Будет тебе, бабка, лучшее место в раю забронировано. А сам думаю, уж не сумасшедшая ли старуха или цепь латунная? А старушенция уже протягивает ее, тяжеленную такую, грамм на триста. Цвет благородный, хороший. Даже поблагодарить от имени всевышнего не успел, а старушка повернулась и торопливо зашаркала из церкви. Осмотрелся я по сторонам — вроде, никто не засек. Ну, тут отпросился я у батюшки якобы умирающую прихожанку посетить, а сам прямиком в ломбард. Там подтвердили, что настоящее золото, да и не нашей поганой пробы, а червонное. Предложили купить по 10 долларов за грамм. Догадывался, что на…вают меня, да некогда мне возиться. Что скажешь, неплохой навар, а?
С этими словами он раскрыл потрепанный Журнал Московской Патриархии № 8 за 1991 год, где статья митрополита Филарета Суздальского Рост искушений в конце 20-го века оказалась заложена двадцатью пятью новенькими хрустящими сто долларовыми купюрами.
(— эх, сдать бы тебя в ментовку! да как докажешь…):
— Везет некоторым. Может, теперь и свечку поставишь?
— Уже поставил, Григорий, уже…
Тут Никодим поднял вверх указательный перст с грязным, кривым ногтем, после чего последовала громкая отрыжка, после чего Никодим произнес:
— Благородная!
и весело рассмеялся. Да уж, когда хорошее настроение, от любой ерунды животики надорвешь.
Григорий поморщился:
— Поросенок ты все-таки, Никодим, точнее — свинья. Давно бы расстричь стоило.
— Меня нельзя.
— Почему это?
— А моими устами сам Господь бог глаголет, церковь — моя планида.
— Это почему и то?
— Да фамилия у меня такая. Богословский. Ну, а теперь, пора мне бежать — волка ноги кормят, тут один одинокий старичок просил помочь завещание составить.
Григорий тяжело промолчал, а Никодим ободрительно похлопал его по плечу:
— Не печалься брат. Будет и в твоем приходе праздник.
— Да уж поскорее бы!
Никодим ушел, и Григорий начал подумывать уже лавочку закрывать. Ни вечерней, ни ночной службы на сегодня не планировалось, посетителей тоже не наблюдалось. А дома ждала классная кассетка с азартными малолетками. Какие они все-таки заводные!
ВОТ ОНА, УДАЧА!
Удача всегда рядом, всегда под руками.
Важно лишь ее узнать.
Важно не полениться протянуть руки.
От нового посетителя, опасливо и неуверенно вошедшего внутрь, словно трусливый преступник на плаху, несло затхлостью и безысходностью. Глаза бегают, руки дрожат… Уж не собирается ли мимоходом стырить иконку или пачку восковых свечей в карман сунуть? Ходят тут всякие…
— Что вам угодно, сын мой?
— Батюшка, я пришел…
— Вижу, сын мой. А зачем?
Редко употребляемые слова давались Василю с явным трудом, но все-таки он произнес:
— Хочу вам в грехе смертном эээ… ну, забыл, душу мою погрязшую очистить.
(— да уж, наверняка погрязшую… пьянствуешь, небось, напропалую, может, где бутылку украл, а теперь слушай твою исповедь!)
— Садись, друг мой, рассказывай, что привело тебя в лоно церкви (Григорию же с явным трудом давалось слово лоно, вызывая известные сексуальные ассоциации).
— Грешен я, отец.
— Все мы грешны!
— Я человека убил из алчности.
(— нет, конечно, нет… мне просто послышалось, это сатана-ехидна надо мной насмехается)
— Я человека убил… — уже совсем тихо пробормотал Василь.
(— я не ослышался?! неужто повезло?! неужели небо услышало мои молитвы?!):
— Говори, но ничего не утаивай. Поспеши очистить свою душу и знай: Все останется только между нами тремя.
— А третий-то кто?
— Господь наш милостивый.
Тщательно просеивая историю посетителя, очищая ее от всяких там охов и причитаний, от злых и темных сил, которые двигали его руками, Григорий понял, что визитер хочет услышать из его уст молитву за спасение души раскаявшегося убийцы и невинно убиенного. Даже червонец готов заплатить. Однако, непонятным оставалось главное — кто убил, кого убил и где труп. И еще какой-то голос, словно из белой горячки, и амулет…
— И как же звали покойного?
— Звал по фамилии, Ганиным. Наукой занимался, сестра в деревне живет.
— И где же труп?
— Похоронил. Вырыл могилу в стене бомбоубежища, там и похоронил…
О, это удачный момент для наступления:
— Несчастный! Ты не похоронил, а закопал, как бездомную собаку. Не могилу вырыл — помойную яму. Нельзя хоронить настоящего христианина, не омыв тела, не прочитав над гробом заупокойную. Кстати, гроб был?
— Нет, нет… В простыню завернул.
— В простыню? Завернул??? — Григорий, казалось, сейчас лопнет от возмущения:
— Это невозможно, это невероятно, так издеваться над мертвым. В общем, вот что я скажу:
Теперь душа убиенного теперь не будет знать покоя, века вечные слоняясь неприкаянная по грешной земле. И ты будешь маяться вместе с ней. Века вечные.
Знал Григорий, что человек или вообще не должен ходить в церковь, но если уж заявился, будь любезен принять, что верить в религиозную чепуху — твой крест. Поэтому Григория несло и он не собирался жать на тормоза:
— Будешь вечно маяться, вечно тенью ходить у места страшного преступления и молить небо о снисхождении. Но не будет тебе прощения никогда. Ты, жалкий червь, понимаешь значение слова никогда? Ни через год, ни через век — никогда!
Ничего уже не понимал бедный Василь, ничего. Выступивший пот, пропитавшись подвальной пылью, серыми струйками стекал по шее за шиворот рубахи. В ответ он лепетал только невразумительное:
— Да я и крестик на стене нарисовал…
— А кто тебе позволил по своему усмотрению святыми причиндалами распоряжаться?
— Я думал…
Наступал решающий момент. Дальше добивать бледного и мелко дрожащего посетителя смысла не имело:
— Сколько дней назад это произошло?
— Вчера…
— Значит, душа еще рядом с телом. Надо срочно идти к могиле и читать молитву За упокой.
— Идемте, святой отец, идемте, Христа ради. Я дам денег.
(— не по адресу, это тебе к жадному Никодиму надо было на прием попасть, меня же интересует иное)
— На деньги лучше купи образок Спасителя и поставь на могилку. И на свечки не поскупись.
Они вышли из церкви, Григорий запер высокие двери. Надо бы кого-нибудь предупредить, да как назло, никого нет поблизости. Что же тогда остается служителю бога, как не уповать на милость хозяина. Хотя, какая тут милость! Поэтому Спаси и сохрани! он пробормотал скорее машинально, чем рассчитывая на помощь небесных сил.
Шли они молча, убивец постоянно нетерпеливо забегал вперед, а потом возвращался и подбадривал:
— Ну, батюшка, еще немного.
Батюшка же не торопился, старательно запоминая дорогу. Да и не так просто такое грузное тело перемещать.
Пройдя пару поворотов, они остановились перед желтоватой глухой стеной какого-то трехэтажного здания непонятного назначения.
— Вот и пришли.
— Куда это пришли?
— Да вот же, батюшка, прямо под нами. Видите, люк?
— Люк вижу. Ну и что?
— Я живу в бывшем бомбоубежище, там и дружка схоронил. Сейчас открою замок и полезем вниз.
После этих разъяснений энтузиазма у Григория поубавилось. Конечно, он куда крупнее этого преступного бомжа, но ведь под землей могут ждать какие угодно неожиданности. Какие ему совершенно не угодны. Может, придумал убийство этот вонючка, а цель… Да хотя бы суп из свежего мяса приготовить. Нет уж, дудки:
— Лезть не могу.
— Почему?
(— сейчас, сейчас, дай сообразить):
— У меня тяжелая и экзотическая фобия — не могу долго находиться под землей. У многих слуг бога такое случается, ибо подземное царство — вотчина дьявола.
— И как же мне быть?
— В особых случаях я могу благословить прихожанина, прочесть заупокойную самостоятельно. Вы готовы?
— Да! — в голосе Василя звучал энтузиазм.
Довольный, как ловко и безболезненно выпутался из столь щекотливой ситуации, Григорий перекрестил убивеца и многозначительно пробормотал несколько напутственных слов на коверканном старославянском. Конечно, догматики никогда бы не одобрили такую еретическую вольность, но наплевать, надо стараться быть созвучным времени и обстоятельствам. Вот он и старается:
— Возьмите мой молитвенник. .Читайте отсюда досюда три дня по десять раз, утром и вечером. Читайте не абы как скорее отделаться, а с выражением.
( — ишь ты, прямо как Голос говорит)
— Подолгу стойте прямо перед могилой на коленях. Поплачьте о душе вашей грешной. И думайте о всемилостивом боге и сыне его, кровь пролившем за всех нас:
(— ах, какой же я тонкий психолог! как вовремя и к месту вставил объединительное нас)
— Спасибо, батюшка!
— И приходите ко мне ровно через три дня, в 18.00 в церковь. Я отпущу все ваши грехи. Если, конечно, будете усердно и искренно молиться.
— И измену жене отпустите?
(— да все просто помешались на изменах!):
— Все отпущу!
Покорный Василь снял с шеи веревочку с ключиком, как носят их забывчивые первоклассники-растеряшки, встал на колени и, слегка поковырявшись, открыл замок. Хотел было пожать руку батюшке, да испугался, что тот откажется. Хотел было попрощаться, да промолчал. Тяжело вздохнул он полез в свою нору.
Григорий же истово крестился и внимательно осматривался по сторонам, дабы не перепутать местоположение. Едва люк встал наместо, святой отец, несмотря на тучность, довольный поскакал домой — именно так скачет молоденький козлик за столь же молоденькой козочкой. Ловко он провернул это дельце!
СТРАШНЫЙ СУД
Читая непонятную молитву, стоя на стертых коленях перед импровизированной могилой, тщетно пытаясь договориться с Голосом, Василь знал, что заслужил эти испытания. Он заслужил большего — мучений. Но если попытаться описать его состояние одним единственным словом, то он жалел. Жалел об убитом друге, жалел и о том, что пригласил этого жирного батюшку, похожего на свинью — и дела не сделал, и продать может, но больше всего жалел себя. Хоть и не особо черноикорно он раньше шиковал, но были и дом, и работа, и жена. Да и грудь у нее не такая уж и обвислая — грудь, как грудь…
Так он читал, и стоял, и жалел, и вдруг почувствовал, до чего же он ужасно устал.
— Прости меня друг, прости… Я завтра еще почитаю.
Голос особенно не протестовал и Василь, пятясь, добрался до кровати и сразу же отрубился.
Но ему спать пришлось недолго. Над головой что-то дико залязгало и загромыхало, послышались какие-то звуки явно потустороннего характера. Потом все стихло:
( — ух, показалось… сейчас до двадцати досчитаю, и спать: раз, два, три…)
Нет, не показалось. Через несколько мгновений эти странные шумы повторились и даже громче, чем раньше, ибо Василь уже прислушивался. И надо ли говорить, что произошло это на счете тринадцать?! И надо ли говорить, что подумалось:
(— страшный суд начинается, злые демоны пришли за моей пропащей душой…)
В помещение, помимо неприятных звуков, будто динозавр над ухом зубами лязгает, проникла странная вибрация. На полочке начал подскакивать единственно не уничтоженный объект — подвески из магического корня. Василю сделалось жутко, так жутко, как еще никогда не бывало. Ужас охватил его бедную голову стальными обручами и начал сжимать. Обещал же священник кару небесную — но не так же быстро, даже грех замолить не дали! Все земные страдания и неприятности показались сущей ерундой, детскими шалостями, кухонным стеклом, треснувшим после выстрела из рогатки, едва Василь представил себе ад. Представил очень зримым, реальным. В зримом аду не душа абстрактною метафизически страдала, а ежедневна терзали тело — поджаривали на сковородках, снимали кожу, отрезали по сантиметру плоть. Ты умирал в муках и через минуту рождался заново, чтобы снова пройти ужасные пытки.
Уткнувшись побледневшим лицом в подушку, Василь неожиданно спазматически задергался и прокусил грязную наволочку. Ему в рот попало несколько перьев, которые никак не выплевывались, и Василь горько-горько заплакал. Ему безудержно захотелось стать маленьким. очень маленьким, еще меньше, и спрятаться если не материнской утробе, то за свою добрую бабушку, как когда-то, очень и очень давно:
Юный Василь сбежал из детского сада, спасаясь от манной каши. Он и сейчас иногда по пьяному делу недобро вспоминал свою воспитательницу Раису Ивановну, заставлявшую несчастных детей эту мерзкую кашу есть. Пока все, до последней ложки, в рот не запихнешь, со стола не встанешь. Зайдя на кухню, Василь пронюхал, что именно эта бяка ожидается на ужин и дал деру во время дневного сна — вылез в окно и домой. Уже рядом с домом за ним увязалась здоровенная всклокоченная дворняга. Она страшно рычала, готовилась его разорвать на части, как Тузик кепку и почти уже настигала, да на счастье попалась его бабушка — грелась на лавочке и читала книгу.
Бабушка спрятала испуганного мальчика за спину. Потом, правда, говорили, что дворняга добродушная и просто хотела поиграть, но все равно страшно. Никогда не любил он таких игр.
Василю захотелось стать не просто маленьким, а незаметным, исчезнуть, раствориться. И тогда, какая бы жуткая чертовщина не явилась по его грешную душу, посмотрит она по сторонам, под кровать заглянет, убедится, что никого нет, и уйдет:
(— ложный вызов!)
Пролежал Василь в тягостном ожидании расплаты неизвестно сколько, периодически «ощущая» прямо над головой какую-то суету и шебаршение и боясь посмотреть. Он ведь доподлинно знал, что ОНИ наверняка с рожками и хвостиками. В такие минуты дооолго тянется время, словно вообще замирает.
Однако рев понемногу затих и послышались вроде как людские голоса, то ли спорившие, то ли вяло переругивающиеся. Василь и его скромное жилище, похоже, никого не интересовали. Расслышав несколько знакомых матерных сочетаний, кандидат на прием к сатане окончательно убедился — ничего потустороннего, а уж кто там конкретно бузит — милиция, бандиты, жена — да всем будет рад!
Василь глубоко вдыхал, набирался смелости и, наконец, решился выползти из своей берлоги. Сквозь люк, который изнутри блокировался толстым болтом, пробивался свет. Коленки у Василя снова затряслись:
(— да сейчас ведь ночь! неужто светопреставление начинается?)
Но отступать было поздно:
(— эх, была-не была!)
Выдернув стопор, Васидь чуть-чуть приоткрыл крышку люка и высунул один глаз, который сразу же пришлось зажмурить от яркого, солнечного света. Значит, ночь прошла, а с ней и все злые силы и привидения… Слава богу!
Но едва глаза привыкли к свету, перед ними предстало зрелище неожиданное, не геенна огненная, но все-таки:
Вдоль переулка стояло несколько танков — да-да — обычных советских танков, а один, совершенно новенький, располагался буквально в десяти метрах. Рядом с ним, с гордым и довольным видом расхаживал невысокий белобрысый паренек. Этим пареньком был никто иной, как Витя Фролов, еще недавно безмятежно спавший в казарме.
Семь часов назад по тревоге подняли личной состав в/ч 42711. Это не походило на очередную учебу, о приближении которой всегда исправно докладывал прикормленный писарь. Перед полусонным воинством суетливо бегали заспанные красные командиры, а хриплый матюгальник, прибитый над клубом, зачитывал послание того самого забывчивого министра, который недавно их инспектировал и которому Витя так удачно подсказал окончание патриотического четверостишия. Еще не стерлись из памяти и вонючая краска для «озеленения» и мухобойки, но сейчас ожидалось нечто иное…
Из всей невнятности послания, помноженного на чахоточные хрипы динамика и сонную вялость мозгов, становилось ясно, что социалистическое отечество оказалось в невиданной, со времен Великой Отечественной, опасности. А значит надо быстро катить в Москву, защищать его(Отечество) и ее(столицу) огнем и броней.
Лично я в свое время написал:
Когда слышу: «Родина в опасности!»
Значит требуют, чтобы я делал гадости.
Витя относился к вопросу иначе:
Народ и армия разбалтывается, все воруют, дают и берут взятки. Даже сквозь забор в/ч видно, в какую пропасть катится страна. Какой-то буржуй отгородил здоровенный участок у берега речки, где раньше дети плескались, и строит себе дворец. Наглядный пример и Витя неоднократно демонстрировал его и Плохо, и Равилю. Думали даже сжечь на фиг во время увольнительной, да теперь просто отберут. Ибо услышали Витюшины опасения на самом верху и призвали на помощь.
Таким образом, предстояла охота, ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ ОХОТА. Витя был счастлив. Его экипаж одним из первых рапортовал о полной готовности к марш-броску, выехал за ворота и уверенно устремился в столицу.
И вот теперь Витя стоял почти напротив открытого и сильно изъеденного ржавчиной люка и удивленно смотрел на потрепанного мужичка, только что поднявшего тяжелую крышку и теперь слепо щурящегося на свет. Мужик чему-то облегченно улыбнулся, и Вите показалось, что эта блаженная улыбка жизни была адресована именно ему, спасителю:
— Отец, ты чего здесь делаешь? Здесь посторонним нельзя находиться.
— Да живу я здесь, под землей.
— Это как?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
С этими словами он раскрыл потрепанный Журнал Московской Патриархии № 8 за 1991 год, где статья митрополита Филарета Суздальского Рост искушений в конце 20-го века оказалась заложена двадцатью пятью новенькими хрустящими сто долларовыми купюрами.
(— эх, сдать бы тебя в ментовку! да как докажешь…):
— Везет некоторым. Может, теперь и свечку поставишь?
— Уже поставил, Григорий, уже…
Тут Никодим поднял вверх указательный перст с грязным, кривым ногтем, после чего последовала громкая отрыжка, после чего Никодим произнес:
— Благородная!
и весело рассмеялся. Да уж, когда хорошее настроение, от любой ерунды животики надорвешь.
Григорий поморщился:
— Поросенок ты все-таки, Никодим, точнее — свинья. Давно бы расстричь стоило.
— Меня нельзя.
— Почему это?
— А моими устами сам Господь бог глаголет, церковь — моя планида.
— Это почему и то?
— Да фамилия у меня такая. Богословский. Ну, а теперь, пора мне бежать — волка ноги кормят, тут один одинокий старичок просил помочь завещание составить.
Григорий тяжело промолчал, а Никодим ободрительно похлопал его по плечу:
— Не печалься брат. Будет и в твоем приходе праздник.
— Да уж поскорее бы!
Никодим ушел, и Григорий начал подумывать уже лавочку закрывать. Ни вечерней, ни ночной службы на сегодня не планировалось, посетителей тоже не наблюдалось. А дома ждала классная кассетка с азартными малолетками. Какие они все-таки заводные!
ВОТ ОНА, УДАЧА!
Удача всегда рядом, всегда под руками.
Важно лишь ее узнать.
Важно не полениться протянуть руки.
От нового посетителя, опасливо и неуверенно вошедшего внутрь, словно трусливый преступник на плаху, несло затхлостью и безысходностью. Глаза бегают, руки дрожат… Уж не собирается ли мимоходом стырить иконку или пачку восковых свечей в карман сунуть? Ходят тут всякие…
— Что вам угодно, сын мой?
— Батюшка, я пришел…
— Вижу, сын мой. А зачем?
Редко употребляемые слова давались Василю с явным трудом, но все-таки он произнес:
— Хочу вам в грехе смертном эээ… ну, забыл, душу мою погрязшую очистить.
(— да уж, наверняка погрязшую… пьянствуешь, небось, напропалую, может, где бутылку украл, а теперь слушай твою исповедь!)
— Садись, друг мой, рассказывай, что привело тебя в лоно церкви (Григорию же с явным трудом давалось слово лоно, вызывая известные сексуальные ассоциации).
— Грешен я, отец.
— Все мы грешны!
— Я человека убил из алчности.
(— нет, конечно, нет… мне просто послышалось, это сатана-ехидна надо мной насмехается)
— Я человека убил… — уже совсем тихо пробормотал Василь.
(— я не ослышался?! неужто повезло?! неужели небо услышало мои молитвы?!):
— Говори, но ничего не утаивай. Поспеши очистить свою душу и знай: Все останется только между нами тремя.
— А третий-то кто?
— Господь наш милостивый.
Тщательно просеивая историю посетителя, очищая ее от всяких там охов и причитаний, от злых и темных сил, которые двигали его руками, Григорий понял, что визитер хочет услышать из его уст молитву за спасение души раскаявшегося убийцы и невинно убиенного. Даже червонец готов заплатить. Однако, непонятным оставалось главное — кто убил, кого убил и где труп. И еще какой-то голос, словно из белой горячки, и амулет…
— И как же звали покойного?
— Звал по фамилии, Ганиным. Наукой занимался, сестра в деревне живет.
— И где же труп?
— Похоронил. Вырыл могилу в стене бомбоубежища, там и похоронил…
О, это удачный момент для наступления:
— Несчастный! Ты не похоронил, а закопал, как бездомную собаку. Не могилу вырыл — помойную яму. Нельзя хоронить настоящего христианина, не омыв тела, не прочитав над гробом заупокойную. Кстати, гроб был?
— Нет, нет… В простыню завернул.
— В простыню? Завернул??? — Григорий, казалось, сейчас лопнет от возмущения:
— Это невозможно, это невероятно, так издеваться над мертвым. В общем, вот что я скажу:
Теперь душа убиенного теперь не будет знать покоя, века вечные слоняясь неприкаянная по грешной земле. И ты будешь маяться вместе с ней. Века вечные.
Знал Григорий, что человек или вообще не должен ходить в церковь, но если уж заявился, будь любезен принять, что верить в религиозную чепуху — твой крест. Поэтому Григория несло и он не собирался жать на тормоза:
— Будешь вечно маяться, вечно тенью ходить у места страшного преступления и молить небо о снисхождении. Но не будет тебе прощения никогда. Ты, жалкий червь, понимаешь значение слова никогда? Ни через год, ни через век — никогда!
Ничего уже не понимал бедный Василь, ничего. Выступивший пот, пропитавшись подвальной пылью, серыми струйками стекал по шее за шиворот рубахи. В ответ он лепетал только невразумительное:
— Да я и крестик на стене нарисовал…
— А кто тебе позволил по своему усмотрению святыми причиндалами распоряжаться?
— Я думал…
Наступал решающий момент. Дальше добивать бледного и мелко дрожащего посетителя смысла не имело:
— Сколько дней назад это произошло?
— Вчера…
— Значит, душа еще рядом с телом. Надо срочно идти к могиле и читать молитву За упокой.
— Идемте, святой отец, идемте, Христа ради. Я дам денег.
(— не по адресу, это тебе к жадному Никодиму надо было на прием попасть, меня же интересует иное)
— На деньги лучше купи образок Спасителя и поставь на могилку. И на свечки не поскупись.
Они вышли из церкви, Григорий запер высокие двери. Надо бы кого-нибудь предупредить, да как назло, никого нет поблизости. Что же тогда остается служителю бога, как не уповать на милость хозяина. Хотя, какая тут милость! Поэтому Спаси и сохрани! он пробормотал скорее машинально, чем рассчитывая на помощь небесных сил.
Шли они молча, убивец постоянно нетерпеливо забегал вперед, а потом возвращался и подбадривал:
— Ну, батюшка, еще немного.
Батюшка же не торопился, старательно запоминая дорогу. Да и не так просто такое грузное тело перемещать.
Пройдя пару поворотов, они остановились перед желтоватой глухой стеной какого-то трехэтажного здания непонятного назначения.
— Вот и пришли.
— Куда это пришли?
— Да вот же, батюшка, прямо под нами. Видите, люк?
— Люк вижу. Ну и что?
— Я живу в бывшем бомбоубежище, там и дружка схоронил. Сейчас открою замок и полезем вниз.
После этих разъяснений энтузиазма у Григория поубавилось. Конечно, он куда крупнее этого преступного бомжа, но ведь под землей могут ждать какие угодно неожиданности. Какие ему совершенно не угодны. Может, придумал убийство этот вонючка, а цель… Да хотя бы суп из свежего мяса приготовить. Нет уж, дудки:
— Лезть не могу.
— Почему?
(— сейчас, сейчас, дай сообразить):
— У меня тяжелая и экзотическая фобия — не могу долго находиться под землей. У многих слуг бога такое случается, ибо подземное царство — вотчина дьявола.
— И как же мне быть?
— В особых случаях я могу благословить прихожанина, прочесть заупокойную самостоятельно. Вы готовы?
— Да! — в голосе Василя звучал энтузиазм.
Довольный, как ловко и безболезненно выпутался из столь щекотливой ситуации, Григорий перекрестил убивеца и многозначительно пробормотал несколько напутственных слов на коверканном старославянском. Конечно, догматики никогда бы не одобрили такую еретическую вольность, но наплевать, надо стараться быть созвучным времени и обстоятельствам. Вот он и старается:
— Возьмите мой молитвенник. .Читайте отсюда досюда три дня по десять раз, утром и вечером. Читайте не абы как скорее отделаться, а с выражением.
( — ишь ты, прямо как Голос говорит)
— Подолгу стойте прямо перед могилой на коленях. Поплачьте о душе вашей грешной. И думайте о всемилостивом боге и сыне его, кровь пролившем за всех нас:
(— ах, какой же я тонкий психолог! как вовремя и к месту вставил объединительное нас)
— Спасибо, батюшка!
— И приходите ко мне ровно через три дня, в 18.00 в церковь. Я отпущу все ваши грехи. Если, конечно, будете усердно и искренно молиться.
— И измену жене отпустите?
(— да все просто помешались на изменах!):
— Все отпущу!
Покорный Василь снял с шеи веревочку с ключиком, как носят их забывчивые первоклассники-растеряшки, встал на колени и, слегка поковырявшись, открыл замок. Хотел было пожать руку батюшке, да испугался, что тот откажется. Хотел было попрощаться, да промолчал. Тяжело вздохнул он полез в свою нору.
Григорий же истово крестился и внимательно осматривался по сторонам, дабы не перепутать местоположение. Едва люк встал наместо, святой отец, несмотря на тучность, довольный поскакал домой — именно так скачет молоденький козлик за столь же молоденькой козочкой. Ловко он провернул это дельце!
СТРАШНЫЙ СУД
Читая непонятную молитву, стоя на стертых коленях перед импровизированной могилой, тщетно пытаясь договориться с Голосом, Василь знал, что заслужил эти испытания. Он заслужил большего — мучений. Но если попытаться описать его состояние одним единственным словом, то он жалел. Жалел об убитом друге, жалел и о том, что пригласил этого жирного батюшку, похожего на свинью — и дела не сделал, и продать может, но больше всего жалел себя. Хоть и не особо черноикорно он раньше шиковал, но были и дом, и работа, и жена. Да и грудь у нее не такая уж и обвислая — грудь, как грудь…
Так он читал, и стоял, и жалел, и вдруг почувствовал, до чего же он ужасно устал.
— Прости меня друг, прости… Я завтра еще почитаю.
Голос особенно не протестовал и Василь, пятясь, добрался до кровати и сразу же отрубился.
Но ему спать пришлось недолго. Над головой что-то дико залязгало и загромыхало, послышались какие-то звуки явно потустороннего характера. Потом все стихло:
( — ух, показалось… сейчас до двадцати досчитаю, и спать: раз, два, три…)
Нет, не показалось. Через несколько мгновений эти странные шумы повторились и даже громче, чем раньше, ибо Василь уже прислушивался. И надо ли говорить, что произошло это на счете тринадцать?! И надо ли говорить, что подумалось:
(— страшный суд начинается, злые демоны пришли за моей пропащей душой…)
В помещение, помимо неприятных звуков, будто динозавр над ухом зубами лязгает, проникла странная вибрация. На полочке начал подскакивать единственно не уничтоженный объект — подвески из магического корня. Василю сделалось жутко, так жутко, как еще никогда не бывало. Ужас охватил его бедную голову стальными обручами и начал сжимать. Обещал же священник кару небесную — но не так же быстро, даже грех замолить не дали! Все земные страдания и неприятности показались сущей ерундой, детскими шалостями, кухонным стеклом, треснувшим после выстрела из рогатки, едва Василь представил себе ад. Представил очень зримым, реальным. В зримом аду не душа абстрактною метафизически страдала, а ежедневна терзали тело — поджаривали на сковородках, снимали кожу, отрезали по сантиметру плоть. Ты умирал в муках и через минуту рождался заново, чтобы снова пройти ужасные пытки.
Уткнувшись побледневшим лицом в подушку, Василь неожиданно спазматически задергался и прокусил грязную наволочку. Ему в рот попало несколько перьев, которые никак не выплевывались, и Василь горько-горько заплакал. Ему безудержно захотелось стать маленьким. очень маленьким, еще меньше, и спрятаться если не материнской утробе, то за свою добрую бабушку, как когда-то, очень и очень давно:
Юный Василь сбежал из детского сада, спасаясь от манной каши. Он и сейчас иногда по пьяному делу недобро вспоминал свою воспитательницу Раису Ивановну, заставлявшую несчастных детей эту мерзкую кашу есть. Пока все, до последней ложки, в рот не запихнешь, со стола не встанешь. Зайдя на кухню, Василь пронюхал, что именно эта бяка ожидается на ужин и дал деру во время дневного сна — вылез в окно и домой. Уже рядом с домом за ним увязалась здоровенная всклокоченная дворняга. Она страшно рычала, готовилась его разорвать на части, как Тузик кепку и почти уже настигала, да на счастье попалась его бабушка — грелась на лавочке и читала книгу.
Бабушка спрятала испуганного мальчика за спину. Потом, правда, говорили, что дворняга добродушная и просто хотела поиграть, но все равно страшно. Никогда не любил он таких игр.
Василю захотелось стать не просто маленьким, а незаметным, исчезнуть, раствориться. И тогда, какая бы жуткая чертовщина не явилась по его грешную душу, посмотрит она по сторонам, под кровать заглянет, убедится, что никого нет, и уйдет:
(— ложный вызов!)
Пролежал Василь в тягостном ожидании расплаты неизвестно сколько, периодически «ощущая» прямо над головой какую-то суету и шебаршение и боясь посмотреть. Он ведь доподлинно знал, что ОНИ наверняка с рожками и хвостиками. В такие минуты дооолго тянется время, словно вообще замирает.
Однако рев понемногу затих и послышались вроде как людские голоса, то ли спорившие, то ли вяло переругивающиеся. Василь и его скромное жилище, похоже, никого не интересовали. Расслышав несколько знакомых матерных сочетаний, кандидат на прием к сатане окончательно убедился — ничего потустороннего, а уж кто там конкретно бузит — милиция, бандиты, жена — да всем будет рад!
Василь глубоко вдыхал, набирался смелости и, наконец, решился выползти из своей берлоги. Сквозь люк, который изнутри блокировался толстым болтом, пробивался свет. Коленки у Василя снова затряслись:
(— да сейчас ведь ночь! неужто светопреставление начинается?)
Но отступать было поздно:
(— эх, была-не была!)
Выдернув стопор, Васидь чуть-чуть приоткрыл крышку люка и высунул один глаз, который сразу же пришлось зажмурить от яркого, солнечного света. Значит, ночь прошла, а с ней и все злые силы и привидения… Слава богу!
Но едва глаза привыкли к свету, перед ними предстало зрелище неожиданное, не геенна огненная, но все-таки:
Вдоль переулка стояло несколько танков — да-да — обычных советских танков, а один, совершенно новенький, располагался буквально в десяти метрах. Рядом с ним, с гордым и довольным видом расхаживал невысокий белобрысый паренек. Этим пареньком был никто иной, как Витя Фролов, еще недавно безмятежно спавший в казарме.
Семь часов назад по тревоге подняли личной состав в/ч 42711. Это не походило на очередную учебу, о приближении которой всегда исправно докладывал прикормленный писарь. Перед полусонным воинством суетливо бегали заспанные красные командиры, а хриплый матюгальник, прибитый над клубом, зачитывал послание того самого забывчивого министра, который недавно их инспектировал и которому Витя так удачно подсказал окончание патриотического четверостишия. Еще не стерлись из памяти и вонючая краска для «озеленения» и мухобойки, но сейчас ожидалось нечто иное…
Из всей невнятности послания, помноженного на чахоточные хрипы динамика и сонную вялость мозгов, становилось ясно, что социалистическое отечество оказалось в невиданной, со времен Великой Отечественной, опасности. А значит надо быстро катить в Москву, защищать его(Отечество) и ее(столицу) огнем и броней.
Лично я в свое время написал:
Когда слышу: «Родина в опасности!»
Значит требуют, чтобы я делал гадости.
Витя относился к вопросу иначе:
Народ и армия разбалтывается, все воруют, дают и берут взятки. Даже сквозь забор в/ч видно, в какую пропасть катится страна. Какой-то буржуй отгородил здоровенный участок у берега речки, где раньше дети плескались, и строит себе дворец. Наглядный пример и Витя неоднократно демонстрировал его и Плохо, и Равилю. Думали даже сжечь на фиг во время увольнительной, да теперь просто отберут. Ибо услышали Витюшины опасения на самом верху и призвали на помощь.
Таким образом, предстояла охота, ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ ОХОТА. Витя был счастлив. Его экипаж одним из первых рапортовал о полной готовности к марш-броску, выехал за ворота и уверенно устремился в столицу.
И вот теперь Витя стоял почти напротив открытого и сильно изъеденного ржавчиной люка и удивленно смотрел на потрепанного мужичка, только что поднявшего тяжелую крышку и теперь слепо щурящегося на свет. Мужик чему-то облегченно улыбнулся, и Вите показалось, что эта блаженная улыбка жизни была адресована именно ему, спасителю:
— Отец, ты чего здесь делаешь? Здесь посторонним нельзя находиться.
— Да живу я здесь, под землей.
— Это как?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47