Эта ночь словно сон. Она лишь краткий миг в суетливой череде дней. Через двенадцать дней их «брак» оборвется так же внезапно, как начался. Он сделает свое дело, передаст ее Вульфу и Флемингу и никогда больше не увидит ее.
И как ни в чем не бывало будет жить дальше. Жить так, как жил всегда.
Он забудет ее.
– Теперь я понимаю, – зашептала она, продолжая держать его руку в своей, – почему я вижу двух разных Максов. Макс ночью и Макс днем... Разбойник и ангел. Тебе пришлось стать жестким, чтобы победить боль, но... на самом деле ты очень мягкий и добрый.
Каждое нежное, ласковое слово, исходившее из ее уст, было как острый клинок, всаживаемый в его усталое сердце.
Она поднесла руку к его лицу и погладила колючую щеку.
– И оба этих Макса и есть... мужмакс.
Он не мог вымолвить ни слова. Не мог отодвинуться от нее, как подсказывал ему инстинкт. Он открыл глаза.
Она лежала совсем близко; локоны выбились из ее тщательно заколотой прически, ее темные глаза были полны...
Господи, неужели... Нет, этого не может быть!
Они были до краев наполнены желанием. Как будто она хотела, чтобы он припал губами к ее губам, так же сильно, как самому ему хотелось впивать их негу, их вкус, их сладость.
И в этот слепящий, обжигающий миг он уже не был интеллектуалом, врагом, британским агентом. Он был просто мужчиной.
Мужчиной, сотканным из плоти и крови. Из чувств и желаний. Из сильнейшего влечения, первобытного мужского голода, удовлетворить который может только мягкое, послушное женское тело. Ее тело.
На этот раз он не раздумывал.
Его губы накрыли ее рот прежде, чем он успел осмыслить, что он делает. И в ту же секунду страсть поглотила его, и ничто больше уже не имело для него значения. Он обнял ее и притянул к себе, целуя ее рот – жадно, глубоко, словно в горячечной лихорадке. Жаркое, пламенное слияние губ и дыханий, силы и податливости, мужского и женского – только это имело значение сейчас.
Она ответила на поцелуй сначала робко, потом с просыпающейся страстью. Она затрепетала – и фейерверк забытых ощущений, разбрызгивая ослепительно-яркие крошечные искры, разгорелся в нем. Он стиснул ее плечи, его руки скользнули по ее шее, пальцы запутались в волосах. Он жадно проглотил ее вздох и ответил стоном, мучительно желая...
Желая ее. Он желал ее так сильно, так вожделенно, как еще никогда не желал женщину. Ему хотелось вобрать в себя каждый изгиб ее тела, каждый ее вздох, вкус ее кожи. Всю ее без остатка. Его губы двигались, повторяя и запоминая форму ее губ. Тела их слились, и она оказалась под ним.
Неистовая, бешеная страсть овладела им. Она терзала его и рвала на части. И это было не просто внове – он еще не знал себя таким. Сердце его билось, как птица в кулаке, поцелуй стал глубже, а чувство более мучительным. Он уже не мог бороться с собой. Даже не пытался. Он смирился, видимо, это чувство, доселе неведомое ему, всегда жило где-то во мраке его сердца и только сейчас вырвалось наружу.
Его язык проник между ее губ, нетерпеливо и требовательно, и она ответила ему. Она впустила его. Доверчиво и невинно она приоткрыла рот. Там было сладко. Он почувствовал вкус шоколада. И еще какой-то пряный, теплый вкус, волнующий и возбуждающий; никакое, даже самое изысканное яство, не могло иметь такого вкуса. Но он уже не мог довольствоваться этим. Поцелуй ничуть не удовлетворил его. Желание обладать ею стало еще сильнее.
Дрожа всем телом, он оторвался от ее губ. Двинулся ниже: провел языком по ямочке на подбородке, слизывая шоколадную капельку, по шее.
Она тихо ахнула и, выгнувшись всем телом, прижалась к нему. Он не торопился. Он терся губами о ее горячую кожу, провел языком по маленькой впадинке, где сквозь нежную кожу просвечивала сонная артерия. Его губы почувствовали бешеное биение ее пульса. Зубами он захватывал ее кожу, осторожно и нежно покусывая. Она задышала прерывисто и часто, она выдохнула его имя. Прошептала его, как мольбу.
Он снова нашел ее губы, чувствуя, как растворяются его разум и тело в этом новом, таком трепетном и зыбком чувстве, которое уже выплеснулось за пределы обычного мужского вожделения. На этот раз ее губы мгновенно разомкнулись, впуская его. Его язык вошел внутрь и медленно закружил, исследуя чудную структуру ее рта. Его глубину. Влажную бархатистость. Горячую шелковистость.
Где-то еще звучал предостерегающий голос рассудка, такой чужой, такой неуместный сейчас, и он не внял ему. Он весь без остатка растворился в чудном кружении того сладостного и мучительного чувства, которое дарило ее тело, прижимавшееся к нему все плотнее и плотнее. Он ласкал языком ее рот, он слышал только ее невнятные, едва различимые стоны. Узнавал и ощущал только их.
А еще набухающую тяжесть в паху. Настойчивую и требовательную. Уже не существовало преград, разделявших их, они растаяли, как дым, и желание, подымавшееся в нем, рвалось вперед, как четверка резвых лошадей.
Его ладонь нашла округлость ее груди. Она сдавленно вскрикнула, от удивления и робости, когда его рука повторила эту нежную форму. Он исследовал шнуровку жесткого корсета и пределы его у подножия прелестных всхолмий, и от пальцев его не смогла стыдливая ткань платья скрыть их тепло и мягкость.
Подушечка безымянного пальца встретилась с ее соском, и он едва не обезумел, почувствовав, как набухает этот живой цветок от его прикосновения. Он вновь прильнул к ее губам, но даже жадный поцелуй не мог заглушить ее сдавленного возгласа, в котором были открытие и изумление.
И наслаждение.
Желание, острое и жгучее, пронзило его, взрывая, казалось, последние бастионы самоконтроля.
Она лежала под ним, и он, всем телом обнимая ее, вдруг вновь явственно услышал свой голос. Ты не посмеешь этого никогда, Ни сейчас. Ни потом. Она все поймет. Как ты скроешь от нее, что это с ней впервые? Тебе придется признаться, что ваш двухлетний брак – ложь. И она поймет, что ты лжешь ей во всем.
Если только ты не придумаешь какого-нибудь правдоподобного объяснения.
Да. Да, он обязательно что-нибудь придумает. Он снова ей солжет. И она снова поверит ему. Ведь она ничего не помнит. Не помнит и о том, как они любили друг друга. Она поверит любому объяснению, придуманному им. Она опьянена наркотиком, она не почувствует боли, а если даже почувствует, то наутро не вспомнит о ней.
Он поднял голову. Ужас пронзил его распаленное, затуманенное сознание.
Как он мог позволить себе такие мысли?
Он с трудом оторвался от нее и, тяжело дыша, оперся на локти. Мари не могла двигаться. Вся дрожа и дыша так же тяжело, как он, она безвольно лежала под ним, и взгляд ее был туманным – то ли от наркотика, то ли от поцелуев, то ли от того и другого вместе.
– М-м-акс? – прошептала она.
Он ошеломленно смотрел на нее. Черт возьми, что с ним происходит?
Ведь он был уверен, что это несложное поручение, которое никак не сможет всерьез тронуть его и уж, по крайней мере, не заставит изменить себе. Однако он изменился.
И изменился не к лучшему.
– Нет, – процедил он. – Нет. Я не хочу причинять тебе боль.
Ее щеки залились румянцем.
– Но ты... и не...
– Ты не понимаешь, – жестко ответил он и, отодвинувшись от нее, лег на спину.
Он лежал, прикрывая рукой глаза, задыхаясь, проклиная себя и не в силах осознать до конца, во что же он ввязался.
Никогда. Никогда больше он не позволит своим ночным фантазиям взять верх над разумом. Никогда не пойдет на самообман, пытаясь найти оправдание тому, что толкает его в ее постель.
А ведь он всегда считал себя человеком порядочным и честным. Но обманом принуждать Мари к тому, чтобы она вверила ему свою невинность – разве это не последняя степень низости? Кроме того, это нанесло бы ущерб делу.
А он всегда считал бы себя подонком.
И все это в угоду минутному порыву чувств.
Взбешенный собственной опрометчивостью, он сел, понимая, что нужно как-то объясниться с ней.
– Дорогая, послушай меня. Помнишь, я говорил тебе, что не стану... Мари!
Она лежала, не открывая глаз, и молчала.
– Мари!
Его пронзил страх. Не слишком ли много наркотика он дал ей?
– М-м-м, – промычала она, с трудом открывая глаза. – К-кажется, я засыпаю...
Ее невнятная речь и остекленевший взгляд подсказали ему, что время пришло.
Слава Господу, он наконец может приступить к допросу.
Он спасен. Ему не придется объясняться перед ней, почему они не могут заняться любовью. Спасибо Вульфу и Флемингу за это волшебное зелье. Одна капля микстуры спасла его от того, чтобы не расплескать полстакана лжи.
В отчаянии он посмотрел в небо.
– Вот и хорошо, Мари, – ровным голосом произнес он, стараясь не обращать внимания на напряжение, до сих пор сковывавшее его, и на гаденькое чувство в душе. – Я... м-м... я просто хочу спросить тебя кое-о-чем. Можно?
– Спросить... мож... мож-ж-но... – эхом отозвалась она. – М-м-м...
– Н-да. Ну что ж, тогда, что такое... нет... что ты можешь...
Легкая улыбка скользнула по ее припухшим, покрасневшим губам. Он смотрел на нее, и слова застревали у него в горле.
Он нервно взлохматил волосы. Ну давай же, д'Авенант. Хватит рассуждать и прикидывать, пора браться за дело. У тебя все получится.
Он стиснул кулаки и ледяной решимостью погасил бушевавший внутри огонь. Чем скорее он выполнит задание и положит конец этому «браку», тем лучше для всех. Он вернется в Англию. В прежнюю жизнь. Он забудет о ней.
Забудет, Просто нужно забыть ее – и как можно скорее.
– Что ты помнишь о соединении? – прошептал он, склоняясь над ней, – Скажи мне, Мари. Расскажи все, что знаешь.
Глава 9
Свою зловещую славу Бастилия завоевала много лет тому назад. Случайная прихоть короля или какого-нибудь его министра – и любая, даже самая аристократическая персона могла оказаться в этих мрачных стенах и сгинуть навсегда. Сейчас, если верить злорадным словам караульного, в этой древней темнице томилось несколько впавших в немилость приближенных короля, парочка бедолаг, имевших несчастье оказаться мужьями королевских фавориток, десяток-другой сочинителей и книгопродавцов, обвиненных в распространении бунтарских настроений, ну и, само собой, фальшивомонетчики, шпионы, убийцы и отравители.
И вместе с ними Арман ле Бон.
Он и сам не знал, к какой категории отнести себя. Мерзавец, растратчик, шарлатан, мошенник, уныло перебирал он! в уме. Любое из этих определений вполне годилось для него.
В темных подземельях Бастилии день ничем не отличался от ночи, и Арман уже не задавался вопросом, настало ли сейчас утро или пришла ночь.
Он начинал думать, что ему вряд ли когда-нибудь доведется снова увидеть восход солнца.
Сердце его беспокойно колотилось. Изящная гофрированная сорочка и парчовый камзол намокли от пота, ослабленный галстук болтался на шее. Он сидел неподвижно, впечатавшись в кресло и сжимая его ручку, только правая рука его нервно барабанила пальцами по атласно-гладкой поверхности орехового стола.
Дьявол! Разве не знал он с самого начала, что рано или поздно это произойдет? Ведь знал же, знал, но тем не менее сердце его сжалось от страха, когда час назад его разбудил караульный.
– Новость с улицы Капуцинов, месье. У вас будут посетители, – склонившись над ним, пробормотал маленький горбун с испещренной оспинами физиономией. Его дыхание было таким же смердящим, как и грязное тело.
Арман не стал спрашивать, что это за посетители и чего они хотят от него. Интуиция игрока, отточенная в шальных картежных салонах Версаля, подсказала ему, что на этот раз фортуна отвернулась от него.
Слишком долго сопутствовала ему удача. Только везением можно было объяснить тот факт, что он до сих пор жив. Ведь с того трагического дня прошел целый месяц.
Пальцы замедлили дробь, остановились. Арман закрыл глаза. Удача. Она всегда была с ним, потому-то он и уцелел в ту страшную ночь, когда его перевернувшаяся коляска с грохотом катилась под гору. Он отделался несколькими синяками и царапинами да кратковременной потерей сознания.
Хотя по всем правилам игры должен был погибнуть.
Он прислонил голову к склизлой каменной стене. Чувства во сто крат сильнее страха снова настигли его. То были угрызения совести. И скорбь. Ее свинцовую тяжесть он ощущал и днем и ночью, во сне и наяву.
Вероника. Он помнил улыбку, озарявшую ее лицо всякий раз, когда она хвасталась своими кавалерами, насмешливый блеск ее глаз, когда она принималась поддразнивать его или Мари. Помнил ее немой восторг при виде очередной дешевенькой безделушки, которые он привозил ей из Версаля.
С юным, несокрушимым оптимизмом смотрела она в будущее, веря, что оно несет им всем счастье.
И вот ее нет. Ушла. Навсегда.
И в этом виноват он.
Боль пронзила его сердце. Он сжал кулаки, превозмогая ее. Он бы отдал все, чтобы вернуть тот день, когда впервые встретился в Версале с Шабо. Вернуть и все изменить. И начал бы он с себя: с собственной жадности.
Глупой, бессмысленной жадности.
Рывком поднявшись с кресла, он прошел к двери. Дверь была заперта. Господи! Сумма, которую предложил ему тогда Шабо, так ошеломила его, что он даже не поинтересовался у него, кто он таков и для чего ему удобрение. Отдав образец удобрения и получив свои деньги, он тут же направился к лучшему портному Версаля.
Думая, как обычно, только о себе.
Он тщеславно тешил себя надеждой, что именно он, Арман ле Бон, восстановит былое могущество рода ле Бонов, меж тем как позаботиться следовало бы о восстановлении репутации семьи.
Он прошел на место и, глядя на дверь, медленно опустился в кресло, как вдруг ощутил, что в его душе пробуждается какое-то новое, неведомое чувство, какая-то холодная решимость, почти что... бесстрашие.
Если Шабо потерял терпение и теперь намерен лишить его жизни за то, что Арман целый месяц водил их за нос, что ж, значит, так тому и быть. У него осталась только одна сестра, и он обязан уберечь ее.
Пусть даже ценой собственной жизни.
Арман сделал глубокий вдох, пытаясь унять учащенно бьющееся сердце. Он достойно встретит уготованную ему смерть.
Когда он впервые очнулся и обнаружил, что находится под стражей, эти люди показались ему необыкновенно сердечными. Они беспрестанно извинялись, со скорбью на лицах сообщили ему, что Вероника погибла, а Мари получила серьезные повреждения головы и потеряла память. Они уверяли, что поместили ее в лучшую лечебницу Парижа.
Шабо был так любезен, что пожелал лично, вместе со своим лейтенантом Гайаном, сопроводить Армана в Бастилию – разумеется, ради его же «безопасности», где его ждут прекрасно укомплектованная химическая лаборатория и несколько ассистентов из университета. Они очень сожалеют, но его дом сгорел, и поэтому не будет ли он так добр воспроизвести свое удобрение в их лаборатории. И по возможности быстрее. У них, к сожалению, не осталось ни крошки из того образца, который он дал им... Но ведь ему не составит труда создать его заново, не так ли?
Арман бормотал в ответ что-то невразумительное. Тогда они принялись взывать к его патриотизму. Упомянули как бы невзначай о полученной им сумме, сказали, что его величество щедро вознаградит «труды молодого гения».
Ни у кого из них даже не возникло подозрения, что тот, которого они считают гением, ни черта не смыслит в химии.
Он отказался от сотрудничества, и не прошло и дня, как их любезности перешли в угрозы. Если он не сделает этого, то поплатится жизнью, сказали они. Не только своей, но и жизнью сестры.
Последний аргумент явился решающим. Рисковать жизнью второй своей сестры он не имел права. Пока они не заподозрили, что удобрение создала она, она была в безопасности. Может быть, ей удалось бы даже сбежать из лечебницы. Он хорошо знал сестру: любое посягательство на ее свободу вызывало в ней протест. Неважно, помнит она что-нибудь или нет, но она сделает все, чтобы вырваться на волю.
Он приступил к работе, предупредив, что контузия повлияла на его мыслительные процессы, и без записей работать ему будет непросто, так что рассчитывать на скорый результат нельзя, им придется набраться терпения. С помощью ассистентов и тех скудных представлений о химии, которые он вынес, наблюдая сначала работу деда, а потом Мари, ему даже удалось ввести их в, заблуждение.
До поры до времени.
Арман развалился в кресле, так чтобы со стороны казалось, что он просто отдыхает. Они, конечно, уже поняли, что он не в состоянии дать им ничего мало-мальски стоящего, сообразили, что автором удобрения является кто-то другой, И решили, вероятно, что пора кончать тянуть волынку.
Странное, необъяснимое удовольствие доставила ему мысль о том, что они сделают с ним, когда он откажется назвать им имя настоящего автора. Вспоминая пустые голубые глаза Шабо, от которых веяло ледяным холодом, он не сомневался, какова будет его реакция.
Пытки.
Арман набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Жуткий свистящий звук эхом отдавался в каменных стенах и потолке. Он назовет им какое-нибудь вымышленное имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
И как ни в чем не бывало будет жить дальше. Жить так, как жил всегда.
Он забудет ее.
– Теперь я понимаю, – зашептала она, продолжая держать его руку в своей, – почему я вижу двух разных Максов. Макс ночью и Макс днем... Разбойник и ангел. Тебе пришлось стать жестким, чтобы победить боль, но... на самом деле ты очень мягкий и добрый.
Каждое нежное, ласковое слово, исходившее из ее уст, было как острый клинок, всаживаемый в его усталое сердце.
Она поднесла руку к его лицу и погладила колючую щеку.
– И оба этих Макса и есть... мужмакс.
Он не мог вымолвить ни слова. Не мог отодвинуться от нее, как подсказывал ему инстинкт. Он открыл глаза.
Она лежала совсем близко; локоны выбились из ее тщательно заколотой прически, ее темные глаза были полны...
Господи, неужели... Нет, этого не может быть!
Они были до краев наполнены желанием. Как будто она хотела, чтобы он припал губами к ее губам, так же сильно, как самому ему хотелось впивать их негу, их вкус, их сладость.
И в этот слепящий, обжигающий миг он уже не был интеллектуалом, врагом, британским агентом. Он был просто мужчиной.
Мужчиной, сотканным из плоти и крови. Из чувств и желаний. Из сильнейшего влечения, первобытного мужского голода, удовлетворить который может только мягкое, послушное женское тело. Ее тело.
На этот раз он не раздумывал.
Его губы накрыли ее рот прежде, чем он успел осмыслить, что он делает. И в ту же секунду страсть поглотила его, и ничто больше уже не имело для него значения. Он обнял ее и притянул к себе, целуя ее рот – жадно, глубоко, словно в горячечной лихорадке. Жаркое, пламенное слияние губ и дыханий, силы и податливости, мужского и женского – только это имело значение сейчас.
Она ответила на поцелуй сначала робко, потом с просыпающейся страстью. Она затрепетала – и фейерверк забытых ощущений, разбрызгивая ослепительно-яркие крошечные искры, разгорелся в нем. Он стиснул ее плечи, его руки скользнули по ее шее, пальцы запутались в волосах. Он жадно проглотил ее вздох и ответил стоном, мучительно желая...
Желая ее. Он желал ее так сильно, так вожделенно, как еще никогда не желал женщину. Ему хотелось вобрать в себя каждый изгиб ее тела, каждый ее вздох, вкус ее кожи. Всю ее без остатка. Его губы двигались, повторяя и запоминая форму ее губ. Тела их слились, и она оказалась под ним.
Неистовая, бешеная страсть овладела им. Она терзала его и рвала на части. И это было не просто внове – он еще не знал себя таким. Сердце его билось, как птица в кулаке, поцелуй стал глубже, а чувство более мучительным. Он уже не мог бороться с собой. Даже не пытался. Он смирился, видимо, это чувство, доселе неведомое ему, всегда жило где-то во мраке его сердца и только сейчас вырвалось наружу.
Его язык проник между ее губ, нетерпеливо и требовательно, и она ответила ему. Она впустила его. Доверчиво и невинно она приоткрыла рот. Там было сладко. Он почувствовал вкус шоколада. И еще какой-то пряный, теплый вкус, волнующий и возбуждающий; никакое, даже самое изысканное яство, не могло иметь такого вкуса. Но он уже не мог довольствоваться этим. Поцелуй ничуть не удовлетворил его. Желание обладать ею стало еще сильнее.
Дрожа всем телом, он оторвался от ее губ. Двинулся ниже: провел языком по ямочке на подбородке, слизывая шоколадную капельку, по шее.
Она тихо ахнула и, выгнувшись всем телом, прижалась к нему. Он не торопился. Он терся губами о ее горячую кожу, провел языком по маленькой впадинке, где сквозь нежную кожу просвечивала сонная артерия. Его губы почувствовали бешеное биение ее пульса. Зубами он захватывал ее кожу, осторожно и нежно покусывая. Она задышала прерывисто и часто, она выдохнула его имя. Прошептала его, как мольбу.
Он снова нашел ее губы, чувствуя, как растворяются его разум и тело в этом новом, таком трепетном и зыбком чувстве, которое уже выплеснулось за пределы обычного мужского вожделения. На этот раз ее губы мгновенно разомкнулись, впуская его. Его язык вошел внутрь и медленно закружил, исследуя чудную структуру ее рта. Его глубину. Влажную бархатистость. Горячую шелковистость.
Где-то еще звучал предостерегающий голос рассудка, такой чужой, такой неуместный сейчас, и он не внял ему. Он весь без остатка растворился в чудном кружении того сладостного и мучительного чувства, которое дарило ее тело, прижимавшееся к нему все плотнее и плотнее. Он ласкал языком ее рот, он слышал только ее невнятные, едва различимые стоны. Узнавал и ощущал только их.
А еще набухающую тяжесть в паху. Настойчивую и требовательную. Уже не существовало преград, разделявших их, они растаяли, как дым, и желание, подымавшееся в нем, рвалось вперед, как четверка резвых лошадей.
Его ладонь нашла округлость ее груди. Она сдавленно вскрикнула, от удивления и робости, когда его рука повторила эту нежную форму. Он исследовал шнуровку жесткого корсета и пределы его у подножия прелестных всхолмий, и от пальцев его не смогла стыдливая ткань платья скрыть их тепло и мягкость.
Подушечка безымянного пальца встретилась с ее соском, и он едва не обезумел, почувствовав, как набухает этот живой цветок от его прикосновения. Он вновь прильнул к ее губам, но даже жадный поцелуй не мог заглушить ее сдавленного возгласа, в котором были открытие и изумление.
И наслаждение.
Желание, острое и жгучее, пронзило его, взрывая, казалось, последние бастионы самоконтроля.
Она лежала под ним, и он, всем телом обнимая ее, вдруг вновь явственно услышал свой голос. Ты не посмеешь этого никогда, Ни сейчас. Ни потом. Она все поймет. Как ты скроешь от нее, что это с ней впервые? Тебе придется признаться, что ваш двухлетний брак – ложь. И она поймет, что ты лжешь ей во всем.
Если только ты не придумаешь какого-нибудь правдоподобного объяснения.
Да. Да, он обязательно что-нибудь придумает. Он снова ей солжет. И она снова поверит ему. Ведь она ничего не помнит. Не помнит и о том, как они любили друг друга. Она поверит любому объяснению, придуманному им. Она опьянена наркотиком, она не почувствует боли, а если даже почувствует, то наутро не вспомнит о ней.
Он поднял голову. Ужас пронзил его распаленное, затуманенное сознание.
Как он мог позволить себе такие мысли?
Он с трудом оторвался от нее и, тяжело дыша, оперся на локти. Мари не могла двигаться. Вся дрожа и дыша так же тяжело, как он, она безвольно лежала под ним, и взгляд ее был туманным – то ли от наркотика, то ли от поцелуев, то ли от того и другого вместе.
– М-м-акс? – прошептала она.
Он ошеломленно смотрел на нее. Черт возьми, что с ним происходит?
Ведь он был уверен, что это несложное поручение, которое никак не сможет всерьез тронуть его и уж, по крайней мере, не заставит изменить себе. Однако он изменился.
И изменился не к лучшему.
– Нет, – процедил он. – Нет. Я не хочу причинять тебе боль.
Ее щеки залились румянцем.
– Но ты... и не...
– Ты не понимаешь, – жестко ответил он и, отодвинувшись от нее, лег на спину.
Он лежал, прикрывая рукой глаза, задыхаясь, проклиная себя и не в силах осознать до конца, во что же он ввязался.
Никогда. Никогда больше он не позволит своим ночным фантазиям взять верх над разумом. Никогда не пойдет на самообман, пытаясь найти оправдание тому, что толкает его в ее постель.
А ведь он всегда считал себя человеком порядочным и честным. Но обманом принуждать Мари к тому, чтобы она вверила ему свою невинность – разве это не последняя степень низости? Кроме того, это нанесло бы ущерб делу.
А он всегда считал бы себя подонком.
И все это в угоду минутному порыву чувств.
Взбешенный собственной опрометчивостью, он сел, понимая, что нужно как-то объясниться с ней.
– Дорогая, послушай меня. Помнишь, я говорил тебе, что не стану... Мари!
Она лежала, не открывая глаз, и молчала.
– Мари!
Его пронзил страх. Не слишком ли много наркотика он дал ей?
– М-м-м, – промычала она, с трудом открывая глаза. – К-кажется, я засыпаю...
Ее невнятная речь и остекленевший взгляд подсказали ему, что время пришло.
Слава Господу, он наконец может приступить к допросу.
Он спасен. Ему не придется объясняться перед ней, почему они не могут заняться любовью. Спасибо Вульфу и Флемингу за это волшебное зелье. Одна капля микстуры спасла его от того, чтобы не расплескать полстакана лжи.
В отчаянии он посмотрел в небо.
– Вот и хорошо, Мари, – ровным голосом произнес он, стараясь не обращать внимания на напряжение, до сих пор сковывавшее его, и на гаденькое чувство в душе. – Я... м-м... я просто хочу спросить тебя кое-о-чем. Можно?
– Спросить... мож... мож-ж-но... – эхом отозвалась она. – М-м-м...
– Н-да. Ну что ж, тогда, что такое... нет... что ты можешь...
Легкая улыбка скользнула по ее припухшим, покрасневшим губам. Он смотрел на нее, и слова застревали у него в горле.
Он нервно взлохматил волосы. Ну давай же, д'Авенант. Хватит рассуждать и прикидывать, пора браться за дело. У тебя все получится.
Он стиснул кулаки и ледяной решимостью погасил бушевавший внутри огонь. Чем скорее он выполнит задание и положит конец этому «браку», тем лучше для всех. Он вернется в Англию. В прежнюю жизнь. Он забудет о ней.
Забудет, Просто нужно забыть ее – и как можно скорее.
– Что ты помнишь о соединении? – прошептал он, склоняясь над ней, – Скажи мне, Мари. Расскажи все, что знаешь.
Глава 9
Свою зловещую славу Бастилия завоевала много лет тому назад. Случайная прихоть короля или какого-нибудь его министра – и любая, даже самая аристократическая персона могла оказаться в этих мрачных стенах и сгинуть навсегда. Сейчас, если верить злорадным словам караульного, в этой древней темнице томилось несколько впавших в немилость приближенных короля, парочка бедолаг, имевших несчастье оказаться мужьями королевских фавориток, десяток-другой сочинителей и книгопродавцов, обвиненных в распространении бунтарских настроений, ну и, само собой, фальшивомонетчики, шпионы, убийцы и отравители.
И вместе с ними Арман ле Бон.
Он и сам не знал, к какой категории отнести себя. Мерзавец, растратчик, шарлатан, мошенник, уныло перебирал он! в уме. Любое из этих определений вполне годилось для него.
В темных подземельях Бастилии день ничем не отличался от ночи, и Арман уже не задавался вопросом, настало ли сейчас утро или пришла ночь.
Он начинал думать, что ему вряд ли когда-нибудь доведется снова увидеть восход солнца.
Сердце его беспокойно колотилось. Изящная гофрированная сорочка и парчовый камзол намокли от пота, ослабленный галстук болтался на шее. Он сидел неподвижно, впечатавшись в кресло и сжимая его ручку, только правая рука его нервно барабанила пальцами по атласно-гладкой поверхности орехового стола.
Дьявол! Разве не знал он с самого начала, что рано или поздно это произойдет? Ведь знал же, знал, но тем не менее сердце его сжалось от страха, когда час назад его разбудил караульный.
– Новость с улицы Капуцинов, месье. У вас будут посетители, – склонившись над ним, пробормотал маленький горбун с испещренной оспинами физиономией. Его дыхание было таким же смердящим, как и грязное тело.
Арман не стал спрашивать, что это за посетители и чего они хотят от него. Интуиция игрока, отточенная в шальных картежных салонах Версаля, подсказала ему, что на этот раз фортуна отвернулась от него.
Слишком долго сопутствовала ему удача. Только везением можно было объяснить тот факт, что он до сих пор жив. Ведь с того трагического дня прошел целый месяц.
Пальцы замедлили дробь, остановились. Арман закрыл глаза. Удача. Она всегда была с ним, потому-то он и уцелел в ту страшную ночь, когда его перевернувшаяся коляска с грохотом катилась под гору. Он отделался несколькими синяками и царапинами да кратковременной потерей сознания.
Хотя по всем правилам игры должен был погибнуть.
Он прислонил голову к склизлой каменной стене. Чувства во сто крат сильнее страха снова настигли его. То были угрызения совести. И скорбь. Ее свинцовую тяжесть он ощущал и днем и ночью, во сне и наяву.
Вероника. Он помнил улыбку, озарявшую ее лицо всякий раз, когда она хвасталась своими кавалерами, насмешливый блеск ее глаз, когда она принималась поддразнивать его или Мари. Помнил ее немой восторг при виде очередной дешевенькой безделушки, которые он привозил ей из Версаля.
С юным, несокрушимым оптимизмом смотрела она в будущее, веря, что оно несет им всем счастье.
И вот ее нет. Ушла. Навсегда.
И в этом виноват он.
Боль пронзила его сердце. Он сжал кулаки, превозмогая ее. Он бы отдал все, чтобы вернуть тот день, когда впервые встретился в Версале с Шабо. Вернуть и все изменить. И начал бы он с себя: с собственной жадности.
Глупой, бессмысленной жадности.
Рывком поднявшись с кресла, он прошел к двери. Дверь была заперта. Господи! Сумма, которую предложил ему тогда Шабо, так ошеломила его, что он даже не поинтересовался у него, кто он таков и для чего ему удобрение. Отдав образец удобрения и получив свои деньги, он тут же направился к лучшему портному Версаля.
Думая, как обычно, только о себе.
Он тщеславно тешил себя надеждой, что именно он, Арман ле Бон, восстановит былое могущество рода ле Бонов, меж тем как позаботиться следовало бы о восстановлении репутации семьи.
Он прошел на место и, глядя на дверь, медленно опустился в кресло, как вдруг ощутил, что в его душе пробуждается какое-то новое, неведомое чувство, какая-то холодная решимость, почти что... бесстрашие.
Если Шабо потерял терпение и теперь намерен лишить его жизни за то, что Арман целый месяц водил их за нос, что ж, значит, так тому и быть. У него осталась только одна сестра, и он обязан уберечь ее.
Пусть даже ценой собственной жизни.
Арман сделал глубокий вдох, пытаясь унять учащенно бьющееся сердце. Он достойно встретит уготованную ему смерть.
Когда он впервые очнулся и обнаружил, что находится под стражей, эти люди показались ему необыкновенно сердечными. Они беспрестанно извинялись, со скорбью на лицах сообщили ему, что Вероника погибла, а Мари получила серьезные повреждения головы и потеряла память. Они уверяли, что поместили ее в лучшую лечебницу Парижа.
Шабо был так любезен, что пожелал лично, вместе со своим лейтенантом Гайаном, сопроводить Армана в Бастилию – разумеется, ради его же «безопасности», где его ждут прекрасно укомплектованная химическая лаборатория и несколько ассистентов из университета. Они очень сожалеют, но его дом сгорел, и поэтому не будет ли он так добр воспроизвести свое удобрение в их лаборатории. И по возможности быстрее. У них, к сожалению, не осталось ни крошки из того образца, который он дал им... Но ведь ему не составит труда создать его заново, не так ли?
Арман бормотал в ответ что-то невразумительное. Тогда они принялись взывать к его патриотизму. Упомянули как бы невзначай о полученной им сумме, сказали, что его величество щедро вознаградит «труды молодого гения».
Ни у кого из них даже не возникло подозрения, что тот, которого они считают гением, ни черта не смыслит в химии.
Он отказался от сотрудничества, и не прошло и дня, как их любезности перешли в угрозы. Если он не сделает этого, то поплатится жизнью, сказали они. Не только своей, но и жизнью сестры.
Последний аргумент явился решающим. Рисковать жизнью второй своей сестры он не имел права. Пока они не заподозрили, что удобрение создала она, она была в безопасности. Может быть, ей удалось бы даже сбежать из лечебницы. Он хорошо знал сестру: любое посягательство на ее свободу вызывало в ней протест. Неважно, помнит она что-нибудь или нет, но она сделает все, чтобы вырваться на волю.
Он приступил к работе, предупредив, что контузия повлияла на его мыслительные процессы, и без записей работать ему будет непросто, так что рассчитывать на скорый результат нельзя, им придется набраться терпения. С помощью ассистентов и тех скудных представлений о химии, которые он вынес, наблюдая сначала работу деда, а потом Мари, ему даже удалось ввести их в, заблуждение.
До поры до времени.
Арман развалился в кресле, так чтобы со стороны казалось, что он просто отдыхает. Они, конечно, уже поняли, что он не в состоянии дать им ничего мало-мальски стоящего, сообразили, что автором удобрения является кто-то другой, И решили, вероятно, что пора кончать тянуть волынку.
Странное, необъяснимое удовольствие доставила ему мысль о том, что они сделают с ним, когда он откажется назвать им имя настоящего автора. Вспоминая пустые голубые глаза Шабо, от которых веяло ледяным холодом, он не сомневался, какова будет его реакция.
Пытки.
Арман набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Жуткий свистящий звук эхом отдавался в каменных стенах и потолке. Он назовет им какое-нибудь вымышленное имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42