Бросив на Джини тревожно-испытующий взгляд, Роуленд быстро повел обеих женщин в вестибюль, потом на улицу, по тротуару.
Лишь через несколько минут, когда все трое, пройдя изрядное расстояние, свернули за угол, он остановился. Они стояли на тихой узкой улочке, на одной стороне которой высились жилые дома, а вдоль другой тянулась какая-то глухая стена.
– Ну что, слышала? – спросил Роуленд. Линдсей сразу поняла, что вопрос адресован не ей. Он обращался к Джини так, будто беседовал с ней наедине, а Линдсей оказалась в их компании лишь по какому-то недоразумению.
– Да, – ответила Джини и, прислонившись к стене, заговорила быстро и сбивчиво: – Они впустили меня как раз в тот момент, когда он заканчивал говорить по-французски. Но выдержка-то, выдержка какова! Как он только может? Как может так говорить – четко, бесстрастно, не заглядывая в бумажку? Я… – Она запнулась и впервые взглянула на Линдсей. – Роуленд пересказал мне то, что ты выяснила насчет Нового Орлеана. И пока выступал Лазар, эта история звучала в моих ушах. Я словно заново слышала ее в его словах, мне становился доступен их тайный смысл.
Линдсей не нашла, что на это сказать. Ее взор был прикован к лицу Джини, на котором четко отпечатался след удара. Удар этот, судя по всему, был нанесен тяжелой рукой. На скуле подруги темнел кровоподтек, который, расплываясь, охватывал значительную часть левой половины ее лица.
Джини все время поворачивалась левым боком к стене, пытаясь скрыть свой синяк от собеседников. Однако подобная тактика оказалась не слишком успешной. Роуленд тоже увидел кровоподтек. Линдсей заметила, как изменилось его лицо. Он как-то нерешительно дернулся, словно собирался предпринять что-то, но сдержался. Заметив его пристальный взгляд, Джини загородилась было ладонью, но в следующую секунду безвольно опустила руку. Наступило молчание. Молчание, которое, как показалось Линдсей, было наполнено каким-то низким гулом, звуком не спадающего напряжения. Джини заговорила вновь, полагая, очевидно, что таким образом сможет устранить возникшую неловкость. «Бедняжка», – жалостливо подумала Линдсей.
– Вдумайтесь хотя бы в то, как он расписывал ее личные достоинства, – произнесла Джини. – Говорил что-то об искренности…
– Там была не только искренность, но и внимание к другим, смелость, милосердие, великодушие, – откликнулся Роуленд, не сводя глаз с ее лица. – Это его точные слова. Если ему верить, она была само совершенство.
– Да. И к тому же religieuse. Еще что-то об открытии волшебного мира – Лазар говорил об этом в самом конце… Но он полностью обошел вопрос о времени, не сказав ни слова о том, как давно знает ее.
– Много-много лет, – произнес Роуленд. – Время не властно над чувствами – он явно намекнул на это в заключение своей речи. И ее смерть ничего здесь не изменила.
– Интересно, они раздадут текст? – нетерпеливо перебила его Джини. – Я ничего не записала. Хотела, но…
– Раздадут. Уже раздают, наверное. Но нам он не потребуется. Самое важное осталось у меня в памяти.
Джини тихо вздохнула, судорожно сжимая и разжимая пальцы. Линдсей посмотрела сперва на нее, потом на Роуленда и тихонько попятилась от них. Третий – лишний…
Надо было уходить – быстренько и под благовидным предлогом. Она сказала, что у нее назначена встреча с Марковым. И это вовсе не было выдумкой: встреча должна была состояться до начала дневного показа коллекции Шанель. Впрочем, точно с таким же успехом Линдсей могла бы объявить, что в следующую минуту улетает на Марс, – эти двое прореагировали бы на подобное сообщение с неменьшим безразличием. Сейчас они молча смотрели друг на друга, и их молчание было не менее красноречивым, чем самое бурное словесное объяснение.
Линдсей быстро пошла прочь. На углу она обернулась. Джини теперь стояла спиной к стене, низко опустив голову. Роуленд стоял перед ней. Его ладони упирались в стену по обе стороны от ее головы. Он о чем-то с жаром говорил.
Как раз в тот момент, когда Линдсей обернулась, он завершил тираду, и Джини медленно подняла голову, посмотрев ему прямо в глаза. У Линдсей не было никакого желания шпионить за ними. Завернув за угол, она начала пробираться сквозь толпу, все еще выливавшуюся из Дома Казарес. Во второй раз за день разноязыкое вавилонское столпотворение поглотило ее, и ей пришлось как следует поработать локтями, чтобы вырваться на свободу.
Сейчас ей срочно нужен был Марков. Ей как лекарство, как воздух требовалась доза его спокойной мудрости. Линдсей не представляла себе, как без этого допинга проживет остаток нескончаемого дня. Фотограф способен был не только ободрить ее, но и дать ей чувство перспективы, жизненной цели. Стоит ему лишь слегка изменить фокус, и все ее нынешние передряги отодвинутся далеко-далеко. А может быть, отступит и боль – реальная, физическая, навязчивая. Именно эту боль имеют в виду, когда жалуются на то, что раскалывается голова. Однако сегодня с утра у Линдсей болела не голова. Щемящая боль поселилась в ее сердце.
* * *
«Сколько же времени прошло с тех пор, как исчезла Линдсей? – задумалась Джини. – Десять минут? Пятнадцать?» Может, больше. Может, меньше. Время, взбунтовавшись, отказывалось течь обычным порядком. Она посмотрела на Роуленда, который стоял рядом, спиной к стене.
Дыхание его было учащенным, как после бега. Можно было на расстоянии почувствовать владевшие им злость и возбуждение.
– Я хочу просто работать, Роуленд, – повернулась она к нему лицом и прикоснулась к его руке. – Пожалуйста, не будем о другом… Может, я и в самом деле больше ни на что не годна, но поверь, работать я умею. Я хочу полностью сосредоточиться на этом материале, хочу собрать все кусочки воедино, но прежде всего хочу разыскать Майну. Ты же соглашался на это, Роуленд. Ты сам говорил, что это возможно.
– Говорил…
Поколебавшись, он тоже поднял глаза. Ее лицо белым пятном маячило перед ним. Но этот кровоподтек… Смотреть на него было выше его сил. И глаза… В них читалась отчаянная мольба. Когда она так смотрела на него, не было ничего на свете, в чем он мог бы ей отказать. Интересно, понимает ли она это? У него было такое ощущение, будто Джини видит его насквозь со всеми его слабостями. Да, пожалуй, она все-таки понимает, какую власть имеет над ним.
– Прошу тебя, Роуленд, – продолжила Джини. – Я не могу сказать тебе многого. Это будет против правил. Твое дело – сторона. Со всем должна разобраться я сама. Сама справлюсь – как сумею и когда сумею. Вряд ли я смогу сейчас тебе что-нибудь объяснить, даже если бы очень захотела. Слишком много всего произошло за такое короткое время. Теперь понимаешь, почему мне так хочется полностью заняться работой? Взяться за что-то достаточно простое и ясное. За то, что требует последовательных шагов: сначала одно интервью, потом другое… Прошу тебя, Роуленд, помоги мне. Понимаю, мне следовало бы бороться самой, но я не могу. Во всяком случае, не сегодня, не сейчас.
Какую-нибудь минуту назад Роуленд мог поклясться, что эта женщина никогда в жизни не признается в собственной слабости. А потому это признание не могло не тронуть его до глубины души. Ему почти непреодолимо захотелось сжать ее в объятиях, однако он понимал, что это в нынешней ситуации было бы неправильно, нечестно. Она сама косвенно давала ему это понять.
– Прекрасно. – Роуленд на полшага отступил от нее, лицо его стало замкнутым, даже несколько недоверчивым. С тревогой наблюдая за ним, Джини обреченно подумала: «Отстраняется. Я ему не нужна…»
– После твоего ухода я работал, – снова заговорил он, глядя мимо нее, на дорогу. – Поскольку ты запретила мне быть с тобой, пойти за тобой…
– Роуленд, прошу тебя, не надо об этом.
– Мне не оставалось ничего иного, как взяться за работу. По обыкновению. Поговорил с французской полицией, сделал еще несколько звонков. Внезапно я осознал нечто очень важное – то, что вчера вечером мы с тобой упустили из виду. Вещь простая, вполне очевидная. Но тем не менее нами почему-то не замеченная. – Он на секунду прервался, чтобы посмотреть на часы. – Итак, могу сообщить тебе, что у нас есть выбор. В расследовании наметились два перспективных направления. Можно попытаться побеседовать с той служанкой, которую вчера навещала Казарес, хотя я и уверен, что Лазар уже фактически взял ее под стражу, надежно оградив от прессы. Или же… – Роуленд пытливо посмотрел на нее. – Или мы можем поговорить с той девицей – Шанталь. Сейчас она в полиции, и если мы поторопимся, то еще можем ее там застать.
Джини ошеломленно уставилась на него:
– Это ты вывел их на нее? Когда? Сегодня утром?
– Да. – Взгляд его зеленых глаз оставался непроницаем. – В неблагоприятных условиях мне всегда работается особенно хорошо.
– Вот оно что… Надо бы у тебя поучиться. – На лицо Джини набежала тень, но, словно отгоняя черные мысли, она бодро взмахнула рукой. – Ты прав, это будет нашим следующим шагом. Поехали к Шанталь…
* * *
Шанталь оказалась маленькой, щуплой и злой бабенкой с короткими, под мальчика, каштановыми волосами и бойкими карими глазами-бусинками – тоже как у уличного мальчишки. Роуленд и Джини увидели ее сквозь пыльное стеклянное оконце в двери, ведущей в кабинет для допросов. Инспектор в гражданском по фамилии Мартиньи сопровождал их. Это был коренастый, темноволосый француз с острым взглядом и вежливыми манерами. Стоя у входа в комнату для допросов, он продолжал знакомить их с «послужным списком» Шанталь, излагать который начал еще в собственном кабинете. Ее биография в сухом полицейском изложении особым разнообразием не отличалась и показалась Роуленду довольно типичной.
Шанталь, которой к настоящему времени исполнилось двадцать два года, была дочерью франко-канадки и американца. Родителей своих она практически не знала. Ее мамаша прижила на стороне еще двоих детей, с которыми девочку разлучили в восьмилетнем возрасте, когда впервые определили в приют.
Ее детство, если это прозябание вообще можно было назвать детством, представляло собой нескончаемую череду переездов из одного детского дома в другой. И за каждым таким переездом с удручающим постоянством следовал побег. В четырнадцать лет она получила за магазинную кражу свой первый срок, который отбывала в тюрьме для малолеток в Квебеке. В шестнадцать лет в Детройте арестована за угон машины, а в семнадцать в Нью-Йорке – за проституцию и хранение наркотиков. Учиться было некогда, а потому в двадцать с лишним лет грамоты хватало лишь на то, чтобы, шевеля губами, прочесть вывеску магазина да пересчитать сдачу. На протяжении последних трех лет обретается во Франции. Состоит на учете как героиновая наркоманка. Одно время ее пытались лечить с помощью метадона, но без особого успеха – вскоре ее имя было вычеркнуто из списка участников реабилитационной программы. За истекший год Шанталь дважды обвиняли в занятии проституцией и торговле наркотиками, однако оба обвинения были сняты за недостатком улик. В настоящее время – под угрозой депортации, поскольку ни один из ее документов не оформлен надлежащим образом. К откровенности с полицией не склонна, что, в общем-то, неудивительно.
В течение двух последних часов, по словам Мартиньи, Шанталь непрерывно допрашивали два самых лучших его сотрудника – мужчина и женщина. Однако формально обвинить ее было не в чем, а потому в самом скором времени предстояло освободить. Чем ей только не грозили, а она знай твердит свое: не знаю я никакого Стара и даже имени такого не слышала. И как ее собственные имя и адрес оказались в записной книжке какой-то мертвой голландской девчонки, тоже не ведает. С иностранцами якшалась – это правда, тут она не отпирается, благо их в Париже пруд пруди. И адресок свой могла кому-то дать, может быть, даже не сама, а кто-нибудь из ее дружков. Ну и что? Комнатка у нее хорошая, а кому-то иной раз заночевать негде – так отчего бы не пустить к себе хорошего человека? Жалко, что ли! Но никакой Аннеки она знать не знает. И вообще, с каких пор это стало преступлением, дать свой адресок другой девчонке?
Мартиньи остановился, чтобы перевести дух. Перед ним стояли двое журналистов, которые, если верить его британскому коллеге, немало помогли Скотланд-Ярду. Да что-то очень уж странно оба выглядят. У мужчины такой вид, будто не спал неделю. А у женщины под глазом фонарь красуется – видно, недавно по физиономии съездили. И что-то напряженное между ними чувствуется – то ли профессиональное, то ли эмоциональное, но не исключено, что и сексуальное. Насколько успел заметить Мартиньи, женщина, если не считать синяка, очень недурна собой. И лицо у нее необычное. Одухотворенное лицо.
Чтобы отделаться от ненужных размышлений, Мартиньи встряхнулся, дернув плечами. Шанталь одинаково хорошо говорит и по-английски, и по-французски, продолжил он. Так что можно попытаться разговорить ее на любом из двух языков. На беседу – двадцать минут. Впрочем, время здесь роли не играет. С ней хоть весь день напролет беседуй – все равно ничего из нее не вытянешь.
Инспектор ушел. Вместе с ними, чтобы наблюдать за ходом беседы, осталась женщина-полицейский. Она словно статуя застыла у выхода. Роуленд и Джини сели за стол, поверхность которого была испещрена многочисленными темными отметинами. Видно, на него постоянно роняли тлеющий сигаретный пепел. Шанталь сидела напротив. Она курила одну сигарету за другой, грызла ногти, рассеянно глазела по сторонам, демонстративно зевала, барабанила своими тощими пальцами по столу и лишь изредка зыркала своими карими глазками в сторону пришедших. В ее взоре читались неприкрытые презрение и ненависть.
Лицо ее было обезображено багровым шрамом. Более отталкивающего шрама Джини еще никогда не видела – он начинался у краешка левого глаза и доходил до угла рта. Видно было, что рана заживала плохо – кожа вдоль дугообразного рубца сморщилась и воспалилась.
Этот шрам навязчиво лез в глаза, мешая вглядеться в лицо Шанталь. Порой казалось, что перед ними сидит не одна женщина, а две, разделенные кривой багровой линией. Несомненно, Шанталь была когда-то красивой. Остатки этой красоты можно было заметить и сейчас, когда она поворачивалась к ним другой стороной лица – без шрама. Что же касается своего страшного «украшения», то она, казалось, воспринимала его сама и демонстрировала другим с каким-то вызовом и бесшабашностью. Всякий раз, когда Роуленд задавал ей вопрос – а он говорил спокойно и на отличном французском, – Шанталь непременно поворачивалась к нему обезображенной стороной лица. Джини сразу же подметила это. Девица явно нервничала, и чем дальше, тем больше. «Вероятно, ей нужен наркотик», – догадалась журналистка.
Сама же Джини чувствовала себя на удивление спокойно, будто находилась на необитаемом острове посреди тихого безбрежного моря, вдали от бурь и тревог несовершенного мира. Это позволяло ей наблюдать за девушкой внимательно и бесстрастно, мгновенно и точно подмечая каждое малейшее изменение в ее поведении. Ей даже показалось, что достаточно просто смотреть на Шанталь, и вскоре все раскроется само собой, без долгих расспросов.
Вместе с тем, судя по всему, молчание – а Джини с того момента, как переступила порог этой комнаты, не произнесла ни слова – действовало Шанталь на нервы больше, чем докучливые расспросы любого следователя. Поначалу девица делала вид, что в упор не замечает журналистку, нагло рассматривая красивое лицо Роуленда и отвечая на его вопросы грубовато, но вместе с тем достаточно прямо. «Наверное, именно так она привыкла держаться с клиентами, которым продает себя, – подумала Джини. – Заигрывание, смешанное с презрением». По всей видимости, Шанталь силилась дать понять Роуленду, что его место – в той же категории, к которой она мысленно относит всю сильную половину рода человеческого. На ее физиономии было словно написано: знаю я вас, мужиков, – сперва в душу лезете, а чуть расслабишься, так сразу лапами под подол. Все терпеливые расспросы Роуленда словно натыкались на непробиваемую стену. Карие глазки снова настороженно посмотрели на Джини. Равнодушно зевнув, Шанталь закурила очередную сигарету и внезапно заговорила по-английски.
– А эта чего здесь делает? – ткнула она сигаретой в сторону Джини. – Язык, что ли, проглотила?
– Мы работаем вместе, я уже говорил, – все так же терпеливо пояснил Роуленд. Джини отметила про себя, что девушка говорит по-английски с каким-то странным акцентом. Выговор Шанталь выдавал ее «гибридное» происхождение – ни канадский, ни американский, ни британский, ни европейский, а нечто среднее. По лицу Роуленда было видно, что этот факт не укрылся и от его внимания.
– А с рожей у тебя что? – уставилась Шанталь в лицо Джини. – Дверью кто случайно приложил? Или кулаком? – Нахально ухмыльнувшись, она небрежно указала на Роуленда большим пальцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Лишь через несколько минут, когда все трое, пройдя изрядное расстояние, свернули за угол, он остановился. Они стояли на тихой узкой улочке, на одной стороне которой высились жилые дома, а вдоль другой тянулась какая-то глухая стена.
– Ну что, слышала? – спросил Роуленд. Линдсей сразу поняла, что вопрос адресован не ей. Он обращался к Джини так, будто беседовал с ней наедине, а Линдсей оказалась в их компании лишь по какому-то недоразумению.
– Да, – ответила Джини и, прислонившись к стене, заговорила быстро и сбивчиво: – Они впустили меня как раз в тот момент, когда он заканчивал говорить по-французски. Но выдержка-то, выдержка какова! Как он только может? Как может так говорить – четко, бесстрастно, не заглядывая в бумажку? Я… – Она запнулась и впервые взглянула на Линдсей. – Роуленд пересказал мне то, что ты выяснила насчет Нового Орлеана. И пока выступал Лазар, эта история звучала в моих ушах. Я словно заново слышала ее в его словах, мне становился доступен их тайный смысл.
Линдсей не нашла, что на это сказать. Ее взор был прикован к лицу Джини, на котором четко отпечатался след удара. Удар этот, судя по всему, был нанесен тяжелой рукой. На скуле подруги темнел кровоподтек, который, расплываясь, охватывал значительную часть левой половины ее лица.
Джини все время поворачивалась левым боком к стене, пытаясь скрыть свой синяк от собеседников. Однако подобная тактика оказалась не слишком успешной. Роуленд тоже увидел кровоподтек. Линдсей заметила, как изменилось его лицо. Он как-то нерешительно дернулся, словно собирался предпринять что-то, но сдержался. Заметив его пристальный взгляд, Джини загородилась было ладонью, но в следующую секунду безвольно опустила руку. Наступило молчание. Молчание, которое, как показалось Линдсей, было наполнено каким-то низким гулом, звуком не спадающего напряжения. Джини заговорила вновь, полагая, очевидно, что таким образом сможет устранить возникшую неловкость. «Бедняжка», – жалостливо подумала Линдсей.
– Вдумайтесь хотя бы в то, как он расписывал ее личные достоинства, – произнесла Джини. – Говорил что-то об искренности…
– Там была не только искренность, но и внимание к другим, смелость, милосердие, великодушие, – откликнулся Роуленд, не сводя глаз с ее лица. – Это его точные слова. Если ему верить, она была само совершенство.
– Да. И к тому же religieuse. Еще что-то об открытии волшебного мира – Лазар говорил об этом в самом конце… Но он полностью обошел вопрос о времени, не сказав ни слова о том, как давно знает ее.
– Много-много лет, – произнес Роуленд. – Время не властно над чувствами – он явно намекнул на это в заключение своей речи. И ее смерть ничего здесь не изменила.
– Интересно, они раздадут текст? – нетерпеливо перебила его Джини. – Я ничего не записала. Хотела, но…
– Раздадут. Уже раздают, наверное. Но нам он не потребуется. Самое важное осталось у меня в памяти.
Джини тихо вздохнула, судорожно сжимая и разжимая пальцы. Линдсей посмотрела сперва на нее, потом на Роуленда и тихонько попятилась от них. Третий – лишний…
Надо было уходить – быстренько и под благовидным предлогом. Она сказала, что у нее назначена встреча с Марковым. И это вовсе не было выдумкой: встреча должна была состояться до начала дневного показа коллекции Шанель. Впрочем, точно с таким же успехом Линдсей могла бы объявить, что в следующую минуту улетает на Марс, – эти двое прореагировали бы на подобное сообщение с неменьшим безразличием. Сейчас они молча смотрели друг на друга, и их молчание было не менее красноречивым, чем самое бурное словесное объяснение.
Линдсей быстро пошла прочь. На углу она обернулась. Джини теперь стояла спиной к стене, низко опустив голову. Роуленд стоял перед ней. Его ладони упирались в стену по обе стороны от ее головы. Он о чем-то с жаром говорил.
Как раз в тот момент, когда Линдсей обернулась, он завершил тираду, и Джини медленно подняла голову, посмотрев ему прямо в глаза. У Линдсей не было никакого желания шпионить за ними. Завернув за угол, она начала пробираться сквозь толпу, все еще выливавшуюся из Дома Казарес. Во второй раз за день разноязыкое вавилонское столпотворение поглотило ее, и ей пришлось как следует поработать локтями, чтобы вырваться на свободу.
Сейчас ей срочно нужен был Марков. Ей как лекарство, как воздух требовалась доза его спокойной мудрости. Линдсей не представляла себе, как без этого допинга проживет остаток нескончаемого дня. Фотограф способен был не только ободрить ее, но и дать ей чувство перспективы, жизненной цели. Стоит ему лишь слегка изменить фокус, и все ее нынешние передряги отодвинутся далеко-далеко. А может быть, отступит и боль – реальная, физическая, навязчивая. Именно эту боль имеют в виду, когда жалуются на то, что раскалывается голова. Однако сегодня с утра у Линдсей болела не голова. Щемящая боль поселилась в ее сердце.
* * *
«Сколько же времени прошло с тех пор, как исчезла Линдсей? – задумалась Джини. – Десять минут? Пятнадцать?» Может, больше. Может, меньше. Время, взбунтовавшись, отказывалось течь обычным порядком. Она посмотрела на Роуленда, который стоял рядом, спиной к стене.
Дыхание его было учащенным, как после бега. Можно было на расстоянии почувствовать владевшие им злость и возбуждение.
– Я хочу просто работать, Роуленд, – повернулась она к нему лицом и прикоснулась к его руке. – Пожалуйста, не будем о другом… Может, я и в самом деле больше ни на что не годна, но поверь, работать я умею. Я хочу полностью сосредоточиться на этом материале, хочу собрать все кусочки воедино, но прежде всего хочу разыскать Майну. Ты же соглашался на это, Роуленд. Ты сам говорил, что это возможно.
– Говорил…
Поколебавшись, он тоже поднял глаза. Ее лицо белым пятном маячило перед ним. Но этот кровоподтек… Смотреть на него было выше его сил. И глаза… В них читалась отчаянная мольба. Когда она так смотрела на него, не было ничего на свете, в чем он мог бы ей отказать. Интересно, понимает ли она это? У него было такое ощущение, будто Джини видит его насквозь со всеми его слабостями. Да, пожалуй, она все-таки понимает, какую власть имеет над ним.
– Прошу тебя, Роуленд, – продолжила Джини. – Я не могу сказать тебе многого. Это будет против правил. Твое дело – сторона. Со всем должна разобраться я сама. Сама справлюсь – как сумею и когда сумею. Вряд ли я смогу сейчас тебе что-нибудь объяснить, даже если бы очень захотела. Слишком много всего произошло за такое короткое время. Теперь понимаешь, почему мне так хочется полностью заняться работой? Взяться за что-то достаточно простое и ясное. За то, что требует последовательных шагов: сначала одно интервью, потом другое… Прошу тебя, Роуленд, помоги мне. Понимаю, мне следовало бы бороться самой, но я не могу. Во всяком случае, не сегодня, не сейчас.
Какую-нибудь минуту назад Роуленд мог поклясться, что эта женщина никогда в жизни не признается в собственной слабости. А потому это признание не могло не тронуть его до глубины души. Ему почти непреодолимо захотелось сжать ее в объятиях, однако он понимал, что это в нынешней ситуации было бы неправильно, нечестно. Она сама косвенно давала ему это понять.
– Прекрасно. – Роуленд на полшага отступил от нее, лицо его стало замкнутым, даже несколько недоверчивым. С тревогой наблюдая за ним, Джини обреченно подумала: «Отстраняется. Я ему не нужна…»
– После твоего ухода я работал, – снова заговорил он, глядя мимо нее, на дорогу. – Поскольку ты запретила мне быть с тобой, пойти за тобой…
– Роуленд, прошу тебя, не надо об этом.
– Мне не оставалось ничего иного, как взяться за работу. По обыкновению. Поговорил с французской полицией, сделал еще несколько звонков. Внезапно я осознал нечто очень важное – то, что вчера вечером мы с тобой упустили из виду. Вещь простая, вполне очевидная. Но тем не менее нами почему-то не замеченная. – Он на секунду прервался, чтобы посмотреть на часы. – Итак, могу сообщить тебе, что у нас есть выбор. В расследовании наметились два перспективных направления. Можно попытаться побеседовать с той служанкой, которую вчера навещала Казарес, хотя я и уверен, что Лазар уже фактически взял ее под стражу, надежно оградив от прессы. Или же… – Роуленд пытливо посмотрел на нее. – Или мы можем поговорить с той девицей – Шанталь. Сейчас она в полиции, и если мы поторопимся, то еще можем ее там застать.
Джини ошеломленно уставилась на него:
– Это ты вывел их на нее? Когда? Сегодня утром?
– Да. – Взгляд его зеленых глаз оставался непроницаем. – В неблагоприятных условиях мне всегда работается особенно хорошо.
– Вот оно что… Надо бы у тебя поучиться. – На лицо Джини набежала тень, но, словно отгоняя черные мысли, она бодро взмахнула рукой. – Ты прав, это будет нашим следующим шагом. Поехали к Шанталь…
* * *
Шанталь оказалась маленькой, щуплой и злой бабенкой с короткими, под мальчика, каштановыми волосами и бойкими карими глазами-бусинками – тоже как у уличного мальчишки. Роуленд и Джини увидели ее сквозь пыльное стеклянное оконце в двери, ведущей в кабинет для допросов. Инспектор в гражданском по фамилии Мартиньи сопровождал их. Это был коренастый, темноволосый француз с острым взглядом и вежливыми манерами. Стоя у входа в комнату для допросов, он продолжал знакомить их с «послужным списком» Шанталь, излагать который начал еще в собственном кабинете. Ее биография в сухом полицейском изложении особым разнообразием не отличалась и показалась Роуленду довольно типичной.
Шанталь, которой к настоящему времени исполнилось двадцать два года, была дочерью франко-канадки и американца. Родителей своих она практически не знала. Ее мамаша прижила на стороне еще двоих детей, с которыми девочку разлучили в восьмилетнем возрасте, когда впервые определили в приют.
Ее детство, если это прозябание вообще можно было назвать детством, представляло собой нескончаемую череду переездов из одного детского дома в другой. И за каждым таким переездом с удручающим постоянством следовал побег. В четырнадцать лет она получила за магазинную кражу свой первый срок, который отбывала в тюрьме для малолеток в Квебеке. В шестнадцать лет в Детройте арестована за угон машины, а в семнадцать в Нью-Йорке – за проституцию и хранение наркотиков. Учиться было некогда, а потому в двадцать с лишним лет грамоты хватало лишь на то, чтобы, шевеля губами, прочесть вывеску магазина да пересчитать сдачу. На протяжении последних трех лет обретается во Франции. Состоит на учете как героиновая наркоманка. Одно время ее пытались лечить с помощью метадона, но без особого успеха – вскоре ее имя было вычеркнуто из списка участников реабилитационной программы. За истекший год Шанталь дважды обвиняли в занятии проституцией и торговле наркотиками, однако оба обвинения были сняты за недостатком улик. В настоящее время – под угрозой депортации, поскольку ни один из ее документов не оформлен надлежащим образом. К откровенности с полицией не склонна, что, в общем-то, неудивительно.
В течение двух последних часов, по словам Мартиньи, Шанталь непрерывно допрашивали два самых лучших его сотрудника – мужчина и женщина. Однако формально обвинить ее было не в чем, а потому в самом скором времени предстояло освободить. Чем ей только не грозили, а она знай твердит свое: не знаю я никакого Стара и даже имени такого не слышала. И как ее собственные имя и адрес оказались в записной книжке какой-то мертвой голландской девчонки, тоже не ведает. С иностранцами якшалась – это правда, тут она не отпирается, благо их в Париже пруд пруди. И адресок свой могла кому-то дать, может быть, даже не сама, а кто-нибудь из ее дружков. Ну и что? Комнатка у нее хорошая, а кому-то иной раз заночевать негде – так отчего бы не пустить к себе хорошего человека? Жалко, что ли! Но никакой Аннеки она знать не знает. И вообще, с каких пор это стало преступлением, дать свой адресок другой девчонке?
Мартиньи остановился, чтобы перевести дух. Перед ним стояли двое журналистов, которые, если верить его британскому коллеге, немало помогли Скотланд-Ярду. Да что-то очень уж странно оба выглядят. У мужчины такой вид, будто не спал неделю. А у женщины под глазом фонарь красуется – видно, недавно по физиономии съездили. И что-то напряженное между ними чувствуется – то ли профессиональное, то ли эмоциональное, но не исключено, что и сексуальное. Насколько успел заметить Мартиньи, женщина, если не считать синяка, очень недурна собой. И лицо у нее необычное. Одухотворенное лицо.
Чтобы отделаться от ненужных размышлений, Мартиньи встряхнулся, дернув плечами. Шанталь одинаково хорошо говорит и по-английски, и по-французски, продолжил он. Так что можно попытаться разговорить ее на любом из двух языков. На беседу – двадцать минут. Впрочем, время здесь роли не играет. С ней хоть весь день напролет беседуй – все равно ничего из нее не вытянешь.
Инспектор ушел. Вместе с ними, чтобы наблюдать за ходом беседы, осталась женщина-полицейский. Она словно статуя застыла у выхода. Роуленд и Джини сели за стол, поверхность которого была испещрена многочисленными темными отметинами. Видно, на него постоянно роняли тлеющий сигаретный пепел. Шанталь сидела напротив. Она курила одну сигарету за другой, грызла ногти, рассеянно глазела по сторонам, демонстративно зевала, барабанила своими тощими пальцами по столу и лишь изредка зыркала своими карими глазками в сторону пришедших. В ее взоре читались неприкрытые презрение и ненависть.
Лицо ее было обезображено багровым шрамом. Более отталкивающего шрама Джини еще никогда не видела – он начинался у краешка левого глаза и доходил до угла рта. Видно было, что рана заживала плохо – кожа вдоль дугообразного рубца сморщилась и воспалилась.
Этот шрам навязчиво лез в глаза, мешая вглядеться в лицо Шанталь. Порой казалось, что перед ними сидит не одна женщина, а две, разделенные кривой багровой линией. Несомненно, Шанталь была когда-то красивой. Остатки этой красоты можно было заметить и сейчас, когда она поворачивалась к ним другой стороной лица – без шрама. Что же касается своего страшного «украшения», то она, казалось, воспринимала его сама и демонстрировала другим с каким-то вызовом и бесшабашностью. Всякий раз, когда Роуленд задавал ей вопрос – а он говорил спокойно и на отличном французском, – Шанталь непременно поворачивалась к нему обезображенной стороной лица. Джини сразу же подметила это. Девица явно нервничала, и чем дальше, тем больше. «Вероятно, ей нужен наркотик», – догадалась журналистка.
Сама же Джини чувствовала себя на удивление спокойно, будто находилась на необитаемом острове посреди тихого безбрежного моря, вдали от бурь и тревог несовершенного мира. Это позволяло ей наблюдать за девушкой внимательно и бесстрастно, мгновенно и точно подмечая каждое малейшее изменение в ее поведении. Ей даже показалось, что достаточно просто смотреть на Шанталь, и вскоре все раскроется само собой, без долгих расспросов.
Вместе с тем, судя по всему, молчание – а Джини с того момента, как переступила порог этой комнаты, не произнесла ни слова – действовало Шанталь на нервы больше, чем докучливые расспросы любого следователя. Поначалу девица делала вид, что в упор не замечает журналистку, нагло рассматривая красивое лицо Роуленда и отвечая на его вопросы грубовато, но вместе с тем достаточно прямо. «Наверное, именно так она привыкла держаться с клиентами, которым продает себя, – подумала Джини. – Заигрывание, смешанное с презрением». По всей видимости, Шанталь силилась дать понять Роуленду, что его место – в той же категории, к которой она мысленно относит всю сильную половину рода человеческого. На ее физиономии было словно написано: знаю я вас, мужиков, – сперва в душу лезете, а чуть расслабишься, так сразу лапами под подол. Все терпеливые расспросы Роуленда словно натыкались на непробиваемую стену. Карие глазки снова настороженно посмотрели на Джини. Равнодушно зевнув, Шанталь закурила очередную сигарету и внезапно заговорила по-английски.
– А эта чего здесь делает? – ткнула она сигаретой в сторону Джини. – Язык, что ли, проглотила?
– Мы работаем вместе, я уже говорил, – все так же терпеливо пояснил Роуленд. Джини отметила про себя, что девушка говорит по-английски с каким-то странным акцентом. Выговор Шанталь выдавал ее «гибридное» происхождение – ни канадский, ни американский, ни британский, ни европейский, а нечто среднее. По лицу Роуленда было видно, что этот факт не укрылся и от его внимания.
– А с рожей у тебя что? – уставилась Шанталь в лицо Джини. – Дверью кто случайно приложил? Или кулаком? – Нахально ухмыльнувшись, она небрежно указала на Роуленда большим пальцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71