От долгого поцелуя у женщины закружилась голова, а мысли разбежались в разные стороны. Наверное, подумалось ей, именно этого ему и хотелось. Когда Паскаль наконец отпустил ее, она отстранилась и с улыбкой покачала головой, а затем взяла его пальцы и с расстояния вытянутой руки долгим взглядом посмотрела в глаза. Джини любовалась тем, как отсвечивает весеннее солнце в его темных волосах, как играет свет на его лице. Она любила его брови, каждую черточку лица, интонации голоса, прикосновения. Она чувствовала его так хорошо, что с первого взгляда могла бы сказать, о чем он сейчас думает. Говорить о неприятном не хотелось, но, к сожалению, это было неизбежно.
– Паскаль, – заговорила Джини, – для нас это слишком дорою.
Да, дороговато.
– Не дороговато, а непомерно дорого. Мы должны смотреть фактам в лицо.
Паскаль всегда отличался завидным упорством. Поставив перед собой цель, он пытался достичь ее всеми средствами, не признавая никаких препятствий. Вот и сейчас в ответ на реплику Джини он только передернул плечами, а затем принялся расхаживать по комнате. Джини знала, что он не терпит признавать себя побежденным, и потому следила за ним с замирающим сердцем. Она уже не раз видела его таким, как сейчас, – Паскаля, способного переспорить и убедить кого угодно и в чем угодно, сломить любое сопротивление. Паскаля, пробирающегося в дом с черного хода, если его выпроваживали с крыльца. Паскаля, который шел в зону военных действий и приносил снимки, каких не мог сделать никто другой. Но тогда он работал.
Джини заранее знала: он будет расхаживать по комнате пять минут – так оно и вышло. Потом снимет свой старый черный кожаный пиджак и засучит рукава. И тут она не ошиблась. Высокий, стройный, полный идей и энергии, искусный в обращении с камерой и в постели, он никогда не обманывал ее ожиданий.
Джини попыталась собрать мысли воедино. Она подсчитала, сколько может получить, продав свою лондонскую квартиру, сколько выручит Паскаль от продажи своей парижской фотостудии, сколько денег можно получить под залог. Но все равно, как бы ни складывала Джини эти цифры, искомой суммы не получалось. Она видела, насколько катастрофически им не хватает денег для покупки этой чудесной квартиры. Женщина издала горестный вздох. Услышав его, Паскаль, как всегда не собиравшийся сдаваться, подошел и обнял ее за талию. «Сейчас начнет надо мной подшучивать», – подумала Джини, и интуиция вновь не подвела ее.
– Моя машина, – сказал мужчина, любивший гонять на своем старом классическом «Порше», в котором души не чаял. – Я продам свою машину, а себе куплю что-нибудь попроще.
– А я продам свою, – улыбнулась Джини, ездившая на древнем «Фольксвагене»-«жучке». Паскаль, не упускавший случая, чтобы подшутить над этим ископаемым рыдваном, самым серьезным образом покачал головой:
– Нет, такой жертвы я принять от тебя не могу. Тем более, что придется доплачивать тому, кто согласится ее взять.
– Мы могли бы питаться одними овощами…
– Могли бы. – Он привлек ее поближе к себе. – Репкой, пастернаком. Они дешевые.
– Я в течение следующих десяти лет могла бы не покупать себе новых платьев.
– Отличная идея! Тем более, что мне ты все равно больше нравишься голой.
– Я могла бы найти себе новую работу. Перестану быть журналистом и стану банкиром. Или – адвокатом. Или – рекламным агентом.
– Нет, это будет слишком большой потерей для журналистики. Взгляни на меня, Джини.
Она подняла на него глаза, а его руки обвились вокруг ее талии.
– Мы с тобой хотим иметь эту квартиру?
– Да, очень.
– Значит, мы будем ее иметь, – констатировал Паскаль. Если уж ему что-то взбрело в голову, остановить его не было никакой возможности.
С того дня он опять стал таким, каким Джини любила его больше всего – очень энергичным, очень обаятельным, очень непреклонным и очень… французским. Первыми перед его бешеным натиском начали отступать владельцы квартиры, затем их агенты и, наконец, – банк. Владельцы немного сбросили цену, банки немного подняли залоговые выплаты. Вернувшись в квартиру Джини, в окне которой уже давно и сиротливо маячил картонный щит с надписью «ПРОДАЕТСЯ», Паскаль всего за одну неделю нашел на нее покупателя – денежного и покладистого. По ночам, когда к раздражению не признававшего рабочих часов Паскаля банковские служащие и агенты по торговле недвижимостью спали и потому были недосягаемы, он сидел за столом и покрывал листы бумаги столбцами цифр, пытаясь вычислить их с Джини совместные расходы. В качестве первоочередных и самых важных Паскаль выделил алименты, которые выплачивал своей бывшей жене на содержание дочери, предстоящие в будущем выплаты по закладным, оплату за отопление и переезд, а также – к вящему изумлению Джини – расходы на хлеб и вино.
– Вино? – недоуменно спросила она, заглядывая в листок через его плечо. – Это для нас – роскошь. Вычеркни.
– Для тебя, может, и роскошь, а для меня – необходимость. Ты – американка, я – француз.
– Но ты не включил сюда плату за электричество, Паскаль…
– А для чего придуманы свечи? – с улыбкой обернулся он.
– А страховка?
– Черт, придется звонить Максу.
Максу он позвонил тут же (Джини подозревала, что Паскаль с самого начала собирался это сделать) и сообщил, что роман с «Корреспондентом» ему очень нравится, но если Макс хочет, чтобы это ухаживание завершилось счастливым браком, неплохо бы увеличить приданое.
– У меня большие расходы, – поведал он главному редактору. – На вино денег еще хватает, а на электричество – уже нет. Так обидно! А ведь в тот день, когда ты приедешь к нам на ужин, чтобы посмотреть эту чудесную квартиру, нам бы хотелось приготовить для тебя что-нибудь вкусное… Правда? Нет, парковых статуй здесь нет, а что? – переспросил он в трубку, хотя прекрасно понял намек собеседника.
Последовала пауза, затем Паскаль назвал сумму оклада, который хотел бы получать. Джини побледнела. Макс согласился.
Вот таким образом это чудесное место перешло в их собственность. Паскаль навестил своего друга-антиквара, чей склад находился в самом конце Кингс-роуд, а затем – после сытного ужина и нескольких часов ожесточенного французского торга – приобрел у него кровать. Это была высокая, просторная, роскошная кровать с балдахином, принадлежавшая некогда любовнице одного из королей – по крайней мере именно так рекламировал ее продавец. Столбы балдахина были украшены резными виноградными лозами, и на них даже уцелели остатки древнего пурпурного шелка, которым он когда-то был обтянут. Приобретение этого королевского ложа Паскаль до последнего момента держал от Джини в секрете и установил его в спальне в один из весенних вечеров, когда она отсутствовала, интервьюируя какого-то занудного и самодовольного члена кабинета министров. Вернувшись домой, она была потрясена.
Влюбленные забрались в эту постель немедленно и почувствовали себя путешественниками на борту плывущего по морю корабля. Лежа на подушках, они смотрели через балюстраду второго этажа в роскошное «церковное» окно – на вершины деревьев, бегущие по небу облака, прислушивались к звукам невидимого отсюда города, раскинувшегося пятью этажами ниже. В этой же постели они пили вино, в ней же ужинали, занимались любовью, а потом уснули.
– Я доволен, – сказал Паскаль, проснувшись на следующее утро и обнимая Джини. – Я никогда еще не был так доволен.
Довольна была и Джини. Она вспомнила о всех тех годах, которые прошли с момента их первой встречи с Паскалем, и была потрясена, осознав, что это – более половины ее жизни. Джини вспомнила первые недели их знакомства, когда она узнала и полюбила его в Бейруте, вспомнила, как спустя много лет, прожитых ими друг без друга, они вновь соединились. «Больше в этой жизни мне ничего не нужно, – подумала она. – Все, что я люблю и чем дорожу, – здесь. Да, я тоже довольна».
Джини нисколько не пугала мысль о том, что, когда щедрые небеса осыпают благодеяниями смертных, то имеют неприятную привычку, давая правой рукой, отбирать левой. Через пять месяцев после того, как они с Паскалем переехали в новую квартиру, случилось то, о чем Джини так долго мечтала: ее послали корреспондентом в Сараево освещать войну в Боснии. Они поехали туда вместе с Паскалем и вместе же работали. Ему и до этого приходилось работать во многих регионах, охваченных кровопролитными конфликтами, для нее же это был первый опыт.
А шесть месяцев спустя Джини вернулась. Одна. Паскаль, не подозревавший о происходивших в ней переменах, согласился с тем, что это действительно будет наилучшим вариантом. Сам он решил задержаться в Боснии, чтобы сделать побольше снимков. Сначала – на три недели, которые обернулись затем месяцем, а теперь уже перевалили за девять недель. Дата его возвращения по-прежнему оставалась открытой. Поначалу Джини втайне даже радовалась этой задержке. Она надеялась, что за это время успеет излечиться от ужасов, которых насмотрелась в боснийском аду, от мучивших ее каждую ночь кошмаров, перемежавшихся с бессонницей.
Она убеждала себя в том, что сможет изгнать из себя жуткие воспоминания. Нет, забыть увиденное было бы невозможно, да она бы и уважать себя в этом случае перестала. Не забыть, а хотя бы отодвинуть. Она была обязана избавить себя от этого, но у нее ничего не получалось. Смерть во всех своих ипостасях, ее звуки, вкус, вид и запах неотступно преследовали ее. Джини не могла расслабиться ни на секунду, просыпаясь с криком по утрам. Вместе с этими неотвязными воспоминаниями смерть проникла в их чудесную квартиру, отравила здесь своим зловонием воздух и теперь гнала Джини на пустынные улицы.
Как и многие другие журналисты, работавшие в Боснии, она была ранена. Когда однажды они с Паскалем направлялись в Мостар (теперь Джини боялась даже подумать об этом месте) и проезжали через глухую деревушку по узкой горной дороге, внезапно разразился минометный обстрел, и кусок шрапнели угодил Джини в предплечье. Однако по сравнению с тем ужасом, который ей удалось увидеть в этом поселке, та царапина была настолько пустяковой, что Джини ее даже стыдилась.
Теперь, спустя девять недель после возвращения домой, эта рана уже почти совсем затянулась, а вот душа продолжала болеть. Заботясь о своей любимой, Паскаль, повидавший немало войн по всему миру, предостерегал ее, и она его, конечно, слушала. Перед их отъездом в Боснию Паскаль с неохотой показал ей некоторые снимки, сделанные им в других «горячих точках». Они были настолько ужасны, что опубликовать их не решилась ни одна газета. Такие снимки просто не могли появиться в печати.
– Ты должна быть к этому готова, – сказал он, раскладывая на столе перед ней черно-белые фотографии. – Все это тебе предстоит увидеть собственными глазами, Джини. И – это. И – это. И даже кое-что похуже.
После этого мужчина умолк, а она – также в молчании смотрела на лежавшие перед ней прямоугольники снимков.
– Это – рубеж, – сказал он через несколько секунд. Ты уверена, Джини, ты абсолютно уверена, что хочешь пересечь его?
Потрясенная, испытывая головокружение и дурноту, она отвернулась, не в силах смотреть ему в лицо. В Боснию им предстояло лететь через неделю. Паскаль, сообразила Джини, специально рассчитал время таким образом, чтобы после его «наглядного урока» у нее было время отказаться от поездки.
– Никто не подумает, что ты струсила, – мягко продолжал он, словно читая ее мысли. – И ты сама так не думай. Это будет вполне оправданный выбор. Между полами все же существует большая разница, Джини. Мужчине гораздо легче, чем женщине, смотреть на это и жить с этим в душе.
Она резко повернулась к нему, хотя даже в тот момент понимала его правоту.
– Почему, Паскаль? Почему? Ведь это происходит в реальности, так почему же женщину необходимо ограждать от этого? Это – неправильно. По-моему, это – слабость, а я не хочу быть слабой.
– Это вовсе необязательно слабость. Лично я так не думаю. Все это, – он махнул рукой в сторону снимков, – совершено мужчинами. Пусть они на это и смотрят. А если женщина, не пожелав глядеть на этот ужас, отвернется, ее никто не заподозрит в трусости или слабости. Наоборот, это станет актом мужества.
Она была тронута нежностью и беспокойством за нее, написанными на лице Паскаля. «Это очень похоже на него, – подумала она, – не только предлагать путь к отступлению, но и делать это с подобным тактом».
Итак, предложение было сделано и отвергнуто. Однако и после того, как они оказались в Боснии, Паскаль не оставлял попыток всячески ограждать ее. Сам он рисковал то и дело, но ее оберегал, словно наседка. Он берег Джини, не позволяя ей смотреть на совсем уж жуткие картины.
Сам Паскаль категорически это отрицал, но Джини то и дело ощущала на себе его заботу и чувствовала, как она связывает ему руки в работе. Надо было что-то делать. И вот Джини, у которой никогда не было секретов от Паскаля, обзавелась ими, причем – в большом количестве. Если бы он хоть на секунду заподозрил, какому риску его возлюбленная подвергала себя, он настоял бы на ее немедленном возвращении в Лондон.
Джини обнаружила, что в состоянии успешно скрывать страх и усталость. Скрыть слезы было сложнее, а копившиеся боль и непонимание, являвшиеся их причиной, и вовсе невозможно. Теперь Джини приходилось обманывать Паскаля постоянно, даже по ночам, когда она лежала в его объятиях. Это было непросто – Паскаль был умен, обладал острым чутьем и хорошо понимал Джини. Один неверный взгляд, одно неосторожное слою – и перед ним откроется вся правда.
Так день за днем Джини совершенствовала свое искусство обманывать любимого. Она облила свое сердце льдом, она сделала себя немой, превратилась в автомат, способный ходить и разговаривать, рассматривать пылающие руины, исковерканные трупы, разрушенные жизни. Она обнаружила, что для этого ей необходимо отказаться от своего пола. Джини казалось, что жидкость в ее теле испаряется, а сама она превращается в засушенную мумию с сухими глазами, без крови и аппетита. Теперь, когда Паскаль обнимал ее, она уже не испытывала мгновенного, как прежде, порыва желания. Джини казалось, что от нее прежней осталась лишь пустая скорлупа – сухая и безжизненная. Именно поэтому ее не удивило, когда в один прекрасный день, хотя она регулярно принимала противозачаточные таблетки, у нее перестали приходить месячные. Кровоточить могли только женщины из плоти и крови, а она больше не принадлежала к их числу, превратившись в неодушевленный предмет.
Разумеется, некоторые из этих симптомов не могли укрыться от внимания Паскаля. Увидев, как он уязвлен, Джини принялась обманывать его с удвоенной энергией. Теперь она разыгрывала оргазмы, которые на самом деле давно перестала испытывать, и Паскаль молчаливо позволил ей заниматься этим на протяжении целых двух недель. А однажды обнял ее, но не дождавшись признания, тихо сказал:
– Никогда больше не делай этого, Джини. Я не позволю, чтобы ты обманывала меня. И тем более – обманывала в постели.
В его голосе, несмотря на звучавшую в нем жесткость, сквозила неподдельная боль. Джини позволила себе всплакнуть, и пока она приглушенно всхлипывала, Паскаль держал ее в объятиях. После этого он стал задавать ей вопросы. Некоторых она избегала, в ответ на другие говорила, что никаких поводов для беспокойства нет. Убедившись в том, что разговорить ее не удастся, Паскаль оставил Джини в покое. Джини поняла, что он только делает вид, будто удовлетворен ее ответами, и, зная его дотошность, понимала, как дорого стоит ему подобная деликатность и сдержанность.
Паскаль понимал, что происходило с Джини: ей нужно было дать шанс включиться в эту, пусть страшную, но жизнь. Он стал меньше опекать ее: позволял смотреть на изнасилованных женщин, мертвых и умирающих мужчин, на все другие устрашающие лики смерти.
Постоянная близость смерти, черепа со свисающими лохмотьями кожи и волос, запах разлагающейся плоти – во всем этом заключалась теперь для Джини суть Боснии. И все это она привезла с собой в Лондон, хотя ни разу не упоминала об этом в письмах или телефонных разговорах с Паскалем.
– Как ты спишь, дорогая? Хорошо ли ешь? – спрашивал он обычно.
– Да, – отвечала Джини, – аппетит наладился, прошлой ночью беспробудно проспала аж десять часов.
– Ты куда-нибудь выходишь? Видишься с людьми? А как твоя рука? Зажила?
– Конечно, – продолжала лгать Джини, – я была в театре, кино, встречалась с Линдсей, а рука уже в полном порядке, даже швы сняли.
Как хорошо у нее это получалось – обманывать по телефону! Как замечательно получалось врать в письмах! Ну, разве имеет она право обременять Паскаля своими заботами? Вот и приходилось наполнять свой голос фальшивым теплом, искусственной искренностью и деланной уверенностью. Она успокаивала его и убеждала не торопиться с возвращением, хотя на самом деле желала этого больше всего на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Паскаль, – заговорила Джини, – для нас это слишком дорою.
Да, дороговато.
– Не дороговато, а непомерно дорого. Мы должны смотреть фактам в лицо.
Паскаль всегда отличался завидным упорством. Поставив перед собой цель, он пытался достичь ее всеми средствами, не признавая никаких препятствий. Вот и сейчас в ответ на реплику Джини он только передернул плечами, а затем принялся расхаживать по комнате. Джини знала, что он не терпит признавать себя побежденным, и потому следила за ним с замирающим сердцем. Она уже не раз видела его таким, как сейчас, – Паскаля, способного переспорить и убедить кого угодно и в чем угодно, сломить любое сопротивление. Паскаля, пробирающегося в дом с черного хода, если его выпроваживали с крыльца. Паскаля, который шел в зону военных действий и приносил снимки, каких не мог сделать никто другой. Но тогда он работал.
Джини заранее знала: он будет расхаживать по комнате пять минут – так оно и вышло. Потом снимет свой старый черный кожаный пиджак и засучит рукава. И тут она не ошиблась. Высокий, стройный, полный идей и энергии, искусный в обращении с камерой и в постели, он никогда не обманывал ее ожиданий.
Джини попыталась собрать мысли воедино. Она подсчитала, сколько может получить, продав свою лондонскую квартиру, сколько выручит Паскаль от продажи своей парижской фотостудии, сколько денег можно получить под залог. Но все равно, как бы ни складывала Джини эти цифры, искомой суммы не получалось. Она видела, насколько катастрофически им не хватает денег для покупки этой чудесной квартиры. Женщина издала горестный вздох. Услышав его, Паскаль, как всегда не собиравшийся сдаваться, подошел и обнял ее за талию. «Сейчас начнет надо мной подшучивать», – подумала Джини, и интуиция вновь не подвела ее.
– Моя машина, – сказал мужчина, любивший гонять на своем старом классическом «Порше», в котором души не чаял. – Я продам свою машину, а себе куплю что-нибудь попроще.
– А я продам свою, – улыбнулась Джини, ездившая на древнем «Фольксвагене»-«жучке». Паскаль, не упускавший случая, чтобы подшутить над этим ископаемым рыдваном, самым серьезным образом покачал головой:
– Нет, такой жертвы я принять от тебя не могу. Тем более, что придется доплачивать тому, кто согласится ее взять.
– Мы могли бы питаться одними овощами…
– Могли бы. – Он привлек ее поближе к себе. – Репкой, пастернаком. Они дешевые.
– Я в течение следующих десяти лет могла бы не покупать себе новых платьев.
– Отличная идея! Тем более, что мне ты все равно больше нравишься голой.
– Я могла бы найти себе новую работу. Перестану быть журналистом и стану банкиром. Или – адвокатом. Или – рекламным агентом.
– Нет, это будет слишком большой потерей для журналистики. Взгляни на меня, Джини.
Она подняла на него глаза, а его руки обвились вокруг ее талии.
– Мы с тобой хотим иметь эту квартиру?
– Да, очень.
– Значит, мы будем ее иметь, – констатировал Паскаль. Если уж ему что-то взбрело в голову, остановить его не было никакой возможности.
С того дня он опять стал таким, каким Джини любила его больше всего – очень энергичным, очень обаятельным, очень непреклонным и очень… французским. Первыми перед его бешеным натиском начали отступать владельцы квартиры, затем их агенты и, наконец, – банк. Владельцы немного сбросили цену, банки немного подняли залоговые выплаты. Вернувшись в квартиру Джини, в окне которой уже давно и сиротливо маячил картонный щит с надписью «ПРОДАЕТСЯ», Паскаль всего за одну неделю нашел на нее покупателя – денежного и покладистого. По ночам, когда к раздражению не признававшего рабочих часов Паскаля банковские служащие и агенты по торговле недвижимостью спали и потому были недосягаемы, он сидел за столом и покрывал листы бумаги столбцами цифр, пытаясь вычислить их с Джини совместные расходы. В качестве первоочередных и самых важных Паскаль выделил алименты, которые выплачивал своей бывшей жене на содержание дочери, предстоящие в будущем выплаты по закладным, оплату за отопление и переезд, а также – к вящему изумлению Джини – расходы на хлеб и вино.
– Вино? – недоуменно спросила она, заглядывая в листок через его плечо. – Это для нас – роскошь. Вычеркни.
– Для тебя, может, и роскошь, а для меня – необходимость. Ты – американка, я – француз.
– Но ты не включил сюда плату за электричество, Паскаль…
– А для чего придуманы свечи? – с улыбкой обернулся он.
– А страховка?
– Черт, придется звонить Максу.
Максу он позвонил тут же (Джини подозревала, что Паскаль с самого начала собирался это сделать) и сообщил, что роман с «Корреспондентом» ему очень нравится, но если Макс хочет, чтобы это ухаживание завершилось счастливым браком, неплохо бы увеличить приданое.
– У меня большие расходы, – поведал он главному редактору. – На вино денег еще хватает, а на электричество – уже нет. Так обидно! А ведь в тот день, когда ты приедешь к нам на ужин, чтобы посмотреть эту чудесную квартиру, нам бы хотелось приготовить для тебя что-нибудь вкусное… Правда? Нет, парковых статуй здесь нет, а что? – переспросил он в трубку, хотя прекрасно понял намек собеседника.
Последовала пауза, затем Паскаль назвал сумму оклада, который хотел бы получать. Джини побледнела. Макс согласился.
Вот таким образом это чудесное место перешло в их собственность. Паскаль навестил своего друга-антиквара, чей склад находился в самом конце Кингс-роуд, а затем – после сытного ужина и нескольких часов ожесточенного французского торга – приобрел у него кровать. Это была высокая, просторная, роскошная кровать с балдахином, принадлежавшая некогда любовнице одного из королей – по крайней мере именно так рекламировал ее продавец. Столбы балдахина были украшены резными виноградными лозами, и на них даже уцелели остатки древнего пурпурного шелка, которым он когда-то был обтянут. Приобретение этого королевского ложа Паскаль до последнего момента держал от Джини в секрете и установил его в спальне в один из весенних вечеров, когда она отсутствовала, интервьюируя какого-то занудного и самодовольного члена кабинета министров. Вернувшись домой, она была потрясена.
Влюбленные забрались в эту постель немедленно и почувствовали себя путешественниками на борту плывущего по морю корабля. Лежа на подушках, они смотрели через балюстраду второго этажа в роскошное «церковное» окно – на вершины деревьев, бегущие по небу облака, прислушивались к звукам невидимого отсюда города, раскинувшегося пятью этажами ниже. В этой же постели они пили вино, в ней же ужинали, занимались любовью, а потом уснули.
– Я доволен, – сказал Паскаль, проснувшись на следующее утро и обнимая Джини. – Я никогда еще не был так доволен.
Довольна была и Джини. Она вспомнила о всех тех годах, которые прошли с момента их первой встречи с Паскалем, и была потрясена, осознав, что это – более половины ее жизни. Джини вспомнила первые недели их знакомства, когда она узнала и полюбила его в Бейруте, вспомнила, как спустя много лет, прожитых ими друг без друга, они вновь соединились. «Больше в этой жизни мне ничего не нужно, – подумала она. – Все, что я люблю и чем дорожу, – здесь. Да, я тоже довольна».
Джини нисколько не пугала мысль о том, что, когда щедрые небеса осыпают благодеяниями смертных, то имеют неприятную привычку, давая правой рукой, отбирать левой. Через пять месяцев после того, как они с Паскалем переехали в новую квартиру, случилось то, о чем Джини так долго мечтала: ее послали корреспондентом в Сараево освещать войну в Боснии. Они поехали туда вместе с Паскалем и вместе же работали. Ему и до этого приходилось работать во многих регионах, охваченных кровопролитными конфликтами, для нее же это был первый опыт.
А шесть месяцев спустя Джини вернулась. Одна. Паскаль, не подозревавший о происходивших в ней переменах, согласился с тем, что это действительно будет наилучшим вариантом. Сам он решил задержаться в Боснии, чтобы сделать побольше снимков. Сначала – на три недели, которые обернулись затем месяцем, а теперь уже перевалили за девять недель. Дата его возвращения по-прежнему оставалась открытой. Поначалу Джини втайне даже радовалась этой задержке. Она надеялась, что за это время успеет излечиться от ужасов, которых насмотрелась в боснийском аду, от мучивших ее каждую ночь кошмаров, перемежавшихся с бессонницей.
Она убеждала себя в том, что сможет изгнать из себя жуткие воспоминания. Нет, забыть увиденное было бы невозможно, да она бы и уважать себя в этом случае перестала. Не забыть, а хотя бы отодвинуть. Она была обязана избавить себя от этого, но у нее ничего не получалось. Смерть во всех своих ипостасях, ее звуки, вкус, вид и запах неотступно преследовали ее. Джини не могла расслабиться ни на секунду, просыпаясь с криком по утрам. Вместе с этими неотвязными воспоминаниями смерть проникла в их чудесную квартиру, отравила здесь своим зловонием воздух и теперь гнала Джини на пустынные улицы.
Как и многие другие журналисты, работавшие в Боснии, она была ранена. Когда однажды они с Паскалем направлялись в Мостар (теперь Джини боялась даже подумать об этом месте) и проезжали через глухую деревушку по узкой горной дороге, внезапно разразился минометный обстрел, и кусок шрапнели угодил Джини в предплечье. Однако по сравнению с тем ужасом, который ей удалось увидеть в этом поселке, та царапина была настолько пустяковой, что Джини ее даже стыдилась.
Теперь, спустя девять недель после возвращения домой, эта рана уже почти совсем затянулась, а вот душа продолжала болеть. Заботясь о своей любимой, Паскаль, повидавший немало войн по всему миру, предостерегал ее, и она его, конечно, слушала. Перед их отъездом в Боснию Паскаль с неохотой показал ей некоторые снимки, сделанные им в других «горячих точках». Они были настолько ужасны, что опубликовать их не решилась ни одна газета. Такие снимки просто не могли появиться в печати.
– Ты должна быть к этому готова, – сказал он, раскладывая на столе перед ней черно-белые фотографии. – Все это тебе предстоит увидеть собственными глазами, Джини. И – это. И – это. И даже кое-что похуже.
После этого мужчина умолк, а она – также в молчании смотрела на лежавшие перед ней прямоугольники снимков.
– Это – рубеж, – сказал он через несколько секунд. Ты уверена, Джини, ты абсолютно уверена, что хочешь пересечь его?
Потрясенная, испытывая головокружение и дурноту, она отвернулась, не в силах смотреть ему в лицо. В Боснию им предстояло лететь через неделю. Паскаль, сообразила Джини, специально рассчитал время таким образом, чтобы после его «наглядного урока» у нее было время отказаться от поездки.
– Никто не подумает, что ты струсила, – мягко продолжал он, словно читая ее мысли. – И ты сама так не думай. Это будет вполне оправданный выбор. Между полами все же существует большая разница, Джини. Мужчине гораздо легче, чем женщине, смотреть на это и жить с этим в душе.
Она резко повернулась к нему, хотя даже в тот момент понимала его правоту.
– Почему, Паскаль? Почему? Ведь это происходит в реальности, так почему же женщину необходимо ограждать от этого? Это – неправильно. По-моему, это – слабость, а я не хочу быть слабой.
– Это вовсе необязательно слабость. Лично я так не думаю. Все это, – он махнул рукой в сторону снимков, – совершено мужчинами. Пусть они на это и смотрят. А если женщина, не пожелав глядеть на этот ужас, отвернется, ее никто не заподозрит в трусости или слабости. Наоборот, это станет актом мужества.
Она была тронута нежностью и беспокойством за нее, написанными на лице Паскаля. «Это очень похоже на него, – подумала она, – не только предлагать путь к отступлению, но и делать это с подобным тактом».
Итак, предложение было сделано и отвергнуто. Однако и после того, как они оказались в Боснии, Паскаль не оставлял попыток всячески ограждать ее. Сам он рисковал то и дело, но ее оберегал, словно наседка. Он берег Джини, не позволяя ей смотреть на совсем уж жуткие картины.
Сам Паскаль категорически это отрицал, но Джини то и дело ощущала на себе его заботу и чувствовала, как она связывает ему руки в работе. Надо было что-то делать. И вот Джини, у которой никогда не было секретов от Паскаля, обзавелась ими, причем – в большом количестве. Если бы он хоть на секунду заподозрил, какому риску его возлюбленная подвергала себя, он настоял бы на ее немедленном возвращении в Лондон.
Джини обнаружила, что в состоянии успешно скрывать страх и усталость. Скрыть слезы было сложнее, а копившиеся боль и непонимание, являвшиеся их причиной, и вовсе невозможно. Теперь Джини приходилось обманывать Паскаля постоянно, даже по ночам, когда она лежала в его объятиях. Это было непросто – Паскаль был умен, обладал острым чутьем и хорошо понимал Джини. Один неверный взгляд, одно неосторожное слою – и перед ним откроется вся правда.
Так день за днем Джини совершенствовала свое искусство обманывать любимого. Она облила свое сердце льдом, она сделала себя немой, превратилась в автомат, способный ходить и разговаривать, рассматривать пылающие руины, исковерканные трупы, разрушенные жизни. Она обнаружила, что для этого ей необходимо отказаться от своего пола. Джини казалось, что жидкость в ее теле испаряется, а сама она превращается в засушенную мумию с сухими глазами, без крови и аппетита. Теперь, когда Паскаль обнимал ее, она уже не испытывала мгновенного, как прежде, порыва желания. Джини казалось, что от нее прежней осталась лишь пустая скорлупа – сухая и безжизненная. Именно поэтому ее не удивило, когда в один прекрасный день, хотя она регулярно принимала противозачаточные таблетки, у нее перестали приходить месячные. Кровоточить могли только женщины из плоти и крови, а она больше не принадлежала к их числу, превратившись в неодушевленный предмет.
Разумеется, некоторые из этих симптомов не могли укрыться от внимания Паскаля. Увидев, как он уязвлен, Джини принялась обманывать его с удвоенной энергией. Теперь она разыгрывала оргазмы, которые на самом деле давно перестала испытывать, и Паскаль молчаливо позволил ей заниматься этим на протяжении целых двух недель. А однажды обнял ее, но не дождавшись признания, тихо сказал:
– Никогда больше не делай этого, Джини. Я не позволю, чтобы ты обманывала меня. И тем более – обманывала в постели.
В его голосе, несмотря на звучавшую в нем жесткость, сквозила неподдельная боль. Джини позволила себе всплакнуть, и пока она приглушенно всхлипывала, Паскаль держал ее в объятиях. После этого он стал задавать ей вопросы. Некоторых она избегала, в ответ на другие говорила, что никаких поводов для беспокойства нет. Убедившись в том, что разговорить ее не удастся, Паскаль оставил Джини в покое. Джини поняла, что он только делает вид, будто удовлетворен ее ответами, и, зная его дотошность, понимала, как дорого стоит ему подобная деликатность и сдержанность.
Паскаль понимал, что происходило с Джини: ей нужно было дать шанс включиться в эту, пусть страшную, но жизнь. Он стал меньше опекать ее: позволял смотреть на изнасилованных женщин, мертвых и умирающих мужчин, на все другие устрашающие лики смерти.
Постоянная близость смерти, черепа со свисающими лохмотьями кожи и волос, запах разлагающейся плоти – во всем этом заключалась теперь для Джини суть Боснии. И все это она привезла с собой в Лондон, хотя ни разу не упоминала об этом в письмах или телефонных разговорах с Паскалем.
– Как ты спишь, дорогая? Хорошо ли ешь? – спрашивал он обычно.
– Да, – отвечала Джини, – аппетит наладился, прошлой ночью беспробудно проспала аж десять часов.
– Ты куда-нибудь выходишь? Видишься с людьми? А как твоя рука? Зажила?
– Конечно, – продолжала лгать Джини, – я была в театре, кино, встречалась с Линдсей, а рука уже в полном порядке, даже швы сняли.
Как хорошо у нее это получалось – обманывать по телефону! Как замечательно получалось врать в письмах! Ну, разве имеет она право обременять Паскаля своими заботами? Вот и приходилось наполнять свой голос фальшивым теплом, искусственной искренностью и деланной уверенностью. Она успокаивала его и убеждала не торопиться с возвращением, хотя на самом деле желала этого больше всего на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71