Артаксерксу не хватило, может быть, года, или месяца, а может быть - одного дня, чтобы привести эти невидимые весы в необходимое равновесие. И потому молодого царя бросало от щедрости к скупости, от безграничного доверия до мести, от внезапной жалости к жестокости, то к воздержанию, то снова к неумеренному пьянству. Он был ещё слишком молод - и этим все сказано. Но времени обжигать кирпичи у него не было - приходилось закладывать в фундамент необожженные.
Церемония вступления на престол прошла с пышным великолепием - с щедрыми жертвоприношениями богам в храме Агурамазды, где нового царя называли избранником бога. Нет, Артаксеркс пока что не чувствовал себя божеством, спустившимся наконец-то на землю - какое там! Но про это никто не должен был догадываться, ни одна душа. Для себя Артаксеркс определил, что для начала он просто должен постараться не быть для своих поданных...
2.
...как комар, любящий пить чужую кровь
Иной человек - как комар, что стремится пить чужую кровь, и не успокоится, сколько его не сгоняй. Вот ведь и будет портить жизнь, пока его совсем не прихлопнешь.
Так и нечестивые: они не заснут, пока не сделают зла, и не успокоятся, если не доведут кого до падения, не увидят чужой крови.
Путь их - как тьма кромешная, и они не знают, обо что споткнуться, но прежде, чем упадут, много зла успевают натворить, потому что привыкли есть хлеб беззакония и пить вино хищения.
Мардохей сидел в большой, убранной в восточном духе комнате Эсфирь среди ковров, невиданных растений, птичьих клеток, больших расписных ваз и мягких подушек, но мысли его были далеко отсюда, и он никак не мог сосредоточиться на разговоре с той, кто теперь была персидской царицей.
В последние дни Мардохей неотступно думал про Амана Вугеянина, царского везиря, и всякий раз от этих мыслей в душе у него возростало возмущение и горечь.
"Что нужно ему от меня? Зачем он непременно хочет меня растоптать? Зачем он нарочно чуть ли не каждый день пробегает мимо моих ворот и злобно сверкает глазами? А слуги Амана подходят близко и говорят со смехом: вон, смотрите, этот иудей опять не покланялся нашему хозяину, поглядим, сколько он тут ещё простоит, все знают, что его дни жизни уже сочтены на пальцах", - невесело размышлял Мардохей. И вгляд его надолго останавливался то на ярком узоре веера, то на ножке стола в виде серебряной змеи, то на разноцветных птичьих перьях большого опахала, но старательно избегал накрашенного и напудренного лица своей бывшей воспитанницы.
Они сидели за столом, заставленном курильницами и благованиями, среди ваз с фруктами и сладостями, но никто ни к чему не притрагивался, и Мардохей все больше рассматривал сандалий на своей ноге: он выглядел пыльным и чересчур сильно потертым на фоне красивого мозаичного пола.
- Ты что-то не весел сегодня, Мардохей, - скаала Эсфирь, по-своему понимая его смущение. - Не волнуйся, никто не узнает, что ты здесь, и ничего плохого с тобой не случится.
- Я не боюсь, - ответил Мардохей, но как-то неуверенно и как будто бы с неохотой.
Эсфирь разочарованно покачала головой: нет, все же Мардохей был вовсе не таким храбрым и непобедимым, каким казался ей в детские годы. И борода у него в последнее время ещё больше поседела, она уже не была такой черной, и лицо осунулось, так что не выглядело таким же мужественным и красивым, как прежде. Неужели он так устал от частой ночной службы и домашних забот? Или все же - от собственной гордости?
Ведь Мардохей не разрешал царице хоть как-то облегчить своей властью его часть и по-прежнему твердил, что Эсфирь должна старательно скрывать свое родство и иудейское происхожедние, причем говорил он это ещё даже настойчивее, чем в то время, когда она жила в доме Гегая.
Положа руку на сердце, Мардохей жалел, что согласился сегодня придти во дворец, хотя и не чувствовал в душе никакого страха. Он вообще не мог понять, зачем Эсфирь вот уже несколько дней просила его через своего верного слугу Гафаха непременно придти к ней по важному делу, и сначала Мардохей даже обеспокоился, не случилось ли с царицей чего-то дурного и непредвиденного.
Но сегодня Мардохей с первой минуты увидел, что у Эсфирь не было к нему никакого неотложного дела, и даже просто какой-либо серьезной заботы царица выглядела цветущей, благоуханной и радостной. Теперь в ней вообще невозможно было узнать прежнего маленького заморыша, ту девочку, которая любила сидеть на низкой скамеечке возле кухонного очага и шептать непослушные слова, пытаясь избавиться от заикания.
Эсфирь даже улыбалась теперь совсем по-другому - как царица.
И ходила совсем по-другому - как царица.
И плечами двигала - как царица.
И глядела, как царица, законная супруга царя - чуть насмешливо и в то же время повелительно, так что Мардохею неловко было лишний смотреть в её лицо, и он упорно разглядывал потертые ремешки на своих сандалиях, думая при этом об Амане Вугеянине, об этой нежданной на себя напасти.
Аман, как комар, что не может жить без крови, так и вьется, так и ищет место, куда вонзиться...
Краем уха Мардохей слышал от других стражников, что в эти дни царь Артаксеркс отбыл со своими главными евнухами и прочими приближенными в Персеполь, на какие-то срочные переговоры, и связано это было с тревожными событиями в Египте и на островах, которые пока что громко не разглашались. И покуда царский дворец заметно опустел, Эсфирь принялась настаивать на встрече с Мардохеем, пока все же не добилась своего.
И Мардохей согласился, хотя и понимал, что если про тайную встречу царицы с простым дворцовым стражником пронюхают амановы слуги, прихоть царицы может стоить ему головы. Даже если учесть, что верный Гафах старательно караулил сейчас за дверями их молчание, и Эсфирь приказала ему следить так, чтобы и комар носа не подточил.
Комар... Кровожадный комар все равно найдет куда впиться, нет, он так быстро не успокится. Мало того - он ещё занесет в человеческую кровь какую-нибудь лихорадку, он, нечестивый, и другого заразит своей злобой.
- Зачем ты позвала меня? - строго спросил Мардохей, и Эсфирь сразу вспомнила, каким суровым он порой бывал в детские годы, невольно улыбнувшись своим воспоминаниям. - Разве ты не знаешь, что мне нельзя здесь бывать? Я - простой страж, и мое место во дворце - под дубом, где я каждый день стою, но вовсе не в спальной комнате у царицы.
- Знаю, - сказала Эсфирь. - Но мне хотелось, покуда во дворце нет царя, показать тебе, как я теперь живу, чтобы ты порадовался за меня.
- Я рад за тебя, но мне незачем видеть твое благополучие и царскую роскошь.
- Почему же ты сейчас говоришь таким голосом, в котором нет никакой радости?
- Ты хотешь показать мне царские богатства? Или ты думаешь, я не знаю, что у царя много всяких сокровищ, награбленных, или полученных в виде даров? Мне нет до них никакого дела.
- Отчего ты так строг сегодня со мной, Мардохей? - тихо спросила Эсфирь. - Разве я в чем-то провинилась перед тобой? Или, может быть, тебя что-то угнетает, мешает тебе жить? Скажи - и своей властью я постараюсь помочь тебе.
- Да... нет, ничего не надо, - качнул головой Мардохей. - Я привык сам справляться со своими заботами.
Эсфирь вздохнула: вообще-то она позвала Мардохея, чтобы поведать самому близкому человеку о том, что отнимало у неё в последнее время покой, и сон и попросить у него совет. Увы, сразу же после свадебного пира Артаксеркс сильно от неё отдалился, и все реже призывал к себе, а порой словно бы вообще забывал о существовании своей супруги.
Разумеется, Эсфирь от многих во дворце слышала, что царь - переменчив и непредсказуем, быстро меняет свои решения и пристрастия. Но ведь не с ней же! Он мог быть таким с кем угодно, но не с той, без которой только что не мыслил себе жизни! Или такое тоже бывает?
Давно Эсфирь не чувствовала себя такой одинокой и всеми покинутой, как в эти дни. Сделавшись супругой царя, она стала словно бы сиротой, ещё больше сиротой, самой безутешной сиротой на земле, и никто, даже Мардохей, теперь не хотел понимать её, не любил её больше..
- Пойдем, Мардохей, я хочу показать тебе другую свою комнату, чтобы ты понял, как я люблю тебя и во всем послушна тебе, как прежде, - невесело вздохнула Эсфирь, поднимаясь из-за стола.
Мардохей замер: невозможная мысль буквально приковала его к месту ужасная, перступная мысль. А что, если Эсфирь задумала сейчас отвести его в свои тайные покои, на свое спальное ложе? Что, если она и впрямь переняла привычки сладострастных восточных цариц и думает, что имеет теперь право потакать любым своим желаниям и минутным капризам?
- Что же ты медлишь? Пойдем, - сказала Эсфирь настойчиво, и Мардохею ничего не сотавалось делать, как встать со скамьи и пойти за ней следом.
Он слышал, что многие придворные женщины, жены знатных вельмож, достигшие вершины своего положения и тем более царицы нередко забавлялись втайне от мужей на ложе со своими слугами и чернокожими рабами, находя в этом главное для себя удовольствие.
А ведь он, по сути дела, как раз и был рабом, рабом владыки Артаксеркса и царицы Эсфирь. А вдруг его сестра и воспитанница как раз для того и мечтала попасть во дворец, чтобы, в конце-концов, добиться для себя вседозволенности, немыслимой в обычной жизни?
Нет, все что угодно, но только не это!
Следуя по коридору за Эсфирь, Мардохей теперь старался не смотреть на её платье из тонкого, голубого шелка, на легкую походку на блестящие волосы царицы, которые черными волнами струились по плечам и трепетали от каждого шага.
Они остановились возле закрытой двери, где Эсфирь повернула к Мардохею прекрасное, взволнованное лицо и проговорила:
- Ты думаешь, я теперь рабыня царю? Не думай так про меня. Я рабыня только Царя небесного, и лишь Он знает, что хранится у меня на сердце, ведает про мою любовь и про мое одиночество. О, ведь я так одинока, Мардохей, если бы только знал!
Мардохей промолчал, как будто он сам теперь вдруг сделался заикой. Лишь в который раз он удивился большим, загадочным глазам Эсфирь - на половину лица. Щеки царицы вдруг зарумянились, и грудь её начала заметно вздыматься от непонятного смущения и волнения.
- Что ты знаешь теперь обо мне, Мардохей? - спросила Эсфирь с невыразимой печалью в голосе. - Или ты думаешь, я не презираю славу беззаконных, и не гнушаюсь ложа необрезанного? Или, может, ты думаешь, я не стыжусь знака гордости на моей голове, золотого венца царского, который приходится мне носить в дни появления в царском дворце перед моим супругом? Ты должен знать, что я гнушаюсь этого царского венца, как одежды, оскверненной кровью, и никогда не ношу его в уединении, а надеваю на себя лишь по великой надобности. Скажи, ты хотя бы веришь моим словам?
- Да, теперь я знаю про это, - пробормотал Мардохей, невольно отводя глаза от пылающего лица царицы. - Я верю всему, что ты говоришь, ведь ты никогда прежде меня не обманывала.
- Знай, что я и во всем другом осталась такой же, как в те дни, когда была у тебя на воспитании, и точно также продолжаю носить в сердце каждое твое слово! Никогда я не дорожила пирами царскими, и не вкушала от трапезы с Аманом, а помнила про дни постов и наших праздников, хотя, послушавшись тебя, никому не говорила во дворце о нашем народе.
- Это хорошо... очень хорошо, что ты не пировала вместе с Аманом, заметил Мардохей, тяжело вздыхая, но ничему не удивляясь и пребывая в великом смятении.
- Ты лучше всех знаешь мою необходимость, и при этом начал сильно сторониться меня...
Эсфирь по-прежнему стояла, держась за ручку двери, словно все ещё не решаясь туда войти, и ввести за собой Мардохея, и он мысленно благославлял каждый из её упреков, который замедлял время, когда царице придется выслушивать от него куда более беспощадные слова.
- Ведь теперь ты, Мардохей, глядишь на меня так, как будто я вместе с царем и Аманом каждый день пила идоложертвенное вино. Но знай, что с тех пор как переменилась моя судьба, после свадебного пира, я ни дня не веселилась и не была счастлива, как прежде. И если бы в моей жизни не было главной надежды и утешения, я бы вовсе могла не выдержать назначенной мне судьбы. Иди же со мной!
С этими словами Эсфирь распахнула дверь и Мардохей, застывший на пороге, как каменное изваяние, не поверил своим глазам.
Перед ним была небольшая, но очень светлая комната с распахнутыми окнами, так что ветви дерева заглядывали сквозь решетку в окно. В комнатке вообще не было ни ложа, ни какого либо дворцового убранства или нарядных вещей, а лишь низкая скамеечка, точно такая же, на которой почему-то всегда любила сидеть на кухне Гадасса и стол с простым сосудом для воды и медным семисвечником.
- Что это? - изумленно спросил Мардохей.
- Как раз то, что я хотела показать тебе, - сказала Эсфирь. - Это комната моего уединения, где я провожу все свои субботы и праздники. Окна здесь открыты как раз напротив Иерусалима, и здесь я преклоняю колена перед Господом, а в дни поста облачаюсь в одежду сетования, смываю с себя драгоценные умащения, посыпаю волосы пеплом и забываю о том, что я царица. Вот мне и захотелось, чтобы ты, Мардохей, хотя бы один на всем белом свете, знал про мое тайное место во дворце, и не смотрел на меня так строго. Я не виновата, что Господь приказал мне зачем-то переменить свою судьбу и так устроил теперь мою жизнь. Но я верю, что для чего-то это нужно, зечем-то он призвал меня и теперь я думаю, что вовсе не для личного счастья, как мне казалось прежде.
- Да, никто не ведает, для какой цели ты, Эсфирь, достигла царского достоинства царского, - сказал Мардохей, обнял и поцеловал в лоб свою дочь - царицу персидскую. - Но знай, что я вовсе не вычеркнул тебя из своего сердца, и каждый день молюсь о тебе.
- Ты можешь сделать мне любое повеление, Мардохей, - прошептала Эсфирь, заглядывая ему в глаза. - И ты увидишь - я выполню его точно так же, как тогда, когда была у тебя на воспитании. Мне так хочется сделать что-нибудь для тебя!
"Аман!" - сразу же снова вспомнил Мардохей, но вслух сказал:
- Не забудь, ты обещала мне, что никому не скажешь во дворце о своем родстве и о нашем народе, и даже если услышишь, что мне грозит смертельная опасность, пообещай, что и тогда не проговоришься, кем я был для тебя. Этим ты доставишь мне самую большую радость.
- Смертельная опасность? Тебе кто-то угрожет? - испуганно спросила Эсфирь.
- Нет, я это на будущее говорю, потому что хочу, чтобы твоя жизнь и впредь была спокойной, и тогда мне тоже будет хорошо.
- Да, я обещаю тебе это, уже который раз, - сказала Эсфирь, поворачивась к окну, обращенному в сторону Иерусалима.
Неожиданно царице показалось, что осенние, красные листья за окном это человеческие ладони, которые тянулись к ней сквозь решетки, умоляющие о помощи и защите. Эсфирь взглянула на Мардохея, который тоже смотрел в окно, но ничего такого не зметил, потому что после пережитого волнения...
3.
...глаза его были почти незрячие.
Когда Аман забежал домой, глаза его были слепыми от ярости, так что даже ко всему привычная жена его, Зерешь, сильно перепугалась и на всякий случай прикрыла себе лицо платком. Но не стала задавать лишних вопросов, зная, что её муж и без того сейчас начнет плеваться словами и ругательствами.
- Этот вонючий боров, чумной гнойник, поганое отродье! - громко завопил Аман. - Я ненавижу его! Он у меня дождется: скоро я прикажу замариновать его с чесноком!
Зерешь ничего не спросила, и только молча вздохнула, продолжая гладить белую курносую кошку, которая была для нее, бездетной, любимым дитем. Она догадалась, что сегодня Аман снова прошел мимо того царского старжника, Мардохея Иудеянина, который ему не кланялся. Аман ненавидел этого Мардохея до изжоги и колик в животе, и вский раз нарочно подходил к дальним дворцовым воротам, чтобы убедиться, что тот по-прежнему стоит под деревом и не бросается ему в ноги с поклоном, а затем прибегал домой, яростно потрясая кулаками.
- Раз я не могу разделаться с одним Мардохеем, я придумаю, как всех вонючих иудеев, которые есть в Сузах...нет, всех иудеев в мире стереть с лица земли. Я сделаю так, что икто никогда не вспомнит про это высокомерное отродье, которое расползлось по земле, как плесень.
А так как Зерешь лишь молча гладила кошку, у которой даже искры летели от шерсти от подобного старания, Аман он сам ответил на её возможный вопрос:
- Потому что самый последний из иудеев, такой же дырявый мешок с кишками, как и все остальные, ведет себя, словно он царь над всем миром и мнит себя выше любого царского придворного! Все они одинаковые - все до одного!
Дело неожиданно осложнилось тем, что Мардохей только что раскрыл царский заговор, и теперь был окружен, если не почетом, но прочной защитой от его нападок.
Сначала Аман думал, что достаточно сообщить Каркасу, начальнику царской стражи, о неповиновении одного из его слуг приказу царя, и тот сразу же, в тот же день прикажет отрубить Мардохею непокорную голову, насадить её на кол и выставить для устрашения других на дворцовой площади с вытаращенными глазами и окрававленной бородой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41