиэн увидела, что его руки, плечи и грудь взялись «гусиной кожей». Он боялся куда сильней, чем хотел показать.
Она увязывала его вещи, а он ждал, обернувшись волчьей шкурой и переминаясь с ноги на ногу на горячем камне.
— Ты мне еще велишь на карачки встать? — жалобно спросил он, когда Лютиэн закончила увязывать его одежду в узел.
— Нет, — улыбнулась она. — Просто закрой глаза.
Берен зажмурился. Это не было необходимостью, но Лютиэн не хотела, чтобы ему слишком сильно мешали страх и стыд. Она заставила его разжать пальцы, комкающие волчью шкуру перед животом и опустить руки, чтобы они повисли вдоль тела, расправила складки жесткого меха на плечах и на шее, уложила лапы так, чтобы они свисали вдоль плеч, обошла Берена кругом, разглаживая мех, успокаивая напряженного человека этими движениями; и когда он немного расслабил окаменевшие плечи — быстро взмахнула плащом над его головой.
Он упал вперед как каменная стена под ударом тарана — Лютиэн подставила плечо, но смогла лишь не дать человеку удариться оземь лицом. Удержать его было не в ее силах.
Волчью шкуру пришлось укладывать и разглаживать заново — теперь уже по-настоящему. Сильно проводя ладонями вдоль шерсти, лаская сквозь мех неподвижное тело, Лютиэн завела вполголоса заклинательную песнь.
Итиль, безмолвное волчье солнце,
На струнах струй серебристого света
Пропой своим детям песнь одиночества,
Пока звезды заревом не сожжены.
Внемли, неверный, призыву пасынка,
Тоскливому зову осеннего хлада,
Голоду пажити снежной, сосновой,
Пряной жажде гона весеннего.
К тебе из волглой логова мглы,
Тщетно ли сука взывает щенная?
Зря ли кормилец, кровавый ратай,
Воем время твое тревожит?
О, Тилион, стадо твое ждет тебя,
Пастырь волчий, кормчий сумерек,
Направь ладью свою рукою крепкой,
Прими в свою руку свору полночную…
Закончив эти слова, она вскочила, легко хлестнула волка-Берена концом плаща по ушам и звонко крикнула:
— Cuio!
Он вскочил и заметался во все стороны — матерый черный волчище, весь из напряженных жил и тугих мускулов. Непривычные лапы заскользили по камню, он завалился на бок, жалобно взвизгнул и снова вскочил, вертясь так и этак, чтобы рассмотреть себя, повалился на спину, елозя, как пес, замученный блохами, затем закрутился юлой, покусывая свои бока, словно пытаясь зубами сдернуть с себя чужую шкуру, а потом упал на брюхо и полз, пока не ткнулся головой в колени Лютиэн, тяжело дыша и с каждым выдохом поскуливая тихонько, словно спрашивая: «Что же это ты со мной сделала?»
— Успокойся, mell, herven, не нужно бояться, я никогда не сделаю тебе зла, — она гладила и трепала за ушами волчью голову, из глазниц которой укоризненно глядели человечьи глаза. — Встань, дорога нас ждет.
Он вскочил — живая черная молния, готовая прянуть и поразить любого: глаза сверкают, уши прижаты и блестят белые клыки. Когда Лютиэн навьючила на него узлы со снедью, водой, одеждой — и меч, он недовольно заворчал, но человек в нем был намного сильнее волка, и разум — сильнее зова луны, силой которой он облекся в волчью плоть.
— Вперед! — затянув последний узел, Лютиэн хлопнула его по загривку — и он рванул с места, скрежетнув когтями о камень. Тинувиэль набросила и застегнула оборотничихин плащ, и побежала следом, на бегу расправляя руки. Ветер ударил в кожаные полы, на мгновение замедлив ее бег — но она оттолкнулась ногами от земли и черные крылья срослись с ее руками, хватая ветер и поднимая ее тело навстречу воздушному потоку.
Он уже успел убежать далеко вперед, когда она увидела его — черного на черном, заметного только по движению. Сменив угол полета, нетопыриха понеслась вниз, не давая ветру ни опрокинуть себя назад, ни сбросить вперед. Несколько мгновений — и две черные тени мчались по черной равнине одна над другой: летучая мышь настигла волка и вцепилась когтями в шерсть на его загривке, превратив свой полет в скольжение на крыльях.
Волк глухо зарычал на бегу, и она почувствовала в этом рыке яростную радость, острое наслаждение испытанным — сменившее прежний испуг. Волк-Берен рассекал горячую ночь, трепеща от восторга.
Люди и эльфы, mirroanvi, — существа, суть которых тесно связана с их плотью. Эта ночь и еще одна будут ночами полнолуния, а потом — таково было заклятие, сотканное Лютиэн — волчьи чары должны были спасть с Берена. Теперь, чувствуя его радость, она побаивалась — не слишком ли долгим будет срок? Не произойдет ли в его сути перемен?
Но отступать было уже поздно.
Они мчались всю ночь, и миновали каменное блюдо, а наутро Лютиэн вернулась в свой облик, развязала вьюк с едой и накормила волка. Он сожрал все — кроме лембас, отложенных на самый последний день — и выпил почти целый мех воды. Потом они пошли рядом — Лютиэн в своем обличии и громадный волк, притомившийся от ночного бега. Когда жара сделалась невыносимой, они легли спать и проснулись с закатом. Волк допил воду из меха, облизал руки Лютиэн, немного поласкался к ней — и начался новый бег под низкой, зловещей луной.
Этот бег был не так стремителен как тот, прошлой ночью — мешал песок. Потом он сменился мелкими камешками и шлаком, а местность сделалась неровной, изрытой оврагами и пересохшими руслами — здесь во времена Ард-Гален пробегали мелкие степные речки, наполнявшиеся талой и дождевой водой. И мышь с волком то влетали на маленький холмик, то ныряли в темноту оврага.
В этих местах уже росло кое-что — сухая ломкая трава, что проживает свой краткий век во время весенних дождей и засыпает мертвым сном до следующего лета; неприхотливая колючка, лишайники. Никакой ночной живности не было видно — кроме ящериц, что охотились на насекомых и пауков. То там, то здесь мгновенными струйками перетекали они с места на место — и тут же замирали, сливаясь с камнем, такие же неразличимо-серые и шершавые.
Под утро луна поблекла, и двое в ночи замедлили свой бег. Шерсть на волке стояла дыбом, он вывалил язык — не так-то легко далась ему пробежка. Лютиэн затормозила крыльями, призывая его остановиться. Волк сел, Лютиэн отпустила его загривок и приняла свой облик. Волк тут же забегал вокруг нее, выпрашивая успокаивающую ласку, и вдруг прижал уши, оскалился и с коротким лаем прыгнул с места через ее голову и приземлился, растопырившись и выгнув спину, заслоняя Лютиэн собой…
Еще один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142