12 После того как он повесил трубку, я подумал, не позвонить ли мне в Сан-Лабрадор, но решил дать Мелиссе и Джине попробовать разобраться самим.Я спустился к пруду, побросал камешки рыбкам кои и сел лицом к водопаду. Рыбки казались более активными, чем обычно, но было похоже, что корм их не интересует. Они гонялись друг за другом плотными группками из трех-четырех особей. Гонялись, плескались, ударялись о каменный бортик.В удивлении я наклонился и приблизил лицо к воде. Рыбы не обращали на меня внимания и продолжали кружить.И я понял, в чем дело. Самцы гонялись за самками.Икра. Блестящие гроздья облепляли стебли выросших по углам пруда ирисов. Белая икра, нежная, словно мыльные пузырьки, сверкала в лучах заходящего солнца.Первый раз за все время, что существует пруд. Может быть, это какой-то знак.Я присел на корточки и некоторое время наблюдал, думая, не съедят ли рыбки икру прежде, чем выведутся мальки. И выживут ли хотя бы некоторые из них.На меня вдруг накатило желание спасти их, но я знал, что это не в моих силах. Мне некуда поместить икру — у профессиональных рыбоводов бывает несколько прудов. А если взять икру и положить в ведерки, то у мальков не останется ни одного шанса выжить.Ничего не поделаешь, оставалось только ждать.Чувство бессилия — вот самое лучшее завершение чудесного дня.Я снова поднялся к дому и приготовил обед — бифштекс, салат и пиво. Съел его в постели, слушая грамзапись: Моцарт в исполнении Перлмана и Цукермана. Я почти целиком погрузился в музыку, и лишь крошечный сегмент сознания был начеку, ожидая телефонного звонка из Сан-Лабрадора.Концерт окончился. Телефон не зазвонил. Проигрыватель автоматически поставил новую пластинку. Чудо технологии. Последний ее писк. Подарок от человека, который предпочитал механизмы людям.Еще один темпераментный дуэт заявил о себе: Стен Гетц и Чарли Берд.Не помогли и бразильские ритмы. Телефон молчал.Какая-то часть меня вынырнула из волн музыки. Я думал о Джоеле Макклоски, который, казалось, раскаялся, но мотива не раскрывал. Я думал о том, как он сломал жизнь Джины Пэддок. Ей остались шрамы, видимые глазу и невидимые. О крючках, которые люди вонзают друг в друга, наживляя их любовью. О том, как бывает больно, когда приходится их выдирать.Импульсивно, даже не додумав до конца, я позвонил в Сан-Антонио.Женский голос — у его обладательницы явно был запущенный синусит — сказал: «Йейлоу». Оттуда доносился звук работающего телевизора. Похоже, какая-то комедия: монотонный смех нарастал, достигал высшей точки и убывал электронным отливом.Мачеха.Я сказал:— Здравствуйте, миссис Оверстрит. Это Алекс Делавэр, звоню из Лос-Анджелеса.Секундное молчание.— Ах... О, здравствуйте, док. Как поживаете?— Прекрасно. А вы?Вздох — такой долгий, что я мог бы оттарабанить весь алфавит.— Хорошо, насколько это возможно.— А как мистер Оверстрит?— Ну... мы все молимся и надеемся на лучшее, док. Как жизнь в Л.-А.? Не была там несколько лет. Держу пари, что все стало еще больше, и быстрее, и шумнее, и что-то там еще, — похоже, жизнь всегда идет этим путем, не правда ли? Вы бы видели Даллас и Хьюстон, да и у нас тоже, хотя и не в такой степени, — нам еще есть куда идти, прежде чем наши беды начнут нас беспокоить по-настоящему.Словесная атака. Чувствуя себя так, как будто получил сильнейший удар в зону защиты, я сказал:— Жизнь идет вперед.— Если вам везет, то да. — Вздох. — Ну, ладно, хватит философствовать — это ведь никому и ничему не поможет. Наверно, вы хотите поговорить с Линдой.— Если она дома.— Да она только и есть, что дома, сэр. Дома. Бедняжка никогда не выходит, хотя я не перестаю твердить ей, что для девушки ее возраста неестественно все время сидеть дома, играя в медсестричку и становясь все мрачнее из-за того, что нет никакой разрядки. Заметьте, я вовсе не предлагаю, чтобы она выходила и веселилась каждый вечер, зная, в каком состоянии ее папочка. Никогда нельзя заранее сказать, что может случиться в следующую минуту. Вот она и боится сделать что-нибудь такое, заметьте, о чем будет потом сожалеть. Но это великое сидение не может никому принести никакой пользы. И особенно ей самой. Улавливаете, что я хочу сказать?— Угу.— Надо смотреть на это вот как: пудинг из тапиоки, который никто не ест, покрывается коркой, черствеет и крошится по краям, и скоро он уже ни на что не годен — то же самое можно сказать и о женщине. Это так же верно, как присяга, поверьте.— Угу.— Ну, ладно... Пойду позову ее, скажу, что вы звоните по междугородному.Кланк. Трубка упала на что-то твердое.Крики, заглушающие шум на линии:— Линда! Линда, это тебя!.. Линда, к телефону! Это он, Линда, — ну, ты знаешь кто. Да иди же побыстрее, это междугородный! Шаги, потом озабоченный голос:— Подождите, я возьму трубку в другой комнате.Несколько секунд спустя:— Хорошо — секундочку — готово. Клади трубку, Долорес.Заминка. Щелк. Обрыв смеховой дорожки.Вздох.— Привет, Алекс.— Привет.— Эта женщина. И долго она жует твое ухо?— Сейчас посмотрим, — сказал я. — О, часть мочки уже отъедена.Она принужденно засмеялась.— Поразительно, что от моего еще кое-что осталось. Поразительно, что папа не... Вот... как ты поживаешь?— Хорошо. Как он?— И так и сяк. Один день выглядит прекрасно, а назавтра не может встать с постели. Хирург сказал, что он определенно нуждается в операции, но слишком слаб, чтобы выдержать это прямо сейчас — большая гиперемия, и они все еще не знают точно, сколько вовлечено артерий. Они пытаются стабилизировать его состояние покоем и лекарствами, укрепить его в достаточной степени, чтобы провести дополнительное обследование. Я не знаю... что можно сделать? Так обычно бывает. Ну вот... как у тебя дела? Хотя я уже спрашивала об этом.— Ничего, работаю.— Это хорошо, Алекс.— Кои мечут икру.— Что-что?— Ну, кои — рыбки у меня в пруду — откладывают икру. Впервые за все это время.— Как интересно, — воскликнула она. — Значит, теперь ты станешь палочкой.— Ага.— Ты готов к такой ответственной миссии?— Не знаю, — сказал я. — Их выведется масса. Если вообще это произойдет.Она заметила:— Знаешь, на это можно ведь посмотреть и по-другому. По крайней мере, не надо будет возиться с пеленками.Мы оба засмеялись, синхронно сказали «ну, вот...» и снова засмеялись. Синхронность. Но неестественная. Как в плохом летнем театре.Она спросила:— Был в школе?— На прошлой неделе. Похоже, дела там идут хорошо.— Даже очень хорошо, судя по тому, что я слышала. Пару дней назад я разговаривала с Беном. Из него получился превосходный директор.— Он славный парень, — сказал я. — И организованный. Ты порекомендовала прекрасную кандидатуру.— Да, он такой. Очень организованный. — Она снова механически засмеялась. — Интересно, примут ли меня на работу, когда я вернусь.— Уверен, что примут. А у тебя уже есть конкретные планы — относительно возвращения?— Нет, — оборвала она. — Как я могу сейчас?Я молчал.Она сказала:— Прости, Алекс, я не хотела быть резкой. Просто это ожидание... ад какой-то. Иногда я думаю, что ожидание — самая трудная вещь на свете. Еще хуже, чем... Ладно, нет смысла зацикливаться на этом. Все это — часть процесса взросления, когда становишься большой девочкой и уже не шарахаешься от фактов действительности, не так ли?— Я бы сказал, что за последнее время на твою долю пришлось этих самых фактов более чем достаточно.— Да, — согласилась она. — Полезно для дубления старой шкуры.— Мне, положим, твоя шкура нравится такой, как она есть.Пауза.— Алекс, спасибо, что приезжал в прошлом месяце. Те три дня, что ты здесь провел, были самыми лучшими днями в моей жизни.— Хочешь, приеду к тебе опять?— Я хотела бы сказать «да», но тебе от меня не будет никакой пользы.— Это вовсе не обязательно.— Очень мило с твоей стороны так говорить, но... Нет, из этого ничего не получится. Мне надо... быть с ним. Следить, чтобы был хороший уход.— Как я понимаю, хорошей сиделки из Долорес не вышло?— Ты правильно понимаешь. Она — воплощенная беспомощность, и сломанный ноготь у нее — целая трагедия. До сих пор она принадлежала к компании везучих дураков — ей раньше никогда не приходилось иметь дело ни с чем подобным. Но по мере того, как ему становится хуже и хуже, она все больше теряет голову. А когда она теряет голову, она говорит. Боже, как она говорит. Не знаю, как папа это выносит. Слава Богу, я здесь и могу его укрыть — ведь она будто непогода, словесная буря.Я сказал:— Знаю. Этот ливень обрушился и на меня.— Бедненький.— Ничего, выживу.Молчание. Я попытался представить себе ее лицо, ее светловолосую головку у себя на груди. Ощущение наших тел... Образы никак не приходили.— Ну, что ж, — сказала она очень усталым голосом.— Может быть, я что-то могу для тебя сделать дистанционно?— Спасибо. Наверно, ничего, Алекс. Просто пускай у тебя будут хорошие мысли обо мне. И береги себя.— И ты, Линда.— Со мной будет все хорошо.— Я знаю.Она сказала:— Кажется, я слышу его кашель... Да, определенно слышу. Надо бежать.— Пока.— Пока. * * * Я переоделся в шорты, тенниску и кроссовки и постарался выбегать из себя этот телефонный звонок и те двенадцать часов, которые ему предшествовали. Вернулся домой, как раз когда садилось солнце, принял душ и облачился в свой потертый желтый купальный халат и резиновые шлепанцы. Когда стемнело, я снова спустился в сад и лучом фонарика прошелся по поверхности воды. Рыбки пребывали в неподвижности; даже свет не разбудил их.Посткоитальное блаженство. Мне показалось, что некоторые гроздья икры рассеялись, но несколько осталось — те, что прилепились к стенкам пруда.Я пробыл в саду с четверть часа, когда раздался звонок. Ну наконец-то новости из Сан-Лабрадора. Надо надеяться, мать и дочь сели за стол переговоров.Одним прыжком я взлетел на верхнюю площадку, ворвался в дом и схватил трубку на пятом звонке.— Алло.— Алекс? — Знакомый голос. Знакомый, хотя я давно его не слышал. На этот раз образы посыпались, словно карамельки из автомата.— Здравствуй, Робин.— Ты как будто запыхался. С тобой все в порядке?— Нормально. Просто сделал дикий бросок снизу, из сада.— Надеюсь, я ничему не помешала?— Нет-нет. Что случилось?— Ничего особенного. Просто хотела сказать привет.Мне показалось, что ее голосу недостает бодрости, но прошло уже немало времени с тех пор, как я был экспертом по чему-либо имевшему к ней отношение.— Привет. Как поживаешь?— Великолепно. Отделываю гитару для Джоуни Митчелл. Она собирается записывать свой следующий альбом.— Здорово.— Много приходится резать вручную. Но сложность работы как раз и увлекает. А ты что поделываешь?— Работаю.— Это хорошо, Алекс.Она сказала то же самое, что и Линда. С точно такими же интонациями. Протестантская этика или что-то такое во мне?Я спросил:— Как Деннис?— Его уже нет. Сбежал.— Вот как?— Все нормально, Алекс. Это назревало давно, так что ничего особенного не произошло.— Ладно.— Я не пытаюсь строить из себя крутую бабу, Алекс, не хочу сказать, что мне все нипочем. Было тяжело. В первое время. Пусть даже это происходит по обоюдному согласию, все равно остается... некая пустота. Но теперь для меня все уже позади. Это было не так, как... Ну, то, что было у нас с ним, — я хочу сказать, было и хорошее, были и свои проблемы. Но совсем не так, как... у нас с тобой.— Так и должно быть.— Да, — вздохнула она. — Не знаю, будет ли еще когда-нибудь так, как было у нас. Я не пытаюсь тебя обрабатывать, просто говорю, что чувствую.У меня начало саднить веки.Я сказал:— Я знаю.— Алекс, — проговорила она сдавленным голосом, — не считай себя обязанным отвечать вообще. Господи, как глупо это звучит. Я так боюсь попасть в дурацкое положение...— А в чем дело?— Мне правда паршиво сегодня, Алекс. Я бы не отказалась от дружеского участия.Я услышал свой голос, который говорил:— Я твой друг. В чем проблема?Вот и вся твоя «железная» решимость.— Алекс, — сказала она робко, — нельзя ли нам встретиться, чтобы не просто по телефону?— Разумеется.Она спросила:— У меня или у тебя? — И засмеялась слишком громко.Я ответил:— Я приеду к тебе. * * * Я ехал в Венис словно во сне. Припарковался позади мастерской, выходящей фасадом на Пасифик, не обращая внимания на стенные надписи и запахи помойки, на тени и звуки, наполнявшие улочку.Пока я шел к парадной двери, она уже открыла ее. В приглушенном свете поблескивали корпуса станков. Сладкий аромат дерева и резкий запах лака доносились из мастерской, смешиваясь с запахом ее духов, который был мне незнаком. Он будил во мне ревность, волнение, предвкушение радости.На ней было длинное, до пола кимоно с серо-черным рисунком; к краю подола пристали опилки. Изгибы тела под шелком кимоно. Тонкие запястья. Босые ноги.Ее золотисто-каштановые кудри блестящей массой свободно падали на плечи. Свежий макияж, следы возраста на лице, которых раньше не было. Лицо, похожее очертаниями на сердце, — я так много раз видел его рядом с собой, просыпаясь по утрам. Все еще красивое — и такое же знакомое, как утро. Но что-то в нем показалось новым, не нанесенным на карту. Путешествия, совершенные без меня. Я почувствовал грусть.Ее темные глаза горели огнем стыда и желания. Она заставила их посмотреть в мои.Ее губа дрогнула; она пожала плечами.Я обнял ее, почувствовал, как она обволокла меня и приросла, будто вторая кожа. Я нашел ее губы и ощутил ее жар, подхватил ее на руки и отнес наверх. * * * Первое, что я ощутил на следующее утро, было смятение, какое-то грустное разочарование — словно головная боль с похмелья, хотя мы и не пили накануне. Первое, что я услышал, было ритмичное шуршание — снизу доносились неторопливые звуки самбы.В постели рядом со мной пусто. Некоторые вещи никогда не меняются.Сев в постели, я заглянул вниз через перила и увидел ее за работой. Она вручную шлифовала сделанную из красной древесины нижнюю деку гитары, закрепленной в тисках с мягкими прокладками. Работала, склонившись над верстаком; на ней был рабочий комбинезон, защитные очки я хирургическая маска, волосы были связаны в кудрявый пучок; у ног скапливалась древесная стружка, похожая по цвету на горьковатый шоколад.Некоторое время я наблюдал за ней, потом оделся и спустился вниз. Она не слышала меня и продолжала работать, так что мне пришлось встать прямо перед ней, чтобы привлечь ее внимание. Даже тогда она не сразу посмотрела на меня; се напряженный взгляд был узко сфокусирован на древесине с великолепным рисунком.Наконец она остановилась, положила напильник на верстак и стянула маску. Стекла очков припорошила розоватая пыль, отчего казалось, будто у нес полопались кровеносные сосудики глаз.— Это она — та самая, для Джоуни, — сказала она, разжала тиски, вынула инструмент и повернула его ко мне лицевой стороной. — Здесь обычная верхняя дека, но для нижней она требует красного дерева вместо клена и чтобы боковые стенки были с минимальным изгибом — интересно будет послушать, как это будет звучать.Я сказал:— Доброе утро.— Доброе утро. — Она снова зажала гитару в тисках и не подняла глаз даже тогда, когда инструмент был надежно закреплен. Ее пальцы скользнули по напильнику. — Как спалось?— Отлично. А тебе?— И мне тоже.— Будешь завтракать?— Пожалуй, нет, — ответила она. — Там в холодильнике масса всего. Будь как дома.Я сказал:— Я тоже не голоден.Ее пальцы забарабанили по напильнику.— Извини.— За что?— За то, что не хочу завтракать.— Тяжкое уголовное преступление. Вы арестованы.Она улыбнулась, снова посмотрела на верстак и опять на меня.— Ты ведь знаешь, как это бывает стоит втянуться, и уже не остановишься. Я рано проснулась, в четверть шестого. Потому что на самом деле мне плохо спалось. Не из-за того, что... Просто я не находила себе места от мыслей об этом. — Она погладила выпуклую нижнюю деку гитары и легонько постучала по ней подушечками пальцев. — Все еще обдумывала, как буду добираться до структуры дерева. Это бразильское дерево, радиальной распиловки — можешь себе представить, сколько я заплатила за доску такой толщины? И сколько времени искала такую ширину? Она хочет, чтобы нижняя дека была из одного куска, так что мне никак нельзя запороть эту доску. И это меня сковывает, работа идет медленно. Но сегодня все вдруг пошло легко. Поэтому я и не останавливалась — плыла, куда нес меня этот поток. Который час?— Десять минут восьмого.— Ты шутишь, — сказала она, разминая пальцы — Не могу поверить, что работаю уже почти два часа. — Она снова согнула и разогнула пальцы.Я спросил:— Болят?— Нет, я чувствую себя отлично. Делаю эти упражнения для рук для того, чтобы не сводило пальцы, и это на самом деле помогает.Она опять тронула напильник.Я сказал:— Ты попала в струю, малыш. Так что не останавливайся.Я поцеловал ее в макушку. Она одной рукой схватила меня за запястье, а другой сдвинула очки на лоб. Ее глаза были действительно красные и припухшие Неплотная подгонка очков или слезы?— Алекс, я...Я приложил ей палец к губам и поцеловал в левую щеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57