Уж они-то могли при необходимости надавить на нужные пружины.
– Любопытно. – Джини по-прежнему пристально смотрела на него. – Вы его друг, и вам видно многое. Какое впечатление он производил на вас – тогда и позже? Можно ли сказать, что у него была тенденция к психической неуравновешенности? Не замечалось ли за ним порой, скажем, маниакальной одержимости? Может быть, болезненное воображение, некоторая склонность к паранойе или что-то в этом духе? Какое из определений, по-вашему, в наибольшей степени к нему подходит?
– Нет, – отрезал Кент без малейших колебаний. – Нет и еще раз нет. Скорее наоборот. Джеймс – человек трезвого рассудка, причем до такой степени, что иной раз просто оторопь берет. Он всегда таким был. Конечно, в определенные моменты каждый из нас может стать немножко параноиком, не так ли? Во всяком случае, про себя я это точно знаю. А вот Джеймс совсем не такой. Вообще-то у него есть одно слабое место: он не признает полутонов. У него все должно быть четко, ясно и разложено по полочкам. Буквоед страшный. Главное для него – факты. И ведь что интересно – он вовсе не обделен воображением, но, как мне кажется, всячески подавляет его в себе. Воображение вызывает у него тревогу. Так было всегда, даже в школе. Но есть в душе Джеймса и нечто стихийное. Знаете, эдакая страстная, романтическая струнка, что-то от крестоносца. Однако он не дает этим качествам выхода, держит себя в ежовых рукавицах.
– Значит, речь идет о человеке, которого можно подвигнуть на борьбу за правое дело?
– О, несомненно. Именно поэтому он и пошел в армию. Армия дала ему жизненные ориентиры, поставила очень простую, определенную и в то же время благородную цель: защищай отечество – и точка. Он полностью проникся этой идеей. – Кент ухмыльнулся. – Я был даже тронут, настолько мне это казалось тогда старомодным и милым. И все же в то время как Джеймс делал вид, что ему нравится лагерная муштра, я предпочитал топтаться на Кингз-роуд в сандалиях и индейских бусах. Мир и любовь. Лови кайф. И да здравствуют цветы! Так-то вот, дорогая Женевьева. – Его улыбка стала еще шире. – Все теперь позади, другие времена настали. В конце концов я открыл для себя капитализм и коммерцию, даже добился на этом поприще кое-каких успехов.
Глянув на нее с хитрецой, Кент вздохнул.
– Вы, конечно, не помните всего этого. Да и как вам это помнить! Вы слишком молоды. В вашем присутствии я ощущаю себя глубоким старцем. Но поверьте, Женевьева, именно так все было в тс далекие времена. Восхитительный мир конца шестидесятых – начала семидесятых. Казалось, перед тобой лежит долгий прекрасный путь. И я ступил на него. А вот Джеймс не ступил. Нет-нет, как можно!
Опять воцарилось молчание. Джини что-то царапала в своем блокноте. От нее не укрылась некоторая парадоксальность ситуации. С одной стороны – бывший хиппи Кент, превратившийся в преуспевающего дельца, облаченного в барахло от Армани и обеспокоенного только двумя проблемами: как приумножить свои доходы и избежать конфликта с законом. С другой – Макмаллен, рационалист и аскет, который нашел романтическую цель в армейской службе. Перевернув страницу, она подняла глаза на Кента, который озабоченно смотрел на часы.
– Из-за вас я пропускаю обед, – пожаловался он. – Впрочем, плевать. Черт с ним! Что может сравниться со сладостью воспоминаний! Ах, если бы вы встретили меня тогда, Женевьева, я бы вам точно понравился. Представьте себе: борода, как у Че Гевары, волосы вот досюда, – чиркнул он ребром ладони по груди.
Джини ответила ему улыбкой.
– Не сомневаюсь, – сказала она. – А нельзя ли подробнее рассказать о том периоде – в шестьдесят восьмом году, когда вы с Макмалленом поступили в Оксфорд? Ведь он ушел на следующий год. Вы полагаете, что причиной тому был какой-то нервный срыв. Были ли какие-нибудь намеки на это до того, как он покинул Оксфорд? Не казалось ли вам, что он находится в состоянии депрессии?
– Не то чтобы в настоящей депрессии. Да, он был подавлен, несчастен, это было видно невооруженным глазом. Он явно пытался заглушить свои печали – работал как лошадь. Стал нелюдим. Знаете, есть такие: на вечеринки не ходят, с девушками не гуляют, ни разу не напьются вдрызг. Наверное, мне следовало быть понастойчивее, поговорить с ним по душам, но знаете ведь, как обычно бывает. Я был слишком занят погоней за наслаждениями. А потом хвать – и нет его.
– Понимаю. Тогда, может быть, попробуем вернуться в еще более раннее время? В Оксфорде он чувствовал себя подавленным. А раньше? Часто ли у него бывали перепады настроения, приступы хандры в школе, например?
– В школе? Боже сохрани. Уж чего-чего, а такого за ним не водилось.
– Другими словами, он изменился? Постарайтесь вспомнить, когда начались эти перемены. Виделись ли вы, к слову, в период между школой и Оксфордом? Ведь жил же он после школы девять месяцев в Париже, посещая курсы в Сорбонне.
– Да ведь мы оба были тогда в Париже! – радостно сообщил Кент. – Вы что, не знали? Это время мы провели вместе. Я поехал туда с неохотой, поддавшись на уговоры Джеймса, но в действительности эта идея целиком и полностью принадлежала его старикам. Они оба были просто помешаны на культуре. Вбили себе в голову, что Джеймс не должен попусту тратить время, оставшееся до Оксфорда. Вот и пристроили нас обоих к одному парижскому семейству – Гравелье. Марк Гравелье держал картинную галерею на левом берегу Сены, и мамаша Джеймса сочла, что не найти лучшего места, где бы мы насквозь пропитались высокой культурой, усовершенствовали свой французский ну и прочее. Я поехал, потому что меня уговорил Джеймс. И еще потому, что мне казалось, будто я обязательно познакомлюсь в Париже с кучей симпатичных девчонок.
– Ясно. Вы были там вместе. Долго ли?
– Примерно полгода – с января по июль. Ну и времечко было, доложу я вам! – Он наклонился вперед. – Мамаша Джеймса, занимаясь дома планированием нашей парижской жизни, кое в чем просчиталась. Она полагала, что супруги Гравелье – очень bon genre. Так оно и было – до известной степени. Но чего она в первую очередь не учла, так это того, что мадам Гравелье принадлежала к породе прекрасных, страстных французских интеллектуалок с богемными наклонностями. У нее было полно дружков среди леваков. Вечеринки до трех часов утра, Жан-Поль Сартр на ужин. Никаких домашних правил, никакого тебе комендантского часа. Можете себе представить, что мы должны были почувствовать после английского пансиона? Я точно с цепи сорвался. Вообще-то сейчас, – ухмыльнулся он, – я задним числом понимаю, что именно тогда заскользил вниз по наклонной плоскости. Я впервые дышал полной грудью. А воздух свободы очень вреден для организма. Уж можете мне поверить!
– С цепи, значит, сорвались? А Джеймс? Он пошел той же дорожкой?
– О, Джеймс, – засмеялся Кент. – Вначале он воспринял все это слишком серьезно. Курсы в Сорбонне – подумать только! Я-то бегал от них как от чумы… Впрочем, думаю, и он чувствовал эти веяния – веяния другого мира. Против них невозможно было устоять. К апрелю-маю весь Париж казался уже не городом, а целым миром, который вот-вот взорвется. Джеймс не смог полностью уберечься от пыла толпы, от всеобщего возбуждения. Вместе с другими студентами Сорбонны он участвовал в паре маршей протеста. Но пришел май, и им овладели совершенно иные заботы.
– Какие же?
– Втюрился, – комически пожал плечами Кент. – А уж если втюрился, то по уши. Надо знать Джеймса, чтобы понять, что с ним тогда начало твориться. Французы придумали для такого случая самое лучшее определение: un coup de foudre – удар молнии. Он сделался словно сам не свой. Bouleverse. Но не упускайте из виду. – Он многозначительно поглядел на нее. – Тогда мы были двумя английскими школьниками, воспитанными в монашеских условиях. И, увы, девственниками. Нам обоим было по восемнадцать лет.
Внезапно прервав рассказ, он уставился на дверь. К их столику пробирался только что вошедший в бар Паскаль. Кент обескураженно вздохнул.
– Ах, черт… Это ваш дружок? А я уж было собрался повторить вам приглашение на ужин. Жаль. Не думаю, что теперь мне это удастся. Боюсь остаться непонятым. Он всегда такой хмурый или только тогда, когда видит, как мужчина с хвостом на голове угощает вас большой порцией джина, а вы не пьете? О-о, привет… – Кент проворно поднялся со стула, был представлен и сел на место. Пододвигая стул, он не спускал с Паскаля глаз.
– Так-так-так, – произнес он. – Паскаль Ламартин. Бедный Джеймс. Что же он такое умудрился натворить? Насколько мне известно, за кинозвездами Джеймс не приударяет… А я и не знал, Женевьева, что вы работаете при поддержке танковой бригады. Иначе и духа бы моего здесь уже не было.
Паскаль тоже захотел высказаться, но Джини под столом пнула его ногой.
– О, Паскаль всего лишь мой хороший знакомый, – беззаботно прощебетала она. – Иногда обедаем вместе, вот и все. Он не имеет никакого отношения ни к моему материалу, ни к вам лично. – Джини обворожительно улыбнулась Кенту. – Честное слово. Он не будет возражать, если я попрошу его подождать немножко. Не возражаешь, Паскаль?
– Конечно, нет.
– Вы как раз остановились на самом интересном. Что же было дальше?
– Я пойду куплю что-нибудь выпить, – поднялся из-за стола Паскаль. – Джин с тоником?
Джереми Прайор-Кент сперва задумался, потом зябко поежился.
– Нет, спасибо. Перейду-ка обратно на пиво. Мне – «Корону» с зеленым лимоном. За ваше здоровье.
Паскаль ушел. Кент закурил очередную сигарету. Он молча посмотрел на Джини, потом улыбнулся.
– Меня не покидает странное чувство, что здесь происходит нечто более важное, чем может показаться на первый взгляд. Интересно, с чего бы это?
– Может быть, сказывается ваша склонность к паранойе? Вы же сами сознались.
– Возможно, возможно… А впрочем, какого черта я боюсь? Не государственную же тайну я выдаю в конце концов. Вы в самом деле хотите, чтобы я продолжил свой рассказ?
– Разумеется. Давайте начнем с того, на чем вы остановились. Париж в 1968 году. Май. Джеймс Макмаллен без ума от любви. У него начинается первая любовная интрижка…
– Не надо торопиться. – Кент приподнял ладонь над поверхностью стола. – Я сказал «влюбился». Но я ничего не говорил о том, что у него была интрижка. Вот у меня были интрижки, даже больше чем достаточно. А у Джеймса не было. Насколько я знаю, его любовь была чисто платонической, что делало ее только жарче. За Джеймсом такое водится. Он любит ставить женщин на пьедестал, чтобы потом боготворить их и служить им верой и правдой. Эдакий рыцарь без страха и упрека. Весьма средневековый, в чем, на мой взгляд, и гнездится опасность. От этого бывают только всякие вредные мечтания. Хотя Джеймс, конечно же, так не считает.
– Кто же была эта женщина? Как он познакомился с ней?
– Самое грустное заключается в том, что я никак не могу вспомнить, как ее звали. Видел ее только пару раз. Она была старше Джеймса: ей было года двадцать два – двадцать три. Наполовину француженка – наполовину вьетнамка. Очень красивая, миниатюрная такая, хрупкая, с великолепными длинными волосами – черными как вороново крыло. Она доводилась племянницей мадам Гравелье, но в Париже не жила, а приехала только на время, погостить. Там тогда проходила какая-то конференция или что-то вроде этого, и в ней участвовал то ли ее отец, то ли дядя… Так давно это было, что всего и не упомнишь. Да и не знаю, так ли уж это сейчас важно. Я хочу сказать, что Джеймс никогда не упоминал о ней – ни разу в жизни. Наверное, уже и забыть успел о той своей любви.
– Вы говорите, она была наполовину вьетнамкой?
– Да. Ведь Вьетнам – бывшая французская колония, и у мадам Гравелье были там семейные интересы. Каучуковая плантация или еще что-то в этом роде. Мадам Гравелье выросла в Индокитае, а потом перебралась во Францию. Но одна из ее сестер осталась и ассимилировалась – вышла замуж за вьетнамца. Я почти уверен, что их семейные связи с Вьетнамом этим и исчерпывались. Но как бы то ни было, однажды эта девушка неожиданно появилась на одной из сумасбродных вечеринок, которые постоянно устраивались в доме Гравелье. Там толкались толпы народа: студенты и художники, актеры и писатели, интеллектуалы из кафе и еще Бог знает кто. Меня познакомили с ней, познакомили и Джеймса. Я отвлекся, а потом обернулся и вижу: сидят два голубка в уголочке и воркуют – наворковаться не могут. Так и просидели там часа четыре.
– Это была их первая встреча?
– Совершенно верно. Она не знала ни слова по-английски, но оба отлично владели французским языком. Вот и отводили душу в беседе. На ней тогда еще было надето что-то такое белое, вроде пиджака, что застегивается до самого горла. И юбка типа саронга. А волосы были распущены. Крохотная такая, тихоня, очень собранная. Помню, мне это тогда показалось очень любопытным. Джеймс с женщинами – тюфяк тюфяком. Уж очень был застенчив, почти не разговаривал с ними. Вот мне и стало интересно, какую же стратегию он изберет. Я будто невзначай все время вился вокруг этих голубков. Не думаю, однако, что хотя бы один из них обратил на меня внимание. С французским тогда у меня было неважно, так что я не сразу и понял, какого дьявола они там обсуждают. Выдержав паузу, он улыбнулся.
– И знаете, о чем они говорили? О политике! Можете себе представить? Сидит сногсшибательная женщина, и о чем же с ней ведет разговор наш Джеймс? Об идеях Хо Ши Мина!
Он замолк как раз в тот момент, когда к ним присоединился Паскаль, потом горестно пожал плечами.
– Такая вот история. Джеймс некоторое время продолжал встречаться с ней – это все, что мне известно. Она пробыла в Париже два месяца, после чего вернулась к себе домой. А потом расстались и мы с Джеймсом – где-то в июле-августе. Я вновь встретился с ним только в октябре того же года, когда мы оба приехали в Оксфорд.
– И он с тех пор ни разу не упомянул о ней?
– Ни единым словом.
– Могло ли оказаться так, что он продолжал поддерживать с ней связь?
– Думаю, что да.
– Вам никогда не приходило в голову, что именно с ней могла быть связана перемена в его настроении тогда, в Оксфорде?
– Вообще-то нет, – ответил он. – Честно говоря, я тогда уже почти забыл о ее существовании. Видите ли, в Париже было просто забавно наблюдать за сердечными страданиями Джеймса. Но когда мы встретились вновь в Оксфорде, с тех пор минуло уже несколько месяцев. Я полагал, он уже пришел в себя. Ведь нам было только по восемнадцать, а она была всего лишь одной из множества девушек.
Сделав большой глоток пива, он с какой-то опаской взглянул на молчавшего Паскаля и выразительно постучал пальцем по циферблату часов.
– Тысяча извинений, но мне действительно пора. Нужно хотя бы показаться на обеде, где меня ждут. – Он поднялся и неуверенно посмотрел на Джини. – Я надеюсь, с Джеймсом все в порядке? Он не попал в беду? Я люблю Джеймса. Нас так много связывает… – Он перевел взгляд на Паскаля. – Вы, надеюсь, не выслеживаете его?
– Нет, не выслеживаем.
– Ну, если уж для вас действительно так важно разыскать его, то у меня есть идея, к кому вам имеет смысл обратиться.
– К кому же?
– Ее зовут Лиз Хоторн. Знаете, жена американского посла. Я однажды встретил их вдвоем – совершенно случайно наскочил на них в каком-то занюханном ресторанчике. Ей может быть известно, где Джеймс. Они близкие друзья. – Кент опять ухмыльнулся.
– Когда вы их встретили?
– Как-то раз прошлой весной.
– Джеймс Макмаллен говорил, что они поддерживают дружеские отношения?
– Да, впоследствии сказал… Во всяком случае, так он утверждал. Правда, тогда у меня об их отношениях сложилось несколько иное впечатление… – Кент повернулся, чтобы уйти, однако, сделав шаг, остановился, оглянулся и с многозначительной ухмылкой посмотрел Джини в глаза.
– Они пожимали друг другу руки под столом. Из снисхождения к ним умолчу о других деталях. Она покраснела, да и Джеймс был не очень доволен, увидев меня. Мое появление оказалось оч-чень некстати. Но разве моя вина в том, что люди позволяют себе подобное в общественном месте? – Он изящно взмахнул рукой. – Очень рад был познакомиться с вами обоими. Не забывайте о моей седовласой матушке, Женевьева. Пока.
Дверь за ним захлопнулась. Никто не нарушил молчания. Паскаль и Джини смотрели друг на друга.
– Так-так-так, – произнес Паскаль. – Вот ведь что получается. Так кто же они: друзья, как это утверждает Макмаллен, или все-таки любовники?
– Ты не хуже меня понимаешь, что имел в виду Джереми Кент. Любовники. Тем не менее Кент битый час втолковывал мне, сколь строгих правил придерживается Макмаллен в подобных делах.
– Как раз такие люди в подобных делах и увязают глубже всех. Когда наступает их черед.
– Не спорю. Более того, Кент не просто старый школьный друг Макмаллена. Я узнала его, едва он вошел.
Он руководит эскорт-агентством, куда я ходила. Один из владельцев этого заведения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47