Берен продержался до настоящего рассвета, и совсем уж было собрался снова в обморок — как вдруг обнаружил перед собой того самого белокурого стражника. Склонившись к нему, парень подносил к его губам чашку с похлебкой из солонины. Горец выпил — и на этот раз сумел прохрипеть слова благодарности. Белокурый, скатав попону, перебросил ее через плечо.
— Не думай, что я делаю это ради тебя, — сказал он. — Это просто во имя человечности.
— Эльфы, — выговорил Берен. — Заложники. Что с ними?
— Я слышал, что их обезглавили, когда пришла весть о мятеже. Ты напрасно спешил сюда.
Берен уронил голову. Теперь ему было все равно, что случится дальше.
Белобрысый воин ушел — и вскорости за пленником пришли двое орков и одноглазый слуга Саурона. Орки разомкнули колодку, один из них пнул пленника в бок: вставай. Тот не мог ни встать, ни выпрямиться. По приказу одноглазого орки подхватили Берена под руки и поволокли.
Они миновали переход, вошли в башню и потащили горца по лестнице не вниз, а вверх — не в застенок, а куда? В аулу? Саурон разделается с ним в ауле? Впрочем, за эти семь лет аула Минас-Тирит, наверное, всякое видела.
Он не ошибся — стражники остановились в высоком двенадцатиугольном зале с прозрачным, остекленным куполом, бросающим на пол двенадцать бликов диковинным цветком. То самое место, где он когда-то, мальчишкой, принял меч из рук Финрода. Орки остановились в «сердцевине».
Дальняя дверь открылась, и Берен собрался с силами. Он знал, кто вошел в зал, он узнал походку — тяжелую и упругую, как удар меча о меч. Сейчас каждый шаг сопровождался глухим позвякиванием, будто встряхивали кошель с медяками — на Сауроне была кольчуга. Майя не собирался покидать свое тело, попав под шальную стрелу.
Подойдя к Берену вплотную, он засунул за пояс большие пальцы и остановился, покачиваясь с пятки на носок. Он был бесстрастен, и Берен порадовался, что онемевшее от холода и синяков лицо позволяет ему хранить такую же бесстрастность, хотя бы внешне.
«Дай мне сил умереть хорошо», — попросил он у Элберет.
— И вот ты снова у меня в гостях, князь, — проговорил Саурон. — И снова без приглашения. Как тебе встреча, дорогой мой гость и вассал? Нет ли каких обид?
— Не скажу, что прием был слишком теплый, — горец облизал губы. — Но и что он был слишком сухой — тоже не скажу.
— Ты знаешь, почему все еще жив?
Берен усмехнулся. Еще бы не знать.
— Я не Маэдрос, — сказал он. — Я быстро сдохну.
Саурон покачал головой.
— Нет, горец. Не так быстро, как ты думаешь. Ты, конечно, не эльф, но и человек может вынести довольно много. Ты не умрешь, пока я не захочу. И ты заговоришь.
Берен не мог сомкнуть зубы так плотно, как хотел — болела залеченная чарами скула.
Он ждал вопросов о Дортонионе, о мятеже — но Саурон спросил:
— Как вы смогли обмануть осанвэ? От того, как ты ответишь, зависит как ты умрешь.
Берен встретил взгляд майя таким же пристальным взглядом, пытаясь прочесть по лицу Саурона, как много тот уже знает. В том, что вопрос об осанвэ окажется не единственным, он не сомневался.
Саурон склонился к нему, приблизил лицо так, что Берен чувствовал тепло кожи Гортхаура.
— Говори, — прошептал Саурон. Берен, тоже шепотом, ответил:
— Есть верный способ… Во время допроса… я держал в кармане фигу.
Ему показалось, что голова отлетела, покатилась по плитам пола, которые в бешеном кружении сменялись резными фигурами потолочных балок. Потом кружение остановилось, и Берен обнаружил, что его голова по-прежнему на плечах, только он уже не стоит, а валяется. Никак не получалось поднять голову, не хватало сил. Не хватало сил даже закрыть рот — кровавая слюна тягучей каплей ползла по щеке.
Саурон брезгливо снял запятнанную перчатку и бросил ее на пол. Он еще никогда не опускался до ненависти к своим жертвам. Он сражался, пытал, использовал и убивал хладнокровно, творя лишь необходимое зло. И едва ли не впервые в жизни ему захотелось раздавить кого-то лично, своими руками — и это желание почти ставило его на одну доску с такими низменными орудиями его воли, как Болдог или Скулгур.
По его знаку горца снова подняли на ноги. Берен, преодолев слабость, поднял голову, вытер рот о плечо и улыбнулся. Второй затрещиной майя точно снесет ему голову, и на этом все мытарства закончатся.
Он искал подходяще слово, обидное, как спица в зад, но не находил.
— Итак, Берен, парень, простой, как полено, храбрый, но недалекий… Преданный сюзерену до самоотречения… Влюбленный до беспамятства… Я долго думал, что сделаю с тобой. Чтобы при воспоминании об этом у всех кровь стыла в жилах, а ты в крике сорвал глотку.
— Вели кому-то вроде Тхуринэйтель затрахать меня до смерти. Клянусь, буду орать как резаный.
— Твое пещерное остроумие меня не волнует, горец. — Майя разжал кулак и отошел. — Ты не произведешь впечатления ни на кого здесь, никто не донесет до твоих пастухов весть о том, с каким достоинством, и в каких мучениях погиб сын Барахира. Хотя ты сам понимаешь, что какое тут, к собакам, достоинство. Так что ты не старайся, тебе не для кого собирать душевные силы. Ни для друзей, ни для врагов. У твоей смерти не будет свидетелей. Вообще.
— Что, и ты не придешь полюбоваться?
— Нет. Думаю, что я буду очень занят, если не смогу купить покой за шкуру Фелагунда — твоя стоит слишком дешево.
Берен оказался сбит с толку.
— А кто сказал тебе, что Финрод мертв? — с морозной усмешкой произнес Саурон. — Не всем верь, горец, ты же не вчера родился. Хотя, скорее всего, ваши друзья наплевали и на Финрода. Сбросили со счетов по разряду необходимых жертв. Они пересекут Топи, начнут штурм — и здесь погибнут все, до последнего. Кроме меня — я, понимаешь ли, бессмертен.
— Я об этом жалею больше твоего, Тху.
Все хладнокровие Гортхаура исчезло как по волшебству: рука снова сжалась в кулак, кулак влетел горцу под дых. «Саурон» и «Гортхаур» ему хоть как-то льстили, но в «Тху», «вонючке» — не было и намека на почтительность. Удар был таким, что оркам пришлось отступить на шаг назад. Потом Гортхаур схватил Берена за волосы и дернул вверх, заставляя выпрямиться.
— Ты об этом еще больше пожалеешь… Нет, но скажи, зачем? Зачем?!!! У тебя было бы все — власть, сила, свобода! Ты бы стал первым Королем среди людей! Чего ради ты все это предал? Чего ради ты послал все псу под хвост? Ради этой эльфийской юбки? Так ты получил бы свою девку! Ты мог бы взять ее лишь мечом, потому что даже с Сильмариллом Тингол не отдал бы ее тебе, как ты не отдал бы дочь за трэля! Ты для нее был игрушкой, минутной прихотью, неутомимым в постели жеребцом, каких не водится среди этих полуевнухов-эльфов! Она забыла тебя на следующий день после твоего ухода из Дориата! Берен, ты глупец, ты просрал свой единственный шанс! Почему?
— Саурон, ты не поймешь, — простонал Берен. — Болдог понимал, а ты не поймешь.
— Вот как? И чего же я не пойму?
— Ты родился не от плоти и крови. Будь ты хоть орком, будь у тебя хоть какая-то мать, понял бы. А так — нет. Делай что собирался. Скоро я буду свободен, а ты когда-нибудь захочешь подохнуть — и не сможешь.
Он думал, что Гортхаур снова ударит, но ошибся. Саурон сгреб его за грудки и, встряхнув, посмотрел в глаза. Смотрел своим знаменитым взглядом — и опять холодные порывы запредельного ужаса рвали сознание человека в куски.
— Ты так в этом уверен? — пропел Гортхаур. — Ты так уверен в том, что достиг успеха и жертвы не напрасны? Глупец! Я могу потерять Дортонион, потерять этот замок — легко, ибо эта потеря временная. Силы нолдор и эдайн тают год от года, а наши — растут. И там, на Востоке, все больше и больше прислушиваются к голосу с Севера, а о вас никто даже не знает! Эта мышиная возня в Белерианде занимает Айанто и меня лишь постольку, поскольку нолдор болтаются слишком близко от Аст-Ахэ и все время путаются под ногами. Там, за Синими Горами, лежат огромные земли, и эти земли — наши. Вы, Три Племени — всего лишь жалкая горстка отщепенцев, отправившихся на Запад ради тупой преданности старым богам, и ради нее же принявших сторону обреченных. Ибо нолдор обречены, Берен. Единственная их надежда на Западе, а Запад их проклял, вам же он вовсе ничего не обещал. Ты отыграл для Дортониона пять, ну десять лет — не больше. И знай, когда мы придем в Дортонион второй раз — мы не оставим там живой души. Вот — единственный итог твоей борьбы. Ты — худший и несчастнейший из предателей, ибо своим предательством не смог послужить никому. Финрод умрет, и в его смерти повинен ты. Умрут эльфы — по твоей вине. Пытаясь взять замок, ты погубил множество людей без всякой пользы, и еще многие погибнут до следующего заката. Новое покорение Дортониона будет стоить вам бесчисленных жертв, и это тоже твоя заслуга. Поистине, ты превращаешь в дерьмо все, чего касаешься. Ты еще можешь спасти последнее оставшееся: скажи, каким образом можно обмануть осанвэ — и эльфы будут жить.
Возможно, Саурон мог бы таким образом чего-то добиться— тогда, в первый раз, когда уничтожающее сознание своей предельной низости было Берену внове. Но теперь само его отчаяние истрепалось — он слишком устал. Он пережил все, что, как он думал, невозможно пережить, он прошел через бездну унижения, через поражение и предательство, смерть друзей и утрату надежды. Он отомстил. Он готовился встретить смерть. Саурону было нечем его пугать — и Саурон это понял.
— Я догадался, почему ты молчишь, — прошептал он. — Ты не боишься страданий — ты их хочешь. Мечтаешь, чтобы раскаленные клещи заставили тебя забыть, как глупо и бездарно ты упустил то, что само шло в руки. Предал доверие Финрода, а потом — наше, все потерял и ничего не получил взамен. Вот об этом ты надеешься забыть под пытками. Не надейся. Я оставлю тебе то, что мучит тебя всего сильнее: память и совесть… Я лишу твою смерть смысла, Берен.
Саурон отпустил его, обошел кругом, и в его голосе зазвучала горечь.
— Увидев тебя впервые, я решил, что наконец-то передо мной человек, способный думать своими мозгами, а не глядеть в рот эльфу, разинув варежку. Теперь я вижу, что ошибся. Ты — достойный потомок Беора, гордившегося тем, что носит имя «Слуга»!
Саурон не дождался ответа. И тогда, положив ладонь на голову пленника, он затянул заклинательную песнь. Горец попробовал стряхнуть ладонь — легче, кажется, было бы терпеть вцепившегося в волосы унгола. Одноглазый, стоявший и молчавший до сих пор, не дал ему это сделать, крепко взяв за подбородок и за волосы. Песня пронизывала все существо Берена — он закрыл разум, но заклинание было обращено против hroa. Короткие слова, длинные строки — ах'энн; смысл непонятен, да и есть ли он? Внутри что-то менялось: зрение стало невыносимо острым, слух тоже сделался чутким до предела — теперь глухо, монотонно произносимые слова песни давили на барабанные перепонки. Он попробовал закрыть глаза от света, сделавшегося вдруг ярким запредельно — и не смог. Тело охватило нечто сродни параличу, но действующее в другую сторону: там ты не можешь пошевелиться, а здесь — ослабнуть, упасть, повиснуть на руках врагов, закатиться в обморок.
Песня смолкла, но тише не стало. Зал вдруг наполнился сотнями разных звуков, неразличимых прежде. Голос Саурона звучал громом:
— Ведите его за мной.
Саурон развернулся на каблуках и, позвякивая, направился к двери. Охранники поволокли Берена следом.
По коридорам и галереям — в тюремную башню, а там — вниз. Берен узнал тот коридор, где прежде была его камера, потом, двумя витками лестницы ниже — застенок; но и здесь они не остановились. Еще два оборота спирали — Берен даже не думал, что ниже что-то есть. В воздухе было холодно и сыро, со стен капало — они должны были находиться на уровне реки, если не ниже.
«Яма» в языках эдайн была не столько именно ямой, сколько тюрьмой вообще. Яма могла быть и на верхушке башни.
Но здесь, в Тол-и-Нгаурхот, действительно была яма, подземелье, каменный мешок. Одна из природных пещер, приспособленных Финродом для отвода подземной воды и стоков — кое-как была перестроена в тюрьму, склеп для погребенных заживо. Их тела не выносили отсюда, их кости гнили в темной густой грязи, покрывающей пол.
Саурон вставил в замок двери свой перстень, повернул, с усилием толкнул дверь — ржавый визг резанул уши Берена. Ручеек смрадного воздуха сочился из щелей между дверью и камнем, а когда Саурон открыл камеру — вонь хлынула густым потоком, даже факела словно задохнулись на миг.
Саурон шагнул в проем и растворился в черноте. Ему, майя, не нужен был свет — даже на такой опасной, узкой и скользкой лестнице. Свет не нужен был и Берену — силой Сауронова заклинания он видел в темноте. Правда, видел ровно то, на что был направлен его взгляд, чуть в сторону — и все терялось во мраке; но очертания того, на что он смотрел, были резкими почти до боли.
— Финрод! — крикнул орочий десятник. — Эй, голуг! Тебя еще не сожрали? Смотри, кого я привел! Твой самый верный пес пришел к тебе на выручку — может, я еще услышу, как вы вместе воете.
Горца вытащили на середину ямы, осветили ему лицо факелом — сунув огонь чуть ли не в нос. Пламя ослепило, но Берену и не нужно было видеть, кто перед ним. Он знал.
Колдовское зрение постепенно приспосабливалось к темноте — но одни узники как будто слегка светились, если смотреть не прямо, а чуть в сторону, другие же были темны и неподвижны, и Берен понял, что темные — мертвы.
— Вот так-то, — продолжал орк. — Надеяться тебе, эльф, больше не на кого, поэтому давай, открывай пасть и говори. Не жди, пока зубы вцепятся в задницу.
Финрод оставался безмолвен.
— Упертая скотина! — десятник вроде бы замахнулся, но бить не стал. — Может, у тебя, Беоринг, ума поболе, а? Покажите ему, ребята, что с ним будет, ежели он не станет поразговорчивее!
Берена повернули в другую сторону, осветив факелами то, что висело там на цепях.
Увидев это при свете, он не смог удержать сдавленный стон отчаяния, и орки засмеялись, водя факелами вверх и вниз, чтобы от глаз человека не укрылись ни искаженное мукой лицо эльфа, ни разодранный живот, ни вскрытая грудь, ни до костей обглоданные ноги.
Это был Аэглос.
— Драуглин, — сказал орк. — Она сейчас отсыпается, но ты ее еще увидишь. Еще налюбуешься. Она, дружок, ужас какая здоровенная, и страшно любит подзакусить. Когда она закусывает, слыхать аж наверху.
— Помолчи, — велел Саурон. — И займись делом.
Берена раздели, подтащили к стене, руки развели в стороны, просовывая в стальные кольца. Проушины колец заклепали кусками железной проволоки. Берену пришлось встать — иначе его руки оказывались задранными над головой, а сломанная ключица причиняла такую боль, что он непременно лишился бы чувств, не будь его сознание натянуто на заклятие, как беличья шкурка на распорки меховщика.
Эльфы были прикованы к стене таким же образом. Там, где низкий свод пещеры опускался почти к самому полу, была дыра — оттуда появлялся кто-то — наверное, волколак. Полоумная старая ведьма не ошиблась, смерть Берена жила в пасти волка.
— Финарато, — сказал майя. — Ты его ждал? Ну вот, он здесь. И надеяться тебе больше не на что. Во сколько тебе уже встало твое упрямство? — Саурон огляделся. — Пятеро. Пятеро уже мертвы. Берен по дороге сюда положил еще сотню людей и эльфов.
«Полторы сотни», — подумал горец.
Пока Саурон говорил, один из орков поигрывал ножом, проводя лезвием то по лицу горца, то по животу, то упирая острие ему в пах. Игра оказалась неинтересной: жертва не хотела пугаться. Другие орки молча тянули друг у друга рубашку пленника. Берен от души надеялся, что они подерутся, когда Гортхаур уйдет. Может, даже до смерти.
— Стоит ли оно того, Финрод? — продолжал Саурон. — Вот, вы называете меня бессердечным — а есть ли сердце у кого-то из вас? Ведь эти эльфы были тебе друзьями. Ради тебя они оставили Нарготронд, добровольно ушли за тобой в изгнание. А ты — равнодушно смотрел на их гибель, спокойно слушал их крики… Или все-таки не спокойно, Финрод? Все-таки твое сердце болит? Ты не думал о том, что будет, когда придет твоя очередь? Если ты и размышлял о смерти — то ведь не о такой. Не здесь, в подземелье собственного замка, по уши в волчьем и собственном дерьме. Без света, без воздуха, без надежды. Тебя все еще не интересует смерть быстрая и достойная? А то и жизнь, Финрод — в отличие от меня, Учитель благороден и великодушен. Он может простить тебя и просто так, безо всяких условий.
Финрод коротко, прерывисто застонал. Нет, понял Берен, — засмеялся.
— Или ты полагаешь, что эти сведения настолько ценны, что я оставлю тебя в живых — чтобы и дальше добиваться этих сведений пытками? Думаешь, что ты, эльф, сумеешь перенести все и выжить? Нет, Финрод, этого шанса я тебе не дам. Нарготронд мне интересен — но ты не первый и не последний пленник из Нарготронда. Рано или поздно кто-то сломается. О дортонионском мятеже мне уже все известно. Я хотел бы знать тайну осанвэ, но меня устроит и ее гибель вместе с тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142