«Интересно, – подумал Коллин, – как сложилась бы наша жизнь, если бы все обстояло иначе?»
Если бы, к примеру, Джастин родился первым…
– Ау, где ты? Как будто рядом – я вижу тебя, чувствую тебя, и все же на самом деле ты словно за тысячу миль отсюда…
Очередная женщина в постели Коллина выглядела просто потрясающе. Тонкие, изящные черты лица, почти совершенное тело, изумительная грива темно-рыжих волос, спускающихся до середины спины. Подняв на него широко распахнутые голубые глаза, опушенные густыми ресницами, она водила пальчиком по его груди, будто рисуя круги.
– Твое тело здесь, но душа – нет.
Коллин лежал на спине, положив руки под голову и устремив невидящий взгляд в потолок.
– Просто у меня есть над чем поразмыслить, вот и все, – безучастно ответил он.
– Я могу сделать так, что все твои заботы улетучатся как дым, – низким, волнующим голосом сказала девушка.
Коллин повернулся к ней лицом, улыбнувшись в первый раз за все время:
– Думаешь, стоит попробовать?
Их взгляды встретились.
– Уверена.
Она поцеловала его в губы, взъерошила волосы. Коллин ответил страстными поцелуями, руки его стали ласкать прекрасную грудь и бедра. Их тела все сильнее прижимались друг к другу. Внезапно, вырвавшись из его объятий, девушка начала сама осыпать поцелуями шею, плечи и мускулистую грудь молодого человека. С наслаждением вдыхая густой мужской запах плоти, точно это были самые дорогие духи, губами и языком она скользила все ниже, ниже. По упругим, сильным мышцам живота к паху, заросшему густыми темными вьющимися волосами. Пенис поднялся, точно твердая, жесткая, подрагивающая стрела, трепещущая в ожидании. Обхватив рукой, она начала целовать его – сначала кончик, потом вниз по всей длине до мошонки и обратно, снова и снова. Взяв кончик в свой жаркий рот и слегка посасывая его, она постепенно втягивала его плоть все глубже и глубже – настолько, насколько смогла, – продолжая ласкать пальцами яички.
Вскоре Коллин начал слегка постанывать от наслаждения. В комнате было почти темно, лишь узкая полоска света проникла сквозь щель в тяжелых бархатных шторах. Упав на волосы женщины, луч солнца зажег в них множество самых разных оттенков рыжего, всю палитру цвета – от палой листвы до глубокого темно-вишневого окраса ирландских сеттеров. Руками прижимая ее полыхающий огнем затылок к своему телу, Коллин старался, чтобы его плоть проникла как можно глубже ей в рот и дальше, в горло. Его бедра начали подниматься над постелью – вверх-вниз, вверх-вниз, возбуждение росло. Внезапно он схватил женщину, перевернул на спину и вошел в нее с такой силой, что она вскрикнула. Движения возобновились, становясь все сильнее, все чаще…
Потом Коллин откинулся в сторону, тяжело дыша. Женщина, повернувшись на бок, с улыбкой провела кончиками пальцев по рельефно выступающим мышцам его плеча.
– Ну что, доволен? – Теперь ее низкий голос, казалось, таял от нежности. – Я добилась успеха?
Коллин не слышал – она для него больше не существовала.
Где бы он ни находился, что бы ни делал, его мысли возвращались к последнему разговору с Джастином. Снова и снова вспоминалось ему, как долго годами сдерживаемые разочарование и возмущение брата вырвались на поверхность тем вечером. Снова и снова пытался Коллин представить себе, как бы они жили, сложись все иначе. Даже их отношения могли быть совершенно другими, если бы каждому было позволено следовать своим собственным желаниям, а не мечтам отца. Они могли бы быть гораздо ближе. Они могли бы стать братьями в полном смысле этого слова, а не соперниками. Очень многое наверняка сложилось бы иначе.
Коллин не сомневался лишь в одном: он никогда не сможет выяснить, чего на самом деле хочет, пока не оторвется от прошлого, не сбросит груз тяжелых воспоминаний. Он никогда не поймет, к чему стремится, если взвалит на себя бремя обязанностей, связанных с компанией, попытается осуществить мечту отца.
С каждым месяцем, прошедшим после взрыва в Венесуэле, его беспокойство возрастало. Несмотря на любовь к Морскому Утесу, все чаще возникало острое желание уехать отсюда, заняться поисками самого себя, попытаться понять, как жить дальше. Чертовски скверное ощущение – не знать, кто ты такой и чего хочешь.
После долгих и трудных раздумий Коллин в конце концов принял решение. И на следующий же день снова отправился к Джастину.
Стоя почти рядом с пятидесятиэтажным зданием «Интерконтинентал ойл» в финансовом районе Манхэттена, Коллин неожиданно засомневался. Не в силах отвести взгляда от впечатляющей башни из стекла и стали, пылающей в лучах заходящего солнца, этого монумента невероятным амбициям и решимости покойного отца, он в последний раз спросил себя, правильно ли собирается поступить. Я должен верить, что правильно – ради нас обоих, таков был ответ. Может быть, в результате мы и не станем ближе, но по крайней мере будут исправлены некоторые ошибки прошлого.
Коллин решительно вошел в здание и пересек громадный вестибюль со стеклянными стенами от пола до потолка, серым мраморным полом и расставленными повсюду деревьями в больших кадках. Подошел к лифтам – директорский офис находился на пятидесятом этаже. Охранник в форме приветствовал его, улыбнувшись и отдав честь:
– Добрый вечер, мистер Деверелл.
– Добрый вечер. – Коллин, в свою очередь, улыбнулся, правда, только оказавшись в лифте наедине с самим собой. Бедняга охранник наверняка точно не знал, которого из мистеров Девереллов только что видел. Никто и никогда не мог отличить близнецов с первого взгляда.
В приемной отца, кабинет которого теперь занимал брат, секретарша Джастина, увидев его, вскочила с выражением удивления и замешательства на лице.
– Мистер Деверелл, как вы оказались… – удивленно забормотала она.
– Я – Коллин Деверелл. Если не ошибаюсь, брат ждет меня. – Он успокаивающе улыбнулся.
– Ох… Да, конечно, – пролепетала секретарша. – Извините, просто я не видела вас с тех пор…
– Все в порядке, не волнуйтесь. Не возражаете, если я пройду? – Он сделал жест в сторону двери кабинета.
– Конечно!
В кабинете, прежде принадлежавшем отцу, не произошло сколько-нибудь заметных изменений. Все сохранилось точно так, как было при Квентине Деверелле: мебель, в том числе старинный письменный стол, вовсе не во вкусе Джастина, картины, в основном относящиеся к эпохе итальянского Возрождения, подобранные еще матерью…
Джастин разговаривал по телефону. Без улыбки взглянув на вошедшего брата, он движением руки пригласил его сесть. Коллин на мгновение задержался у окна, чтобы бросить взгляд на панораму Манхэттена. В юго-восточном направлении, словно две гигантские колонны, вздымались в небо величественные башни-близнецы Центра международной торговли, мерцая в тусклом свете угасающего солнца. За ними виднелись гавань и корабли, уходящие в открытое море.
Впечатляющее зрелище, подумал Коллин, усаживаясь напротив брата. Неудивительно, что отец разместил свой кабинет именно здесь. С другой стороны, он был не тот человек, чтобы бесполезно тратить время, любуясь видом из окна. Если вид на Манхэттен и в самом деле сыграл какую-то роль при выборе именно этого помещения, тогда решение наверняка приняла мать.
Джастин положил телефонную трубку и некоторое время молча смотрел на Коллина.
– Последние четыре месяца ты шарахался от этого здания, точно здесь размещен лепрозорий, – холодно заговорил он наконец. – Что теперь заставило тебя явиться сюда?
Коллин догадывался, какие мысли мелькали в голове брата, и ничуть не удивился тому, что тот сразу занял оборонительную позицию. Джастин опасался, что его приход означает желание потребовать завещанное отцом – право возглавлять компанию. Коллин решил не мучить его.
– Я хочу выйти из игры, – без обиняков заявил он.
– Выйти?
– Да. Я не гожусь для административной деятельности. И никогда не годился. По-моему, пора внести ясность. Это единственный выход… для нас обоих.
– Согласен, но что конкретно ты предлагаешь? – Джастин наклонился вперед, не скрывая своей заинтересованности. Опираясь локтями на письменный стол и сложив кончики пальцев домиком, он выжидательно и настороженно смотрел на брата.
– Соглашение, – ответил Коллин после паузы. – Обмен, если угодно.
– Что на что?
– Ты хочешь возглавлять «Интерконтинентал ойл», я – нет. Не имею ни малейшего желания принимать в деятельности компании какого-либо участия, ни сейчас, ни в обозримом будущем. То, чего я хочу, сосредоточено в Морском Утесе. Я имею в виду имение, произведения искусства, драгоценности матери. В обмен на это я готов отказаться от своей доли акционерного капитала «Интерконтинентал ойл».
– И это все? – Джастин, казалось, не верил своим ушам. – Все, чего ты хочешь?
Коллин улыбнулся:
– По-твоему, этого мало?
– А личные вклады? – спросил Джастин.
– Разделим поровну, как и хотели родители, – быстро произнес Коллин, заранее продумавший ответ на этот вопрос. – Все остальное пусть будет, как сказано в завещании. Согласен?
– Согласен. – Джастин поднялся и протянул руку брату, улыбаясь с явным облегчением, точно с его плеч внезапно свалилась огромная тяжесть. – Я принимаю твое предложение.
Коллин покачал головой. Подумать только, за двадцать три года их жизни это был первый случай, когда они достигли согласия хоть в чем-то и сумели решить проблему ко взаимному удовлетворению.
Он продолжал размышлять об этом, покидая здание и садясь в «феррари».
Жаль, что я не стал тем, кем ты хотел меня видеть, папа, с грустью думал он. Прости, если разочаровал тебя, однако каждый должен искать свой собственный путь. Ты от нас ушел, но Джастин продолжит начатое тобой.
Мне же пора подумать о том, как жить дальше.
САН-ФРАНЦИСКО
август 1978 года
Эшли Гордон стояла на обочине Калифорния-стрит, дожидаясь, пока проедет канатный трамвай. В небе не было ни облачка, солнце светило ярче обычного, в воздухе ощущалась жара, не характерная для умеренного климата Сан-Франциско.
Отбросив с лица прядь длинных темных волос, Эшли наклонилась, чтобы поправить белое полотняное платье, и бросила быстрый взгляд на часы. Десять сорок пять. Отлично, опоздание ей не грозит. Центр Эмбаркадеро, куда она направлялась, представлял собой восемь с половиной акров земли, занятых зданиями ультрасовременной архитектуры, множеством тенистых мест для гулянья, площадями, скульптурами, причудливыми фонтанами, ресторанами, магазинами… И галереями, в одной из которых полтора года назад состоялась первая выставка Эшли. «Тот вечер, – с глубоким удовлетворением подумала она, – изменил всю мою жизнь».
На одной из тенистых площадок группа туристов удивленно таращилась на фонтан Вейлленкорт. Уникальную скульптуру, установленную на нем, многие критики заслуженно называли «Руины Стонхенджа» или «Осколки после взрыва». Эшли тоже удивилась, увидев этот фонтан впервые – сквозь него можно было пройти не замочившись, и сейчас, мысленно улыбаясь, вспомнила свои тогдашние впечатления. Улыбка коснулась и губ, когда ей на глаза попалась молодая пара. Держась за руки, парень и девушка перешли по камням пруд, в котором отражалось солнце, дурачась, вбежали внутрь громады фонтана, похожей на вытянутые руки, и тут же выскочили наружу. Вода падала с равномерным гулким звуком. Услышав его, молодые люди рассмеялись и тут же шарахнулись в сторону от водяных струй. И снова Эшли с нежностью вспомнила, как сама впервые оказалась здесь два года назад, когда только приехала в Сан-Франциско, горя желанием начать новую жизнь. В тот первый раз она пришла сюда одна, но с тех пор страдала от чего угодно, только не от одиночества.
Эшли быстро шла по тротуару в направлении рыночной площади и уличного кафе рядом с отелем «Хайат ридженси», раздумывая о том, как тесно ее светская жизнь переплелась с карьерой и как личные контакты способствовали осуществлению ее планов. Ей нравилось думать о себе как о достаточно искушенной в житейских вопросах, чтобы для реализации своих замыслов использовать все возможные источники, и достаточно зрелой, чтобы справиться с любой возникшей в результате этого ситуацией. Все то время, пока она ожидала своей первой победы, ей приходилось рассчитывать исключительно на себя. Что плохого в том, чтобы, используя личные связи в мире искусства, облегчить себе проникновение в мир, который так неудержимо притягивал ее? Многие богатые, влиятельные люди находили ее очаровательной и остроумной. Им нравилось ее общество. И, что важнее всего, они были знакомы с другими нужными людьми. Некоторые из них стали ее любовниками, но Эшли считала, что ни разу не скомпрометировала себя. Она никогда не спала с мужчиной только ради карьеры. Множество упоительно страстных ночей она провела просто с привлекательными мужчинами, которые вообще ничего не смыслили в искусстве.
Эшли уселась за один из столиков на краю рыночной площади, глядя на уличную ярмарку, где среди торговых рядов слонялось удивительно много для этого времени дня туристов. На лотках были выставлены изделия макраме, безделушки из кожи, музыкальные инструменты, керамика, украшения ручной работы, картины и скульптуры. Все это продавали сами ремесленники и художники. Обычно люди тут начинали толпиться только около полудня.
Уличная ярмарка навеяла воспоминания о том первом лете в Сан-Франциско, когда Эшли сама продавала здесь свои картины, написанные в течение трех последних лет жизни в долине Напа. Это очень помогло ей в финансовом отношении – она смогла пережить то первое лето в Сан-Франциско. Картины покупали хорошо, но в особенности повезло с одной из них. Можно сказать, именно эта работа положила начало ее карьере.
Майкл Энтони. Эшли никогда не забудет его имя, как и все остальное, связанное с ним. Один из самых привлекательных людей, с которыми ей когда-либо приходилось встречаться. Высокий и стройный, с густыми иссиня-черными волосами, пронизывающим взглядом голубых глаз, чеканными – точно на римской монете – чертами энергичного лица и ослепительной улыбкой. Ему было тридцать семь, и он отличался естественной привлекательностью и грацией человека, обладающего этими достоинствами с пеленок.
Неповторимый, ни на кого не похожий. И уж тем более на тех, с кем Эшли выросла в долине. Красивый человек в самом широком смысле этого слова, а не с точки зрения дешевого шика Сэма Кавелли и его приятелей. В тот августовский полдень она сама, похоже, заинтересовала его гораздо больше, чем ее работы. И все же Майкл оказался достаточно тонким ценителем, чтобы купить картину, больше всего нравившуюся ей самой, ту, которая стоила ей стольких трудов и изображала людей, работающих на виноградниках Санта-Елены. Он купил это полотно и тем самым положил начало ее карьере.
В тот вечер они вместе пообедали и затем вместе проводили почти каждую ночь. Майкл стал первым любовником Эшли, удивительно нежным и чутким. Он пробудил в ней физическую страсть, о существовании которой девушка даже не подозревала. И был очарован ею – по крайней мере такие признания Эшли слышала от него, – очарован настолько, что финансировал ее первую выставку.
Выставка имела безоговорочный успех и принесла Эшли признание, которое не снилось ей даже в самых фантастических снах. Местные критики назвали дебютантку «наиболее многообещающей пейзажисткой последних лет». Она продала свои картины по ценам, о которых начинающая художница не может и мечтать. Это было что-то! Той ночью они с Майклом отпраздновали презентацию выставки у нее дома. Они занимались любовью с такой страстью, какой никогда не испытывали прежде. И именно той ночью Эшли узнала о том, что Майкл женат.
Странно, конечно, но это известие не слишком выбило ее из колеи. В глубине души она подозревала, что дело обстоит именно так, но никак не решалась спросить его об этом прямо. Видимо, подсознательно не хотела знать правду. И сейчас, как ни безумно это выглядело, даже испытывала облегчение.
На протяжении предшествовавших выставке недель Майкл вел себя все более и более требовательно. Это доставило Эшли немало беспокойных минут и породило чувство неудовлетворенности их отношениями. Признавшись в том, что женат, он терял возможность заявлять о своих правах на нее, но ему ничего не оставалось, кроме как сказать правду. Для него их связь была игрой с огнем, поскольку всеми деньгами распоряжалась семья жены. Ее отец владел компанией, в которой Майкл служил в качестве старшего вице-президента. Эшли выслушала его признания спокойно, но настояла, чтобы их отношения на этом закончились. Он возражал, конечно, продолжал звонить, приходил к ее дому… Она ни разу не открыла ему дверь.
После Майкла были и другие. На протяжении нескольких последних месяцев ее имя появлялось в светской хронике и колонках сплетен чаще, чем в обозрениях художественных критиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Если бы, к примеру, Джастин родился первым…
– Ау, где ты? Как будто рядом – я вижу тебя, чувствую тебя, и все же на самом деле ты словно за тысячу миль отсюда…
Очередная женщина в постели Коллина выглядела просто потрясающе. Тонкие, изящные черты лица, почти совершенное тело, изумительная грива темно-рыжих волос, спускающихся до середины спины. Подняв на него широко распахнутые голубые глаза, опушенные густыми ресницами, она водила пальчиком по его груди, будто рисуя круги.
– Твое тело здесь, но душа – нет.
Коллин лежал на спине, положив руки под голову и устремив невидящий взгляд в потолок.
– Просто у меня есть над чем поразмыслить, вот и все, – безучастно ответил он.
– Я могу сделать так, что все твои заботы улетучатся как дым, – низким, волнующим голосом сказала девушка.
Коллин повернулся к ней лицом, улыбнувшись в первый раз за все время:
– Думаешь, стоит попробовать?
Их взгляды встретились.
– Уверена.
Она поцеловала его в губы, взъерошила волосы. Коллин ответил страстными поцелуями, руки его стали ласкать прекрасную грудь и бедра. Их тела все сильнее прижимались друг к другу. Внезапно, вырвавшись из его объятий, девушка начала сама осыпать поцелуями шею, плечи и мускулистую грудь молодого человека. С наслаждением вдыхая густой мужской запах плоти, точно это были самые дорогие духи, губами и языком она скользила все ниже, ниже. По упругим, сильным мышцам живота к паху, заросшему густыми темными вьющимися волосами. Пенис поднялся, точно твердая, жесткая, подрагивающая стрела, трепещущая в ожидании. Обхватив рукой, она начала целовать его – сначала кончик, потом вниз по всей длине до мошонки и обратно, снова и снова. Взяв кончик в свой жаркий рот и слегка посасывая его, она постепенно втягивала его плоть все глубже и глубже – настолько, насколько смогла, – продолжая ласкать пальцами яички.
Вскоре Коллин начал слегка постанывать от наслаждения. В комнате было почти темно, лишь узкая полоска света проникла сквозь щель в тяжелых бархатных шторах. Упав на волосы женщины, луч солнца зажег в них множество самых разных оттенков рыжего, всю палитру цвета – от палой листвы до глубокого темно-вишневого окраса ирландских сеттеров. Руками прижимая ее полыхающий огнем затылок к своему телу, Коллин старался, чтобы его плоть проникла как можно глубже ей в рот и дальше, в горло. Его бедра начали подниматься над постелью – вверх-вниз, вверх-вниз, возбуждение росло. Внезапно он схватил женщину, перевернул на спину и вошел в нее с такой силой, что она вскрикнула. Движения возобновились, становясь все сильнее, все чаще…
Потом Коллин откинулся в сторону, тяжело дыша. Женщина, повернувшись на бок, с улыбкой провела кончиками пальцев по рельефно выступающим мышцам его плеча.
– Ну что, доволен? – Теперь ее низкий голос, казалось, таял от нежности. – Я добилась успеха?
Коллин не слышал – она для него больше не существовала.
Где бы он ни находился, что бы ни делал, его мысли возвращались к последнему разговору с Джастином. Снова и снова вспоминалось ему, как долго годами сдерживаемые разочарование и возмущение брата вырвались на поверхность тем вечером. Снова и снова пытался Коллин представить себе, как бы они жили, сложись все иначе. Даже их отношения могли быть совершенно другими, если бы каждому было позволено следовать своим собственным желаниям, а не мечтам отца. Они могли бы быть гораздо ближе. Они могли бы стать братьями в полном смысле этого слова, а не соперниками. Очень многое наверняка сложилось бы иначе.
Коллин не сомневался лишь в одном: он никогда не сможет выяснить, чего на самом деле хочет, пока не оторвется от прошлого, не сбросит груз тяжелых воспоминаний. Он никогда не поймет, к чему стремится, если взвалит на себя бремя обязанностей, связанных с компанией, попытается осуществить мечту отца.
С каждым месяцем, прошедшим после взрыва в Венесуэле, его беспокойство возрастало. Несмотря на любовь к Морскому Утесу, все чаще возникало острое желание уехать отсюда, заняться поисками самого себя, попытаться понять, как жить дальше. Чертовски скверное ощущение – не знать, кто ты такой и чего хочешь.
После долгих и трудных раздумий Коллин в конце концов принял решение. И на следующий же день снова отправился к Джастину.
Стоя почти рядом с пятидесятиэтажным зданием «Интерконтинентал ойл» в финансовом районе Манхэттена, Коллин неожиданно засомневался. Не в силах отвести взгляда от впечатляющей башни из стекла и стали, пылающей в лучах заходящего солнца, этого монумента невероятным амбициям и решимости покойного отца, он в последний раз спросил себя, правильно ли собирается поступить. Я должен верить, что правильно – ради нас обоих, таков был ответ. Может быть, в результате мы и не станем ближе, но по крайней мере будут исправлены некоторые ошибки прошлого.
Коллин решительно вошел в здание и пересек громадный вестибюль со стеклянными стенами от пола до потолка, серым мраморным полом и расставленными повсюду деревьями в больших кадках. Подошел к лифтам – директорский офис находился на пятидесятом этаже. Охранник в форме приветствовал его, улыбнувшись и отдав честь:
– Добрый вечер, мистер Деверелл.
– Добрый вечер. – Коллин, в свою очередь, улыбнулся, правда, только оказавшись в лифте наедине с самим собой. Бедняга охранник наверняка точно не знал, которого из мистеров Девереллов только что видел. Никто и никогда не мог отличить близнецов с первого взгляда.
В приемной отца, кабинет которого теперь занимал брат, секретарша Джастина, увидев его, вскочила с выражением удивления и замешательства на лице.
– Мистер Деверелл, как вы оказались… – удивленно забормотала она.
– Я – Коллин Деверелл. Если не ошибаюсь, брат ждет меня. – Он успокаивающе улыбнулся.
– Ох… Да, конечно, – пролепетала секретарша. – Извините, просто я не видела вас с тех пор…
– Все в порядке, не волнуйтесь. Не возражаете, если я пройду? – Он сделал жест в сторону двери кабинета.
– Конечно!
В кабинете, прежде принадлежавшем отцу, не произошло сколько-нибудь заметных изменений. Все сохранилось точно так, как было при Квентине Деверелле: мебель, в том числе старинный письменный стол, вовсе не во вкусе Джастина, картины, в основном относящиеся к эпохе итальянского Возрождения, подобранные еще матерью…
Джастин разговаривал по телефону. Без улыбки взглянув на вошедшего брата, он движением руки пригласил его сесть. Коллин на мгновение задержался у окна, чтобы бросить взгляд на панораму Манхэттена. В юго-восточном направлении, словно две гигантские колонны, вздымались в небо величественные башни-близнецы Центра международной торговли, мерцая в тусклом свете угасающего солнца. За ними виднелись гавань и корабли, уходящие в открытое море.
Впечатляющее зрелище, подумал Коллин, усаживаясь напротив брата. Неудивительно, что отец разместил свой кабинет именно здесь. С другой стороны, он был не тот человек, чтобы бесполезно тратить время, любуясь видом из окна. Если вид на Манхэттен и в самом деле сыграл какую-то роль при выборе именно этого помещения, тогда решение наверняка приняла мать.
Джастин положил телефонную трубку и некоторое время молча смотрел на Коллина.
– Последние четыре месяца ты шарахался от этого здания, точно здесь размещен лепрозорий, – холодно заговорил он наконец. – Что теперь заставило тебя явиться сюда?
Коллин догадывался, какие мысли мелькали в голове брата, и ничуть не удивился тому, что тот сразу занял оборонительную позицию. Джастин опасался, что его приход означает желание потребовать завещанное отцом – право возглавлять компанию. Коллин решил не мучить его.
– Я хочу выйти из игры, – без обиняков заявил он.
– Выйти?
– Да. Я не гожусь для административной деятельности. И никогда не годился. По-моему, пора внести ясность. Это единственный выход… для нас обоих.
– Согласен, но что конкретно ты предлагаешь? – Джастин наклонился вперед, не скрывая своей заинтересованности. Опираясь локтями на письменный стол и сложив кончики пальцев домиком, он выжидательно и настороженно смотрел на брата.
– Соглашение, – ответил Коллин после паузы. – Обмен, если угодно.
– Что на что?
– Ты хочешь возглавлять «Интерконтинентал ойл», я – нет. Не имею ни малейшего желания принимать в деятельности компании какого-либо участия, ни сейчас, ни в обозримом будущем. То, чего я хочу, сосредоточено в Морском Утесе. Я имею в виду имение, произведения искусства, драгоценности матери. В обмен на это я готов отказаться от своей доли акционерного капитала «Интерконтинентал ойл».
– И это все? – Джастин, казалось, не верил своим ушам. – Все, чего ты хочешь?
Коллин улыбнулся:
– По-твоему, этого мало?
– А личные вклады? – спросил Джастин.
– Разделим поровну, как и хотели родители, – быстро произнес Коллин, заранее продумавший ответ на этот вопрос. – Все остальное пусть будет, как сказано в завещании. Согласен?
– Согласен. – Джастин поднялся и протянул руку брату, улыбаясь с явным облегчением, точно с его плеч внезапно свалилась огромная тяжесть. – Я принимаю твое предложение.
Коллин покачал головой. Подумать только, за двадцать три года их жизни это был первый случай, когда они достигли согласия хоть в чем-то и сумели решить проблему ко взаимному удовлетворению.
Он продолжал размышлять об этом, покидая здание и садясь в «феррари».
Жаль, что я не стал тем, кем ты хотел меня видеть, папа, с грустью думал он. Прости, если разочаровал тебя, однако каждый должен искать свой собственный путь. Ты от нас ушел, но Джастин продолжит начатое тобой.
Мне же пора подумать о том, как жить дальше.
САН-ФРАНЦИСКО
август 1978 года
Эшли Гордон стояла на обочине Калифорния-стрит, дожидаясь, пока проедет канатный трамвай. В небе не было ни облачка, солнце светило ярче обычного, в воздухе ощущалась жара, не характерная для умеренного климата Сан-Франциско.
Отбросив с лица прядь длинных темных волос, Эшли наклонилась, чтобы поправить белое полотняное платье, и бросила быстрый взгляд на часы. Десять сорок пять. Отлично, опоздание ей не грозит. Центр Эмбаркадеро, куда она направлялась, представлял собой восемь с половиной акров земли, занятых зданиями ультрасовременной архитектуры, множеством тенистых мест для гулянья, площадями, скульптурами, причудливыми фонтанами, ресторанами, магазинами… И галереями, в одной из которых полтора года назад состоялась первая выставка Эшли. «Тот вечер, – с глубоким удовлетворением подумала она, – изменил всю мою жизнь».
На одной из тенистых площадок группа туристов удивленно таращилась на фонтан Вейлленкорт. Уникальную скульптуру, установленную на нем, многие критики заслуженно называли «Руины Стонхенджа» или «Осколки после взрыва». Эшли тоже удивилась, увидев этот фонтан впервые – сквозь него можно было пройти не замочившись, и сейчас, мысленно улыбаясь, вспомнила свои тогдашние впечатления. Улыбка коснулась и губ, когда ей на глаза попалась молодая пара. Держась за руки, парень и девушка перешли по камням пруд, в котором отражалось солнце, дурачась, вбежали внутрь громады фонтана, похожей на вытянутые руки, и тут же выскочили наружу. Вода падала с равномерным гулким звуком. Услышав его, молодые люди рассмеялись и тут же шарахнулись в сторону от водяных струй. И снова Эшли с нежностью вспомнила, как сама впервые оказалась здесь два года назад, когда только приехала в Сан-Франциско, горя желанием начать новую жизнь. В тот первый раз она пришла сюда одна, но с тех пор страдала от чего угодно, только не от одиночества.
Эшли быстро шла по тротуару в направлении рыночной площади и уличного кафе рядом с отелем «Хайат ридженси», раздумывая о том, как тесно ее светская жизнь переплелась с карьерой и как личные контакты способствовали осуществлению ее планов. Ей нравилось думать о себе как о достаточно искушенной в житейских вопросах, чтобы для реализации своих замыслов использовать все возможные источники, и достаточно зрелой, чтобы справиться с любой возникшей в результате этого ситуацией. Все то время, пока она ожидала своей первой победы, ей приходилось рассчитывать исключительно на себя. Что плохого в том, чтобы, используя личные связи в мире искусства, облегчить себе проникновение в мир, который так неудержимо притягивал ее? Многие богатые, влиятельные люди находили ее очаровательной и остроумной. Им нравилось ее общество. И, что важнее всего, они были знакомы с другими нужными людьми. Некоторые из них стали ее любовниками, но Эшли считала, что ни разу не скомпрометировала себя. Она никогда не спала с мужчиной только ради карьеры. Множество упоительно страстных ночей она провела просто с привлекательными мужчинами, которые вообще ничего не смыслили в искусстве.
Эшли уселась за один из столиков на краю рыночной площади, глядя на уличную ярмарку, где среди торговых рядов слонялось удивительно много для этого времени дня туристов. На лотках были выставлены изделия макраме, безделушки из кожи, музыкальные инструменты, керамика, украшения ручной работы, картины и скульптуры. Все это продавали сами ремесленники и художники. Обычно люди тут начинали толпиться только около полудня.
Уличная ярмарка навеяла воспоминания о том первом лете в Сан-Франциско, когда Эшли сама продавала здесь свои картины, написанные в течение трех последних лет жизни в долине Напа. Это очень помогло ей в финансовом отношении – она смогла пережить то первое лето в Сан-Франциско. Картины покупали хорошо, но в особенности повезло с одной из них. Можно сказать, именно эта работа положила начало ее карьере.
Майкл Энтони. Эшли никогда не забудет его имя, как и все остальное, связанное с ним. Один из самых привлекательных людей, с которыми ей когда-либо приходилось встречаться. Высокий и стройный, с густыми иссиня-черными волосами, пронизывающим взглядом голубых глаз, чеканными – точно на римской монете – чертами энергичного лица и ослепительной улыбкой. Ему было тридцать семь, и он отличался естественной привлекательностью и грацией человека, обладающего этими достоинствами с пеленок.
Неповторимый, ни на кого не похожий. И уж тем более на тех, с кем Эшли выросла в долине. Красивый человек в самом широком смысле этого слова, а не с точки зрения дешевого шика Сэма Кавелли и его приятелей. В тот августовский полдень она сама, похоже, заинтересовала его гораздо больше, чем ее работы. И все же Майкл оказался достаточно тонким ценителем, чтобы купить картину, больше всего нравившуюся ей самой, ту, которая стоила ей стольких трудов и изображала людей, работающих на виноградниках Санта-Елены. Он купил это полотно и тем самым положил начало ее карьере.
В тот вечер они вместе пообедали и затем вместе проводили почти каждую ночь. Майкл стал первым любовником Эшли, удивительно нежным и чутким. Он пробудил в ней физическую страсть, о существовании которой девушка даже не подозревала. И был очарован ею – по крайней мере такие признания Эшли слышала от него, – очарован настолько, что финансировал ее первую выставку.
Выставка имела безоговорочный успех и принесла Эшли признание, которое не снилось ей даже в самых фантастических снах. Местные критики назвали дебютантку «наиболее многообещающей пейзажисткой последних лет». Она продала свои картины по ценам, о которых начинающая художница не может и мечтать. Это было что-то! Той ночью они с Майклом отпраздновали презентацию выставки у нее дома. Они занимались любовью с такой страстью, какой никогда не испытывали прежде. И именно той ночью Эшли узнала о том, что Майкл женат.
Странно, конечно, но это известие не слишком выбило ее из колеи. В глубине души она подозревала, что дело обстоит именно так, но никак не решалась спросить его об этом прямо. Видимо, подсознательно не хотела знать правду. И сейчас, как ни безумно это выглядело, даже испытывала облегчение.
На протяжении предшествовавших выставке недель Майкл вел себя все более и более требовательно. Это доставило Эшли немало беспокойных минут и породило чувство неудовлетворенности их отношениями. Признавшись в том, что женат, он терял возможность заявлять о своих правах на нее, но ему ничего не оставалось, кроме как сказать правду. Для него их связь была игрой с огнем, поскольку всеми деньгами распоряжалась семья жены. Ее отец владел компанией, в которой Майкл служил в качестве старшего вице-президента. Эшли выслушала его признания спокойно, но настояла, чтобы их отношения на этом закончились. Он возражал, конечно, продолжал звонить, приходил к ее дому… Она ни разу не открыла ему дверь.
После Майкла были и другие. На протяжении нескольких последних месяцев ее имя появлялось в светской хронике и колонках сплетен чаще, чем в обозрениях художественных критиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44