Медленно описывает по белесому небу свой привычный круг солнце; иногда возникают то тут, то там, то близко, то на самом горизонте похожие друг на друга низкие сопки, и напоминают они шапки великанов, которых неведомая злая сила загнала по самые головы в землю, в вечную мерзлоту.
И вдруг начинает казаться, что эта дорога никогда не кончится — так и предназначено судьбою двигаться через этот загадочный, завороженный мир всю отпущенную тебе жизнь, и в этом есть какое-то успокоение, утешение: не надо никаких усилий, все предписано свыше, все будет, как определено Творцом, пусть река жизни течет сама собой — изменить ее течение не в твоей воле…
Не поддавайся этому сладостно-ленивому соблазну, человек! Твоя воля — главная субстанция судьбы.
И уж совсем невозможно представить на этом однообразном пути, что где-то совсем недалеко революция, гражданская война, кипят черные страсти, льется кровь, рушатся устои.
Лошади оживились, зафыркали; черная молодая кобылица, запряженная в первую телегу, радостно заржала — впереди открылась широкая водная гладь с белыми живыми пятнами чаек над ней, несколько темных изб на самом берегу, у деревянных причалов — рыбацкие баркасы; наперебой лаяли собаки.
— Рыбацкое сельцо, — сказал Вадим, — Иван-дом называется.
Навстречу прибывшим вышли несколько мужиков, степенных, молчаливых, заросших бородами; за ними показались женщины — и молодые, и старухи; наконец прибежала стайка ребятишек. Они попрятались за матерей и бабушек, ухватившись за длинные юбки, и из-за них теперь выглядывали любопытные чумазые мордашки.
К мужикам подошли Николай Константинович, Вадим и его друзья Илья и Владимир. Поздоровались. В ответ мужики сотворили низкий молчаливый поклон.
— Нам бы, люди добрые, на Роговый остров, — на чал беседу Вадим. — Просим перевезти.
Мужики молчали.
— Мы хорошо заплатим, — сказал Николай Константинович,
Молчание…
— Да ведь в прошлый год, — продолжил Вадим, — меня отвез Данила… забыл отчество.
— Потоп Данилка Марков, — задумчиво сказал один из мужиков, степенный, статный; в лице его было нечто иконописное — просветленность, ясность и терпение.
— В весну потоп, — сказал еще кто-то. — Нойды наказали.
— Кто? — Елена Ивановна была крайне возбуждена. — Как интересно! Нойды…
— Шаманы по-местному, — сказал Илья.
— Точно, шаманы, — подтвердил молчавший до сих пор старик, седой, с резкими глубокими морщинами на сером лице. — Только они туда и могут плавать. Оленьи рога на остров свозят.
— Зачем? — живо спросила Елена Ивановна.
— А это, барыня, у их надо спросить. — Старик еле заметно усмехнулся.
— Так колдуны своих духов задабривают, — сказал Вадим, взволнованный нахлынувшими воспоминаниями. — Считайте, весь остров покрыт оленьими рогами! Зрелище! Ведь их туда сотни лет, почитай, свозили. А трогать нельзя — духи разгневаются.
— Так что, ваши сиятельства, не обессудьте, — похоже, старик принял решение провести черту под разговором, — не можем мы вас на Роговый остров переправить. — Он уже собрался было уходить, повернулся к избам и сделал несколько шагов, но остановился: — Ежели рыбки покушать, али с ночлегом — это пожалуйста.
И все обитатели рыбацкого села двинулись к своим избам. Последними место встречи покинули осмелевшие ребятишки: им страсть как хотелось поподробней рассмотреть неожиданных пришельцев.
— Вот те на! — огорчился Вадим. — А я планировал — начнем с Рогового острова, потом — сопки, Сейдозеро…
— Ты погоди, — перебил Владимир. — Тут, в верстах в тридцати отсюда, село Игда, там приход, церковь, а у батюшки — сын Александр, Саша Захлебов, мы с ним вместе в Кандалакше в гимназии учились. Да ты его знаешь — рябоватый малость, его еще Рябом звали.
— Припоминаю, — сказал Вадим.
— У Саши есть парусник. Думаю, я с ним договорюсь. Буран, наш мерин, хорошо под седлом ходит.
— Так не взяли мы седла, — расстроился Илья.
— Без седла обойдусь. Сейчас четвертый час. До вечера управлюсь и глядишь, к утру будем с Сашей… Николай Константинович, вы одобряете такой план?
— Вполне, — рассеянно сказал Рерих; полное равнодушие ко всему обуяло его. Даже непонятное возбуждение Елены Ивановны больше не волновало: «Все суета сует и всяческая суета…» Кажется, так сказал Экклезиаст.
— Только вот с ночлегом…— Владимир уже спешил. — Тут в избах грязно, тесно, тараканы. Лучше разбить палатку, она у нас утепленная, есть керосиновая печка, на землю — войлочные подстилки…
— Да не беспокойся ты! — перебил его Вадим. — Мы все сделаем. Не теряй времени.
Через полчаса на пегом в черных яблоках мерине Буране степенном и сильном, Владимир, приспособив в качестве седла кусок войлока, отправился в село Игда.
А через час на берегу Ловозера уже стояла большая теплая палатка, в ней топилась керосиновая печка, потрескивала четырьмя толстыми фитилями; Елена Ивановна хлопотала, готовила ужин, мальчики умчались к рыбакам — смотреть, как вытягивают глубинный невод.
Ужинали уже в полумраке — солнце ненадолго нырнуло за горизонт, но лампу не зажигали: сумерничали. Набегавшиеся Юрий и Святослав, переполненные впечатлениями, тут же сладко заснули; Вадим, взяв этюдник, краски и кисти, отправился «ловить момент, когда Ярило опять покажется над нашей скорбной землей». Илья, по его уверениям, отправился к знакомым, хотя (Юрий где-то проведал и шепнул об этом родителям) у молодого человека есть тут знакомая девушка, и зовут ее Катя.
Николай Константинович и Елена Ивановна сидели у раскалившейся печки. Молчали. Стемнело.. — Я зажгу свечу, — сказал художник.
— Как хочешь… Впрочем, да… Плохо видно, зажги. Я смутно различаю твое лицо.
Толстая сальная свеча долго не хотела разгораться — очень коротким был фитиль.
Наконец в палатке затрепетал язычок неяркого желтого пламени. Николай Константинович укрепил свечу в чайном блюдце и поставил его на низкий раскладной столик.
— Как ты себя чувствуешь, Лада?
— Превосходно. Почему ты спрашиваешь?
— Так…
— А ты?
— Что? — быстро спросил он.
— Тебя мучают мысли, — она прикрыла глаза; густые длинные ресницы мелко трепетали — мысли о Владимире. Не тревожься — он жив.
— Но где он…
— Не перебивай! — в голосе Елены Ивановны появились жесткие нотки. — И ты неотступно, последние дни… дни и ночи думаешь об этом. Об одном, об одном! Куда нам уехать? Куда бежать от них?.. Ты этими думами истерзал не только себя, но и меня… Молчи! Молчи, мой милый! Но ведь ты решил?
— Да, решил.
— Это Индия?
— Да. Но сначала…
— «Сначала», — перебила она, — это мелочи. Главное — цель: Индия, как мы и задумали.
— Да, как мы и задумали, — эхом откликнулся Николай Константинович.
— Прекрасно! — И Елена Ивановна с облегчением вздохнула, поднимая переставшие трепетать ресницы. — Превосходно!
Из книга Арнольда Г. Шоца «Николай Рерих в Карелии»
(Лондон, издательский дом «Новые знания», «Джордж Дакинс и К°», 1996 год)
Вначале несколько цитат, возможно, с небольшими комментариями.
26 октября 1917 года (заметьте, через двенадцать дней, ибо дата в дневнике по старому стилю, после октябрьского переворота. — А. Ш.), «находясь в Сердоболе и, может быть, глядя в окно на осенний шторм, поднявший высокие волны на Ладожском озере, Николай Константинович записывает в „Листах дневника“:
Делаю земной поклон учителям Индии. Они внесли в хаос нашей жизни истинное творчество и радость духа, и тишину рождающую. Во время крайней нужды они подали нам ЗОВ (выделено мною — А. Ш). Спокойный, убедительный, мудрый. В контексте слово «нам» необходимо перевести как «мне»: мне подали ЗОВ учителя Индии.
Вернемся в 1913 год. Дух приближающейся европейской войны уже витает над континентом. Но знаменитый русский живописец не ощущает надвигающейся катастрофы. Он в Париже — персональная выставка, шумный успех. На своем вернисаже он знакомится с востоковедом В. В. Голубевым, знатоком индонезийского, индийского и тибетского искусства. Ученый только что вернулся из длительной поездки по Индии, делится своими впечатлениями с художником, он намерен опять отправиться туда. Рерих загорается: может, вместе разработать некий план исследований культуры Индии? Он бы с удовольствием отправился на Восток, особенно в Индию. Его — и его супругу — жгуче интересуют и религия, и искусство этой прекрасной страны. Они проговорили несколько часов, потом встречались еще несколько раз.
Вернувшись из Франции, Николай Константинович пишет большую статью «Индийский путь» — о своих встречах с замечательным соотечественником, постоянно живущим в Париже, об их разговорах и зреющем совместном плане (ему не суждено было осуществиться — в задуманное вмешалась война); статья заканчивается такими словами:
Желаю В.В. Голубеву всякой удачи и жду от него бесконечно многозначительного и радостного… К черным озерам ночью сходятся индийские женщины. Со свечами. Звонят в тонкие колокольчики. Вызывают из воды священных черепах. Их кормят. В ореховую скорлупу свечи вставляют. Пускают по озеру. Ищут судьбу. Гадают. Живет в Индии красота. Заманчив великий Индийский путь.
Заманчив, очень даже заманчив… Похоже, в то время Николай Константинович Рерих еще только интуитивно чувствовал эту индийскую заманчивость. Его «великий план», смутные контуры будущей могучей «империи духа» только намечались в сознании. Но уже ясно: для того, что может возникнуть, необходима основа, фундамент, на котором будет стоять «храм духа»…
…Индийская, более широко — восточная, тема появляется в творчестве Рериха в 1905 году. Он пишет сказку «Девассари Абунту», а в следующем, 1906 году создает полотно под тем же названием и картину «Девассари Абунту с птицами». В дневнике Николай Константинович записывает: «Это моя первая творческая дань Индии».
В последующие годы тематика Востока занимает все большее место и в литературных работах Рериха, и в его живописи. Влияние восточной философии на мировоззрение живописца становится все заметнее.
Надо сказать, что Востоком, и не столько его искусством, сколько восточными религиозными учениями, с еще более раннего времени была страстно увлечена Елена Ивановна и в этом смысле она имела на своего супруга сильное влияние.
И все это происходит на фоне некоего объективного исторического процесса. Особенность Российской империи в том, что она — единственное в мире многонациональное евроазиатское государство, где переплетаются, взаимодействуют, обогащая друг друга, различные религии, культуры, традиции. И при глубинном изучении проблемы выясняется близость культуры, искусства, черт национального характера и религиозного восприятия мира, — несмотря на полную внешнюю несхожесть христианства и буддизма — тождество двух великих народов: русского и индийского. Это глубже и многогранней других ощутил, а потом осмыслил Николай Константинович Рерих, поняв, какие огромные, плодотворные возможности Таятся в сближении и сотрудничестве двух государств во всех областях, но прежде всего на поприще культуры.
Впрочем, в своем понимании важности изучения индийской культуры для России художник не одинок. Во второй половине XIX — начале XX в. культурные связи России и Индии значительно расширяются. Широкое признание получают блистательный русский индолог И. П. Минаев и его ученики С. Ольденбург и Ф. Щербатский.
Изучая прошлую, уходящую в глубину веков культуру Индии — философию, религию, искусство, Николай Константинович живо интересуется культурной и религиозной жизнью современной Индии (именно на этом поле произойдет его сближение с Рабиндранатом Тагором, которое уже в Кулу, где у подножия Гималаев в конце концов поселится наш живописец, перейдет в обоюдную приязнь, почти дружбу).
И следует сделать вывод: изучение индийской культуры, и особенно религии, которым во все века индийские правители придавали огромное значение, невзирая на войны, неслыханные материальные трудности и — увы! — традиционную нищету народа, способствует зарождению главной доминанты в теоретическом — пока теоретическом — учении Рериха о всеобъемлющем Землю «царстве духа»; доминанта эта — культура. В ту пору — десятые годы нашего века — Николай Константинович писал:
Среди народных движений первое место займет переоценка труда, венцом которого являются широко понятое творчество и знание. Отсюда ясно, что в поколениях народа первое место займут искусство и наука. Кроме того, эти два двигателя являются тем совершенным международным языком, в котором так нуждается мятущееся человечество.
Искусство — сердце народа. Знания — мозг народа. Только сердцем и мудростью может объединиться и понять друг друга человечество.
Восток, Индия, восточная философия и искусство накануне Первой мировой войны в жизни и творчестве Николая Константиновича занимают все большее место. Он собирается послать в Индию стипендиатов школы Общества поощрения художеств, разрабатывает проект открытия в Петербурге индийского музея, надеется получить для него некоторые экспонаты из коллекции В.В. Голубева (еще в Париже они вели об этом предварительные переговоры), теперь же он обращается в Академию наук, чтобы от ее имени была бы проявлена соответствующая инициатива. Но в ответ — молчание… «Когда гремят пушки, музы молчат»?
В связи с индийской — или восточной — темой следует особо остановиться на контактах Рериха в эти годы с человеком удивительной судьбы, забайкальским бурятом, получившим в Тибете буддистское образование, Агваном Дорджиевым.
Поскольку об этом действительно уникальном в своем роде персонаже восточной, точнее тибетской, истории первой четверти XX века Арнольд Генрихович Шоц в своей книге фактически только упоминает, следует о нем рассказать более подробно.
Итак…
Хамбо Агван Дорджиев
(фамилию можно перевести с тибетского как «раскат грома», дата рождения не установлена, скончался в 1938 г.)
Около 1880 года в тибетскую столицу Лхасу прибыл молодой лама. В то время он еще ничем не отличался от сотен других монахов за исключением, пожалуй, того, что не был тибетцем. Бурят, он родился в сибирских степях к востоку от Байкала и являлся русским подданным; внешность имел типично азиатскую — круглолицый, смуглый, узкоглазый, с прямым, слегка приплюснутым носом, коренастый, широкогрудый, коротконогий. В Тибете он стал известен под именем Чоманг Лобзанг.
Вскоре после своего прибытия в Лхасу молодой монах поступил в монастырь Дрепунг — один из трех наиболее значительных религиозных центров Тибета. Однако через некоторое время ему пришлось заняться большой политикой: способного юношу заметил и приблизил к себе Далай-лама ХШ; вскоре Агван становится одним из самых авторитетных советников правителя Тибета. Он создает при дворе ламы целую партию прорусски настроенных тибетских аристократов, ведет активную пропаганду своих политических взглядов в Западном Тибете — районе Нгари, наместник которого Нага Навен полностью находится под его влиянием, что весьма оригинально и неожиданно аукнется в 20-е годы после «Великого Октября» в России.
А пока, в начале XX века, в российском Генеральном штабе вынашивается проект присоединения к России «монголо-тибетско-китайского Востока». Когда Александр III одобрил этот проект и субсидировал его из казны, в Лхасу было отправлено несколько агентов-бурятов, которые и повстречали там своего земляка. Им удалось убедить Дорджиева, а Дорджиеву в свою очередь Далай-ламу в необходимости искать дружбы и покровительства России — единственной державы, которая может защитить тибетцев от англичан.
В 1898 году Дорджиев впервые появляется в Петербургe в качестве неофициального представителя Далай-ламы. Его даже принимает в частном порядке Николай II. Дорджиев заводит полезные знакомства, в том числе с Рерихом, и возвращается в Лхасу с многочисленными ларами от русского императорского двора. Он был полон решимости подчинить Лхасу политическим интересам русского царя. Его убедительные аргументы произвели огромное впечатление на Далай-ламу. Традиционный союзник Тибета, Китай больше не обладал значительной военной мощью и практически полностью находился под контролем англичан. Россия же представляла собой реальную военную силу. К тому же Агван видел свою задачу не только во включении Тибета в русскую сферу влияния, но и в распространении тибетской религиозной мысли в русской среде.
Дорджиев совершил еще две поездки в Петербург. В конце 1901 года он привез в Тибет предварительный текст договора между двумя странами. Мало-помалу в Тибет начало просачиваться и русское оружие, пока только стрелковое.
Между тем отношения Тибета с Англией резко обостряются. Далай-лама направляет Дорджиева в Россию уже с официальной миссией, в качестве своего чрезвычайного посланника для переговоров с царским правительством об активизации русских в Центральной Азии, в том числе в Тибете с целью остановить английскую колониальную экспансию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
И вдруг начинает казаться, что эта дорога никогда не кончится — так и предназначено судьбою двигаться через этот загадочный, завороженный мир всю отпущенную тебе жизнь, и в этом есть какое-то успокоение, утешение: не надо никаких усилий, все предписано свыше, все будет, как определено Творцом, пусть река жизни течет сама собой — изменить ее течение не в твоей воле…
Не поддавайся этому сладостно-ленивому соблазну, человек! Твоя воля — главная субстанция судьбы.
И уж совсем невозможно представить на этом однообразном пути, что где-то совсем недалеко революция, гражданская война, кипят черные страсти, льется кровь, рушатся устои.
Лошади оживились, зафыркали; черная молодая кобылица, запряженная в первую телегу, радостно заржала — впереди открылась широкая водная гладь с белыми живыми пятнами чаек над ней, несколько темных изб на самом берегу, у деревянных причалов — рыбацкие баркасы; наперебой лаяли собаки.
— Рыбацкое сельцо, — сказал Вадим, — Иван-дом называется.
Навстречу прибывшим вышли несколько мужиков, степенных, молчаливых, заросших бородами; за ними показались женщины — и молодые, и старухи; наконец прибежала стайка ребятишек. Они попрятались за матерей и бабушек, ухватившись за длинные юбки, и из-за них теперь выглядывали любопытные чумазые мордашки.
К мужикам подошли Николай Константинович, Вадим и его друзья Илья и Владимир. Поздоровались. В ответ мужики сотворили низкий молчаливый поклон.
— Нам бы, люди добрые, на Роговый остров, — на чал беседу Вадим. — Просим перевезти.
Мужики молчали.
— Мы хорошо заплатим, — сказал Николай Константинович,
Молчание…
— Да ведь в прошлый год, — продолжил Вадим, — меня отвез Данила… забыл отчество.
— Потоп Данилка Марков, — задумчиво сказал один из мужиков, степенный, статный; в лице его было нечто иконописное — просветленность, ясность и терпение.
— В весну потоп, — сказал еще кто-то. — Нойды наказали.
— Кто? — Елена Ивановна была крайне возбуждена. — Как интересно! Нойды…
— Шаманы по-местному, — сказал Илья.
— Точно, шаманы, — подтвердил молчавший до сих пор старик, седой, с резкими глубокими морщинами на сером лице. — Только они туда и могут плавать. Оленьи рога на остров свозят.
— Зачем? — живо спросила Елена Ивановна.
— А это, барыня, у их надо спросить. — Старик еле заметно усмехнулся.
— Так колдуны своих духов задабривают, — сказал Вадим, взволнованный нахлынувшими воспоминаниями. — Считайте, весь остров покрыт оленьими рогами! Зрелище! Ведь их туда сотни лет, почитай, свозили. А трогать нельзя — духи разгневаются.
— Так что, ваши сиятельства, не обессудьте, — похоже, старик принял решение провести черту под разговором, — не можем мы вас на Роговый остров переправить. — Он уже собрался было уходить, повернулся к избам и сделал несколько шагов, но остановился: — Ежели рыбки покушать, али с ночлегом — это пожалуйста.
И все обитатели рыбацкого села двинулись к своим избам. Последними место встречи покинули осмелевшие ребятишки: им страсть как хотелось поподробней рассмотреть неожиданных пришельцев.
— Вот те на! — огорчился Вадим. — А я планировал — начнем с Рогового острова, потом — сопки, Сейдозеро…
— Ты погоди, — перебил Владимир. — Тут, в верстах в тридцати отсюда, село Игда, там приход, церковь, а у батюшки — сын Александр, Саша Захлебов, мы с ним вместе в Кандалакше в гимназии учились. Да ты его знаешь — рябоватый малость, его еще Рябом звали.
— Припоминаю, — сказал Вадим.
— У Саши есть парусник. Думаю, я с ним договорюсь. Буран, наш мерин, хорошо под седлом ходит.
— Так не взяли мы седла, — расстроился Илья.
— Без седла обойдусь. Сейчас четвертый час. До вечера управлюсь и глядишь, к утру будем с Сашей… Николай Константинович, вы одобряете такой план?
— Вполне, — рассеянно сказал Рерих; полное равнодушие ко всему обуяло его. Даже непонятное возбуждение Елены Ивановны больше не волновало: «Все суета сует и всяческая суета…» Кажется, так сказал Экклезиаст.
— Только вот с ночлегом…— Владимир уже спешил. — Тут в избах грязно, тесно, тараканы. Лучше разбить палатку, она у нас утепленная, есть керосиновая печка, на землю — войлочные подстилки…
— Да не беспокойся ты! — перебил его Вадим. — Мы все сделаем. Не теряй времени.
Через полчаса на пегом в черных яблоках мерине Буране степенном и сильном, Владимир, приспособив в качестве седла кусок войлока, отправился в село Игда.
А через час на берегу Ловозера уже стояла большая теплая палатка, в ней топилась керосиновая печка, потрескивала четырьмя толстыми фитилями; Елена Ивановна хлопотала, готовила ужин, мальчики умчались к рыбакам — смотреть, как вытягивают глубинный невод.
Ужинали уже в полумраке — солнце ненадолго нырнуло за горизонт, но лампу не зажигали: сумерничали. Набегавшиеся Юрий и Святослав, переполненные впечатлениями, тут же сладко заснули; Вадим, взяв этюдник, краски и кисти, отправился «ловить момент, когда Ярило опять покажется над нашей скорбной землей». Илья, по его уверениям, отправился к знакомым, хотя (Юрий где-то проведал и шепнул об этом родителям) у молодого человека есть тут знакомая девушка, и зовут ее Катя.
Николай Константинович и Елена Ивановна сидели у раскалившейся печки. Молчали. Стемнело.. — Я зажгу свечу, — сказал художник.
— Как хочешь… Впрочем, да… Плохо видно, зажги. Я смутно различаю твое лицо.
Толстая сальная свеча долго не хотела разгораться — очень коротким был фитиль.
Наконец в палатке затрепетал язычок неяркого желтого пламени. Николай Константинович укрепил свечу в чайном блюдце и поставил его на низкий раскладной столик.
— Как ты себя чувствуешь, Лада?
— Превосходно. Почему ты спрашиваешь?
— Так…
— А ты?
— Что? — быстро спросил он.
— Тебя мучают мысли, — она прикрыла глаза; густые длинные ресницы мелко трепетали — мысли о Владимире. Не тревожься — он жив.
— Но где он…
— Не перебивай! — в голосе Елены Ивановны появились жесткие нотки. — И ты неотступно, последние дни… дни и ночи думаешь об этом. Об одном, об одном! Куда нам уехать? Куда бежать от них?.. Ты этими думами истерзал не только себя, но и меня… Молчи! Молчи, мой милый! Но ведь ты решил?
— Да, решил.
— Это Индия?
— Да. Но сначала…
— «Сначала», — перебила она, — это мелочи. Главное — цель: Индия, как мы и задумали.
— Да, как мы и задумали, — эхом откликнулся Николай Константинович.
— Прекрасно! — И Елена Ивановна с облегчением вздохнула, поднимая переставшие трепетать ресницы. — Превосходно!
Из книга Арнольда Г. Шоца «Николай Рерих в Карелии»
(Лондон, издательский дом «Новые знания», «Джордж Дакинс и К°», 1996 год)
Вначале несколько цитат, возможно, с небольшими комментариями.
26 октября 1917 года (заметьте, через двенадцать дней, ибо дата в дневнике по старому стилю, после октябрьского переворота. — А. Ш.), «находясь в Сердоболе и, может быть, глядя в окно на осенний шторм, поднявший высокие волны на Ладожском озере, Николай Константинович записывает в „Листах дневника“:
Делаю земной поклон учителям Индии. Они внесли в хаос нашей жизни истинное творчество и радость духа, и тишину рождающую. Во время крайней нужды они подали нам ЗОВ (выделено мною — А. Ш). Спокойный, убедительный, мудрый. В контексте слово «нам» необходимо перевести как «мне»: мне подали ЗОВ учителя Индии.
Вернемся в 1913 год. Дух приближающейся европейской войны уже витает над континентом. Но знаменитый русский живописец не ощущает надвигающейся катастрофы. Он в Париже — персональная выставка, шумный успех. На своем вернисаже он знакомится с востоковедом В. В. Голубевым, знатоком индонезийского, индийского и тибетского искусства. Ученый только что вернулся из длительной поездки по Индии, делится своими впечатлениями с художником, он намерен опять отправиться туда. Рерих загорается: может, вместе разработать некий план исследований культуры Индии? Он бы с удовольствием отправился на Восток, особенно в Индию. Его — и его супругу — жгуче интересуют и религия, и искусство этой прекрасной страны. Они проговорили несколько часов, потом встречались еще несколько раз.
Вернувшись из Франции, Николай Константинович пишет большую статью «Индийский путь» — о своих встречах с замечательным соотечественником, постоянно живущим в Париже, об их разговорах и зреющем совместном плане (ему не суждено было осуществиться — в задуманное вмешалась война); статья заканчивается такими словами:
Желаю В.В. Голубеву всякой удачи и жду от него бесконечно многозначительного и радостного… К черным озерам ночью сходятся индийские женщины. Со свечами. Звонят в тонкие колокольчики. Вызывают из воды священных черепах. Их кормят. В ореховую скорлупу свечи вставляют. Пускают по озеру. Ищут судьбу. Гадают. Живет в Индии красота. Заманчив великий Индийский путь.
Заманчив, очень даже заманчив… Похоже, в то время Николай Константинович Рерих еще только интуитивно чувствовал эту индийскую заманчивость. Его «великий план», смутные контуры будущей могучей «империи духа» только намечались в сознании. Но уже ясно: для того, что может возникнуть, необходима основа, фундамент, на котором будет стоять «храм духа»…
…Индийская, более широко — восточная, тема появляется в творчестве Рериха в 1905 году. Он пишет сказку «Девассари Абунту», а в следующем, 1906 году создает полотно под тем же названием и картину «Девассари Абунту с птицами». В дневнике Николай Константинович записывает: «Это моя первая творческая дань Индии».
В последующие годы тематика Востока занимает все большее место и в литературных работах Рериха, и в его живописи. Влияние восточной философии на мировоззрение живописца становится все заметнее.
Надо сказать, что Востоком, и не столько его искусством, сколько восточными религиозными учениями, с еще более раннего времени была страстно увлечена Елена Ивановна и в этом смысле она имела на своего супруга сильное влияние.
И все это происходит на фоне некоего объективного исторического процесса. Особенность Российской империи в том, что она — единственное в мире многонациональное евроазиатское государство, где переплетаются, взаимодействуют, обогащая друг друга, различные религии, культуры, традиции. И при глубинном изучении проблемы выясняется близость культуры, искусства, черт национального характера и религиозного восприятия мира, — несмотря на полную внешнюю несхожесть христианства и буддизма — тождество двух великих народов: русского и индийского. Это глубже и многогранней других ощутил, а потом осмыслил Николай Константинович Рерих, поняв, какие огромные, плодотворные возможности Таятся в сближении и сотрудничестве двух государств во всех областях, но прежде всего на поприще культуры.
Впрочем, в своем понимании важности изучения индийской культуры для России художник не одинок. Во второй половине XIX — начале XX в. культурные связи России и Индии значительно расширяются. Широкое признание получают блистательный русский индолог И. П. Минаев и его ученики С. Ольденбург и Ф. Щербатский.
Изучая прошлую, уходящую в глубину веков культуру Индии — философию, религию, искусство, Николай Константинович живо интересуется культурной и религиозной жизнью современной Индии (именно на этом поле произойдет его сближение с Рабиндранатом Тагором, которое уже в Кулу, где у подножия Гималаев в конце концов поселится наш живописец, перейдет в обоюдную приязнь, почти дружбу).
И следует сделать вывод: изучение индийской культуры, и особенно религии, которым во все века индийские правители придавали огромное значение, невзирая на войны, неслыханные материальные трудности и — увы! — традиционную нищету народа, способствует зарождению главной доминанты в теоретическом — пока теоретическом — учении Рериха о всеобъемлющем Землю «царстве духа»; доминанта эта — культура. В ту пору — десятые годы нашего века — Николай Константинович писал:
Среди народных движений первое место займет переоценка труда, венцом которого являются широко понятое творчество и знание. Отсюда ясно, что в поколениях народа первое место займут искусство и наука. Кроме того, эти два двигателя являются тем совершенным международным языком, в котором так нуждается мятущееся человечество.
Искусство — сердце народа. Знания — мозг народа. Только сердцем и мудростью может объединиться и понять друг друга человечество.
Восток, Индия, восточная философия и искусство накануне Первой мировой войны в жизни и творчестве Николая Константиновича занимают все большее место. Он собирается послать в Индию стипендиатов школы Общества поощрения художеств, разрабатывает проект открытия в Петербурге индийского музея, надеется получить для него некоторые экспонаты из коллекции В.В. Голубева (еще в Париже они вели об этом предварительные переговоры), теперь же он обращается в Академию наук, чтобы от ее имени была бы проявлена соответствующая инициатива. Но в ответ — молчание… «Когда гремят пушки, музы молчат»?
В связи с индийской — или восточной — темой следует особо остановиться на контактах Рериха в эти годы с человеком удивительной судьбы, забайкальским бурятом, получившим в Тибете буддистское образование, Агваном Дорджиевым.
Поскольку об этом действительно уникальном в своем роде персонаже восточной, точнее тибетской, истории первой четверти XX века Арнольд Генрихович Шоц в своей книге фактически только упоминает, следует о нем рассказать более подробно.
Итак…
Хамбо Агван Дорджиев
(фамилию можно перевести с тибетского как «раскат грома», дата рождения не установлена, скончался в 1938 г.)
Около 1880 года в тибетскую столицу Лхасу прибыл молодой лама. В то время он еще ничем не отличался от сотен других монахов за исключением, пожалуй, того, что не был тибетцем. Бурят, он родился в сибирских степях к востоку от Байкала и являлся русским подданным; внешность имел типично азиатскую — круглолицый, смуглый, узкоглазый, с прямым, слегка приплюснутым носом, коренастый, широкогрудый, коротконогий. В Тибете он стал известен под именем Чоманг Лобзанг.
Вскоре после своего прибытия в Лхасу молодой монах поступил в монастырь Дрепунг — один из трех наиболее значительных религиозных центров Тибета. Однако через некоторое время ему пришлось заняться большой политикой: способного юношу заметил и приблизил к себе Далай-лама ХШ; вскоре Агван становится одним из самых авторитетных советников правителя Тибета. Он создает при дворе ламы целую партию прорусски настроенных тибетских аристократов, ведет активную пропаганду своих политических взглядов в Западном Тибете — районе Нгари, наместник которого Нага Навен полностью находится под его влиянием, что весьма оригинально и неожиданно аукнется в 20-е годы после «Великого Октября» в России.
А пока, в начале XX века, в российском Генеральном штабе вынашивается проект присоединения к России «монголо-тибетско-китайского Востока». Когда Александр III одобрил этот проект и субсидировал его из казны, в Лхасу было отправлено несколько агентов-бурятов, которые и повстречали там своего земляка. Им удалось убедить Дорджиева, а Дорджиеву в свою очередь Далай-ламу в необходимости искать дружбы и покровительства России — единственной державы, которая может защитить тибетцев от англичан.
В 1898 году Дорджиев впервые появляется в Петербургe в качестве неофициального представителя Далай-ламы. Его даже принимает в частном порядке Николай II. Дорджиев заводит полезные знакомства, в том числе с Рерихом, и возвращается в Лхасу с многочисленными ларами от русского императорского двора. Он был полон решимости подчинить Лхасу политическим интересам русского царя. Его убедительные аргументы произвели огромное впечатление на Далай-ламу. Традиционный союзник Тибета, Китай больше не обладал значительной военной мощью и практически полностью находился под контролем англичан. Россия же представляла собой реальную военную силу. К тому же Агван видел свою задачу не только во включении Тибета в русскую сферу влияния, но и в распространении тибетской религиозной мысли в русской среде.
Дорджиев совершил еще две поездки в Петербург. В конце 1901 года он привез в Тибет предварительный текст договора между двумя странами. Мало-помалу в Тибет начало просачиваться и русское оружие, пока только стрелковое.
Между тем отношения Тибета с Англией резко обостряются. Далай-лама направляет Дорджиева в Россию уже с официальной миссией, в качестве своего чрезвычайного посланника для переговоров с царским правительством об активизации русских в Центральной Азии, в том числе в Тибете с целью остановить английскую колониальную экспансию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65