— Почему это?— Это ребячество, — сказала она, — а ребяческого в вас мало.Шон передернул плечами. Его опыт говорил о том, что ребячество раньше или позже может проявить каждый. Особенно это характерно для тех, кто попал в западню, — тогда в ребячестве видишь отдушину.За этот год с лишним он ни с кем не говорил о Лорен: ни с родителями, ни с немногими своими друзьями, ни даже с их штатным психоаналитиком, о котором как бы между прочим, но не без задней мысли, заговорил его командир, как только на службе стало известно о том, что Лорен ушла от него. Но сейчас в Аннабет, малознакомой женщине, которую постигла утрата, он уловил осторожное сочувствие к его собственной утрате, потребность знать о ней или разделять ее, потребность, как ощущал Шон, увериться в том, что не одна она страдает.— Моя жена — администратор передвижных театров, — спокойно пояснил он, — и менеджер антреприз, понимаете? В прошлом году по стране ездил «Король танца», где менеджером была она. В таком вот духе. А в этом году это, кажется, «Анни хватает пистолет». Строго говоря, я не совсем уверен, с чем именно она разъезжает в этом году. Странная мы были пара — я имею в виду, в смысле профессий. Можно ли представить себе занятия более противоположные?— Но вы любили ее, — сказала Аннабет.Он кивнул:— Ага. И все еще люблю. — Он вздохнул и, откинувшись на спинку стула, выдавил: — А парень, которому я посылал штрафы... — У него пересохло в глотке, и он покачал головой, чувствуя вдруг неодолимое желание сбежать с этого крыльца, из этого дома.— Был вашим соперником? — мягко сказала Аннабет.Шон вынул из пачки сигарету и, закурив, кивнул.— Как вы мило это сформулировали! Да, назовем это так. Соперник. У нас с женой некоторое время тому назад начались нелады. Мы мало виделись, и все такое. Ну и этот... соперник охмурил ее.— И вы ужасно обиделись, — произнесла Аннабет, произнесла не как вопрос, а как утверждение.Шон вытаращил на нее глаза:— А вы знаете кого-нибудь, кто не обиделся бы?Аннабет окинула его суровым взглядом, как бы подразумевая, что сарказм его неуместен или же, может быть, что она вообще не поклонница сарказма.— Значит, все-таки вы ее еще любите.— Конечно. Да и она, черт возьми, все еще любит меня. — Он загасил окурок. — Она все время звонит мне. Звонит и молчит.— Погодите, она...— Я знаю, — сказал он.— ...звонит вам и ни слова не произносит?— Угу. Уже восемь месяцев, как продолжаются эти звонки.Аннабет засмеялась:— Не обижайтесь, но такой странной истории я давно не слышала.— Не спорю. — Он смотрел, как вокруг голой лампочки вьется муха. — Но думаю, в конце концов она заговорит. И это меня греет.У него вырвался смешок, и звук этот, замерев в вечернем воздухе, оставил после себя эхо, смутившее Шона. Затем наступила пауза — они молчали, курили и слушали жужжание, с которым муха проделывала свои виражи, стремясь к источнику света.— Как ее зовут? — спросила Аннабет. — За все это время вы ни разу не назвали ее имени.— Лорен, — сказал он. — Ее зовут Лорен.И мгновение имя это, как легкая паутинка, парило в воздухе.— И вы полюбили ее еще в детстве?— На первом курсе колледжа, — сказал он. — Да, наверное, для нас это было еще детство.Ему вспомнился ноябрьский проливной дождь и как они впервые целовались в подворотне, как кожа ее покрывалась мурашками и как их трясло.— Может быть, в этом-то и дело, — сказала Аннабет.Шон вскинул на нее глаза:— В том, что кончилось детство?— По крайней мере для одного из вас.Шон не стал спрашивать, для кого именно.— Джимми сказал мне, что Кейти собиралась бежать с Бренданом Харрисом.Шон кивнул.— Вот как раз оно самое, правда?Шон резко повернулся на своем стуле:— Вы про что?Она выпустила дым вверх, к пустым бельевым веревкам.— Про глупые мечты молодости. Интересно, как Кейти и Брендан собирались жить в Лас-Вегасе? И сколько длился бы этот рай? Ну, попутешествовали бы, поребячились, но раньше или позже до них дошло бы, что семейная жизнь — это не одни розы, золотые закаты и прочая дребедень. Это работа. И человек, которого любишь, редко бывает достойным твоей большой любви. Потому что на самом деле никто ее не достоин, как никто и не заслуживает такого бремени. Неизбежны спад, разочарование, утрата веры и целая вереница грустных дней. Теряешь больше, чем обретаешь. И ненавидишь того, кого любишь, не меньше, чем любишь. Но надо засучить рукава и работать, черт побери, делать все собственными руками, потому что это и есть быть взрослым.— Аннабет, — сказал Шон, — вам кто-нибудь говорил, что вы человек жесткий?Она повернула к нему голову. Глаза ее были прикрыты, по лицу блуждала задумчивая улыбка.— Только и говорят. * * * Вернувшись домой в этот вечер, Брендан Харрис достал из-под кровати сложенный чемодан. Чемодан был полон пестрых рубашек и шортов, а еще там лежали две пары джинсов и спортивная куртка — никаких свитеров, никаких шерстяных брюк. Он взял с собой лишь то, что собирался носить в Лас-Вегасе, а зимних вещей не взял, потому что они с Кейти решили: не придется им больше мерзнуть, закупать теплые носки на распродаже и глядеть на дорогу сквозь замерзшее ветровое стекло. Вот почему сейчас, когда он открыл чемодан, в глаза бросились яркие краски, пестрота, жизнерадостность лета.Так они и собирались жить. Загорелые, вольные тела не стеснены, не придавлены зимними пальто, походка легкая — никаких тебе зимних ботинок, и не надо ни перед кем отчитываться. Они станут пить напитки с диковинными названиями, днем нежиться в отелях с бассейнами, и кожа их будет пахнуть солнцезащитным кремом и хлоркой. Они будут заниматься любовью в комнатах, прохладных от кондиционера, но прогретых солнцем, пробивающимся сквозь шторы, а когда спадет жара, они, красиво одетые, выйдут на прогулку. Он видел их вдвоем словно со стороны, словно издали: любовники, как в кино, идущие среди буйства неоновых огней, и яркие огни расцвечивают алыми, желтыми и голубыми пятнами темный гудрон мостовой. Вот они, Брендан и Кейти, лениво бредущие по широкому бульвару, который кажется уже из-за шикарных домов по обеим сторонам, а из распахнутых настежь дверей казино доносятся веселые голоса и звон монет.В какое завернем сегодня, детка?Выбери ты.Нет, ты.Ну не упрямься, выбор за тобой.Ладно. Как насчет вот этого?Выглядит завлекательно.Значит, сюда.Я люблю тебя, Брендан.И я люблю тебя, Кейти.И вот они поднимаются по ковровой дорожке лестницы между белых колонн и вступают в прокуренный шум и звон нарядного игорного зала. Они вступают сюда как муж и жена, начинают совместную жизнь, молодые, почти дети, и Ист-Бакинхем отодвигается куда-то далеко-далеко, с каждым их шагом все дальше.Вот как это должно было быть.Брендан опустился на пол. Ему надо было присесть. Хоть на секунду-другую. Он сел, прижав друг к другу подошвы высоких своих ботинок, и, обхватив щиколотки руками, стал раскачиваться, как мальчишка. Он свесил голову, уткнул подбородок в грудь, закрыл глаза и почувствовал, что боль немножко отступает. Мерное движение и темнота успокаивали.И вдруг это кончилось, и весь ужас гибели Кейти, ужас ее отсутствия опять нахлынул, пронзил все его существо, и он почувствовал, что раздавлен, размозжен в прах.В доме у них был пистолет. Пистолет был отцовский, и мать оставила его там, где его держал отец, за съемным карнизом в кладовке. Если взобраться на полку, то там, за карнизом, в щели можно нащупать пистолет, и тогда все, что останется, — это потянуться, сжать пальцы, и рука почувствует тяжесть ствола. Пистолет этот на памяти Брендана был здесь всегда. Казалось, он начал осознавать себя с того момента, когда, выйдя однажды из ванной поздно вечером, увидел, что отец шарит рукой в щели на потолке. Брендан даже вынимал этот пистолет и показывал его своему другу Джерри Дивента, когда им было по тринадцать лет. Джерри делал тогда страшные глаза, все повторяя: «Положи, положи его на место». Пистолет был весь в пыли и, очень может быть, совершенно необстрелянный, но Брендан знал, что единственное, что нужно этому пистолету, это хорошая чистка.Он мог бы достать сегодня вечером этот пистолет. Пройти в кафе «Высший свет», облюбованное Романом Феллоу, или подальше, в автостекляшку «Атлантик», где владельцем был Бобби О'Доннел и где, по словам Кейти, он проворачивал в задней комнате все свои делишки. Он прошел бы в одно кафе или в другое, а лучше в оба по очереди, нацелил бы отцовский пистолет прямо в рожи им обоим и спустил курок, и еще, и еще, пока не расстрелял бы все патроны, чтобы Роман и Бобби никогда уже не покусились ни на одну женщину.Он смог бы это сделать. Смог бы. В кино так и поступают. Господи, да если б у Брюса Уиллиса убили любимую женщину, разве стал бы он сидеть на полу, обхватив руками щиколотки и раскачиваясь, как умалишенный в лечебнице? Он тут же зарядил бы пистолет. Разве не так?Брендан мысленно представил себе толстую рожу Бобби и как тот станет молить его: «Нет, Брендан! Ну пожалуйста, нет, пожалуйста!»А Брендан хладнокровно скажет что-нибудь крутое, вроде: «Ах ты, сукин сын, подонок, не нет, а да, уж пожалуйста, отправляйся-ка ты прямиком ко всем чертям в преисподнюю!»Потом, все еще раскачиваясь и сжимая щиколотки, он заплакал, потому что знал, что никакой он не Брюс Уиллис, а Бобби О'Доннел — живой человек, а не персонаж из кинофильма, и пистолет нужно почистить, и почистить основательно, и он даже не знает, есть ли к нему патроны, и не очень-то умеет его открывать и не уверен, что рука его, когда дойдет до дела, не дрогнет. Может быть, она задрожит и опустится, как опускался кулак в детстве, когда Брендан знал, что ничего не поделаешь — надо драться. Жизнь не похожа на этот чертов кинематограф; она ни на что не похожа, эта чертова жизнь. Она не разыгрывается как по нотам, когда ты знаешь, что через два часа герой должен победить и он побеждает. Брендан не уверен в своем геройстве. Откуда быть уверенным ему, девятнадцатилетнему, когда жизнь еще не ставила его в подобную ситуацию? Вот он и сомневается, что сможет пройти к этому парню в его служебное помещение — и это еще если не заперты двери и кругом нет его дружков, — и выстрелить ему в лицо. Вряд ли он сможет.А вот по Кейти он тоскует. Ах, как же ему не хватает ее, и то, что ее нет рядом и никогда уже не будет, вызывает такую боль, что даже зубы ломит, и надо что-то сделать, все равно что, только бы прекратилось это хоть на одну проклятую секунду из всей его проклятой теперь жизни!Ладно, решил он. Ладно. Завтра я почищу пистолет, проверю, есть ли патроны. Это-то я сделаю. Почищу пистолет.В комнату вошел Рей. Он не снял роликов и при ходьбе помогал себе новой хоккейной клюшкой, опираясь на нее как на трость. Неверными шагами он проковылял к своей кровати. Брендан поднялся и вытер слезы со щек.Косясь на брата, Рей снял ролики и жестами спросил: «Как ты?»Брендан сказал:— Плохо.«Могу я чем-нибудь помочь тебе?» — прожестикулировал Рей.— Не надо, Рей. Помочь ты не можешь. Но ты не волнуйся, — сказал Брендан.«Мама говорит, ты хочешь уехать».— Что? — сказал Брендан.Рей повторил сказанное.— Да? — сказал Брендан. — Ну и как она к этому относится?Руки Рея так и замелькали в воздухе.«Если бы ты уехал, мама бы очень переживала».— Привыкла бы.«Может, да, а может — нет».Брендан взглянул на брата — тот сидел на кровати и во все глаза смотрел на него.— Не приставай ко мне сейчас, ладно? — Он надвинулся на него, склонился совсем близко, продолжая думать о пистолете. — Я любил ее.Рей все не сводил с него глаз, и лицо его было непроницаемо, как резиновая маска.— Ты знаешь хоть, что это такое, Рей?Тот покачал головой.— Это словно ты пришел на экзамен и знаешь все ответы, едва только сел за стол. Это когда чувствуешь, что все отныне и на веки вечные будет хорошо и как нельзя лучше. И ты не ходишь, а летаешь, как на крыльях, потому что ты победитель. — Он отвернулся от брата. — Вот что это такое.Рей похлопал по спинке кровати, чтобы он взглянул на него опять, после чего прожестикулировал:«У тебя это будет еще раз».Брякнувшись на колени, Брендан придвинул лицо вплотную к лицу Рея:— Нет, не будет! Понял ты, черт тебя дери? Не будет!Рей подтянул ноги на кровать и, весь сжавшись, отпрянул, и Брендану стало стыдно, хотя гнев и не совсем прошел, потому что с немыми всегда так: чувствуешь себя удивительно косноязычным. Все, что хотел сказать Рей, выходило у него гладко и без усилий, и именно так, как было замыслено. Он не знал, что такое искать нужное слово или путаться в словах из-за того, что речь опережает мысль.Брендан хотел бы разливаться соловьем, хотел бы, чтобы слова текли из его уст сплошным потоком страстного, черт подери, если и не совсем внятного, зато совершенно искреннего и чистосердечного монолога — данью памяти Кейти; хотел бы объяснить, что значила она для него, что это было — уткнуться носом ей в затылок на этой самой кровати, сплести свои пальцы с ее пальцами, слизнуть мороженое с ее подбородка или сидеть рядом с ней в машине и видеть, как хмурится она, приближаясь к перекрестку, и слушать ее болтовню, и ровное дыхание, и сонное посапывание, и...Он хотел бы, чтобы монолог этот длился часами. Чтоб собеседник понял, что говорит он не просто, чтоб поделиться идеями или мнениями. Ведь иногда в слова пытаются вложить все, выразить всю свою жизнь. И хоть, открыв рот, ты уже знаешь, что попытка тщетна, почему-то важно само стремление к ней. Ты попытался, и это главное, и что наша жизнь, как не попытка?Однако и думать нечего, что Рей его поймет. Слова для Рея — лишь мелькание пальцев, ловкие взмахи рук, округлые жесты. Слов на ветер он не бросает. Общение ради общения ему чуждо, говорится в точности то, что нужно сказать, остальное отбрасывается. Изливать свою скорбь, свое горе перед братом с его невозмутимым лицом Брендан постеснялся бы. Да и ни к чему это.Он встретился с испуганным взглядом братишки, съежившегося на кровати и глядящего на него вылупленными глазами, и протянул ему руку.— Прости, — сказал он и сам услышал, как изменил ему голос. — Прости, Рей. Хорошо? Я не хотел на тебя накидываться.Рей пожал ему руку и встал.«Значит, мир?» — прожестикулировал он, следя за каждым движением Брендана, словно готовый при первых же признаках нового взрыва сигануть в окно.«Мир, — также жестами ответил ему Брендан. — Все в порядке». 20Когда она вернется домой Родители Шона жили на огороженной территории приюта Уиндгейт — конгломерата маленьких, в две спальни, оштукатуренных домиков в тридцати милях от города. Каждые двадцать номеров образовывали секцию со своим бассейном и рекреационным центром, где субботними вечерами устраивались танцы. По краю комплекса протянулась цепочка небольших полей для гольфа, формой своей напоминающая полумесяц, и с конца весны до начала осени на полях этих жужжали газонокосилки.Отец Шона в гольф не играл. Давным-давно он решил, что это игра для богатых и занятия гольфом стали бы своего рода предательством его рабочих корней. Мать Шона играть пробовала, а затем забросила гольф, заподозрив, что партнеры втайне посмеиваются над ее фигурой, легким ирландским акцентом и одеждой.Так они и жили здесь тихо-спокойно и, по большей части, замкнуто, хотя Шон и знал, что у отца здесь завелся приятель — коротышка-ирландец по фамилии Райли, тоже живший в пригороде до того, как переселился в Уиндгейт. Райли, также не видевший прока в гольфе, время от времени выпивал с отцом рюмочку-другую в «Норе», забегаловке на противоположной стороне автострады № 28. А его мать, человек по природе сердобольный, помогала справляться с недугами соседям постарше. Она возила их в аптеку за назначенными медикаментами или к доктору за новыми назначениями, чтобы пополнить домашнюю аптечку. Мать Шона приближалась к семидесяти, но во время таких поездок она чувствовала себя молодой и полной жизни, а так как большинство ее подопечных были вдовцами и вдовами, то крепкое здоровье свое и мужа она воспринимала как дар небес.— Они одиноки, — говорила она Шону о соседях, — и даже если доктора не говорят им об этом, все их хвори происходят от одиночества.Нередко, едва миновав будку охраны и въехав на главную магистраль, через каждые десять метров испещренную желтыми полосами ограничителей скорости, на которых начинала дребезжать ось, Шон чувствовал, что его одолевают видения: улицы, пригороды, прошлые жизни всех обитателей Уиндгейта, оставленные ими позади, и тогда сквозь реальный пейзаж — аккуратные оштукатуренные домики и колючие газоны — проступали другие силуэты: квартиры без парового отопления, унылая белизна холодильников, металлические пожарные лестницы, дети, гомонящие на улицах, и все это проносилось как в утренней дымке перед боковым его зрением. И он мучился тогда виной — сын, поместивший своих стариков родителей в приют, — виной необоснованной, потому что официально Уиндгейт приютом для стариков после шестидесяти не считался (хотя, если честно, Шон ни разу не встречал здесь обитателя моложе шестидесяти лет), и родители его переехали сюда по собственному желанию, запрятав в чемоданы вместе с вещами многолетние свои жалобы на городскую суету, и шум, и преступность, и транспортные пробки, чтобы очутиться в месте, где, по выражению отца, «можно гулять без опаски и не оглядываться».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45