Образ Лили неотступно преследовал его, она лишала его рассудка, она была здесь, с ним, в его мыслях, в его крови — и в его сердце.
Когда она совсем недавно лежала под ним и он сжимал ногами ее бедра, когда она, задыхаясь, спросила гортанным голосом, не собирается ли он прямо сейчас осуществить свою месть, он с трудом удержался от того, чтобы не сделать это прямо в тот момент! И только те самые пресловутые правила поведения, которых он до сих пор неукоснительно придерживался, спасли ее — и то ненадолго. Ибо стоило ей опять произнести очередную колкость, как он тут же воспользовался этим малоубедительным предлогом для ответных действий и поцеловал ее. Мокрая одежда облепила ее тело, от чего оно казалось обнаженным, и его охватило желание. Однако стоило ей шевельнуться, как он выпустил ее из рук, опасаясь того, что мог сказать или сделать в следующее мгновение, и поспешно удалился.
Он направлялся в ванную, когда внезапно раздался страшный грохот, возвещавший о появлении Лили. Он немедленно бросился в парадный вестибюль и застал ее там стоявшей с выпученными от ужаса глазами, а грязь ручейками стекала с ее рук и одежды на пол.
За обедом она старательно избегала смотреть в его сторону, не отрывая своего прелестного личика от тарелки, словно хотела испытать его решимость вести себя достойным образом. Эта женщина проникла в его кровь гораздо глубже, чем простая лихорадка. Скорее она была для него чем-то вроде малярии, которая остается в скрытом состоянии недели, месяцы, даже годы, а потом вдруг снова вспыхивает с убийственной силой. И так же как в случае с малярией, он сильно сомневался, удастся ли ему когда-нибудь окончательно от нее избавиться. Немного самоконтроля — вот и все, на что он был способен.
Эйвери поднялся с кресла и стал расхаживать взад-вперед по комнате, потом подошел к окну и выглянул наружу. Двумя этажами ниже из окна библиотеки лился яркий свет. Он вынул из кармана позолоченные часы Карла. Даже эта вещица, которую он хранил как память о своем дорогом погибшем друге, теперь напоминала ему о ней.
Он защелкнул крышку часов. Кто мог бодрствовать в столь поздний час? Бернард? Мальчик как-то сказал ему, что любит засиживаться допоздна за книгами. Пожалуй, он не откажется от компании, а Эйвери был рад любой возможности отвлечься от назойливых мыслей.
Он натянул на себя рубашку, даже не удосужившись застегнуть ее как следует, и, выйдя из комнаты, направился вниз по лестнице. Он не стал зажигать свечу, так как и без того отлично видел в темноте. Уже на самой нижней ступеньке его внимание привлек слабый свет, проникавший в коридор из гостиной.
Эйвери нахмурился. Неужели все семейство, будь оно неладно, состояло из одних лунатиков? Очевидно, это была Лили. Осторожно, чтобы случайно ее не потревожить, он приоткрыл дверь и заглянул в комнату
Франциска лежала на диване, свернувшись калачиком и подложив ладонь под щеку, и сладко спала. На столике рядом с ней догорали две свечи. Волосы ее растрепались, дорогое платье было помято и сбилось набок. На полу возле дивана стоял наполовину опустошенный графин, а рядом с ним валялась хрустальная рюмка, возле которой виднелось небольшое темное пятно.
Эйвери на цыпочках подошел к Франциске, поднял ее на руки, бережно пронес по коридору мимо библиотеки в отведенные ей апартаменты, так же бережно уложил на большую пуховую постель и зажег свечу, чтобы, проснувшись, она не перепугалась до смерти, увидев себя в незнакомом помещении. Затем накрыл ее одеялом и откинул с лица волосы.
— Спокойной ночи, мисс Торн, — пробормотал он, и тут что-то заставило его обернуться.
Лили стояла в дверях, сияние свечей отражалось в ее темных глазах. Приложив палец к губам, Эйвери протиснулся мимо нее, схватил за запястье и вывел в коридор, затем беззвучно закрыл дверь и увлек ее за собой в библиотеку.
— И часто с ней такое случается? — спросил он.
В его мягком голосе не было ни малейших следов укора — только легкая грусть. Она прежде не думала — да что там, даже представить себе не могла, — что мужчины способны проявить столько сердечной теплоты. Она вправе была ожидать от него презрительной усмешки при виде подобной слабости в женщине много старше его самого или хотя бы выражения неодобрения и досады на лице. Однако она не увидела ничего, кроме сострадания, и это наполнило ее душу страхом. Сила — и нежность.
— Часто ли с ней такое случается? — повторил он.
Эйвери стоял совсем близко от нее — так близко, что Лили даже смогла разглядеть крошечные рыжие пятнышки в его зрачках. Она покачала головой — не столько в ответ на его вопрос, сколько для того, чтобы собраться с мыслями.
— Нет, не очень. Наверное, это летние грозы так влияю на ее настроение.
Эйвери пригладил рукой волосы, и тут она заметила, что рубашка его расстегнута, открывая взору сильную мускулистую грудь. То, что он не придавал никакого значения своему внешнему виду, свидетельствовало о его озабоченности состоянием Франциски.
Он был прекрасен в это мгновение. Густая темная поросль покрывала его широкую грудь, а кожа казалась безупречно чистой, если не считать двух неровных багровых рубцов на груди, исчезавших под складками рубашки.
Прежде чем Лили осознала, что делает, она притронулась пальцами к шраму. Эйвери поморщился и отпрянул с таким видом, словно она прикоснулась к нему раскаленным железом. Его рука взметнулась вверх, как если бы он отражал нападение. Не обращая внимания на его реакцию, она подошла еще ближе и снова провела рукой по израненной груди. На сей раз он даже не пошевелился.
— Значит, тигр не был выдумкой?
— Что? — Он посмотрел на ее пальцы, которые слегка надавили на кожу чуть повыше левого соска, и нехотя произнес:
— Да. Я действительно видел тигра.
— И он на самом деле вас помял?
— Да. Только не он, а она. Это оказалась тигрица.
Ей пришлось убрать руку с его груди. Сам он начисто утратил способность рассуждать. Ее запах, всегда такой приятный и нежный, вызывал головокружение, и ему казалось, что он даже чувствует его вкус. Этот запах, сопровождаемый другим, более тонким ароматом, заполнил узкое пространство между ними, и Эйвери вдыхал его в себя и не мог надышаться.
И вдруг все это кончилось. Лили вернулась к креслу за письменным столом и устало опустилась на него, словно только что потерпела поражение в схватке.
— Зачем вам это было нужно? Эйвери пожал плечами.
— Сам не знаю, — откровенно признался он. — Все равно мне ничего другого не оставалось. Я не собирался безвыездно торчать целых пять лет в Лондоне в ожидании Милл-Хауса. Я уже и так слишком долго его ждал.
Чувство вины, которое в течение пяти лет она прятала в самый дальний уголок своей души, выплеснулось на поверхность и затопило ее. О да, конечно, Лили и раньше знала, что где-то в Англии жил молодой человек, лишившийся наследства по прихоти старого эгоиста, однако она ни разу не задумалась, какие чувства он должен был испытать, узнав о решении Горацио. Теперь она это поняла. И даже несмотря на то что она была преисполнена намерения бороться за этот дом — ее дом — и в конце концов получить его, она не могла не отдавать себе отчета в чудовищной несправедливости и даже порочности подобного поступка. Если бы только существовал способ устроить дело так, чтобы они оба оказались победителями…
— Я не… я не уступлю его вам, вы сами знаете, — тихо сказала она, поймав на себе его взгляд.
— Да, знаю, — ответил он коротко. Никаких громких фраз, никаких обвинительных речей — просто признание того факта, что между ними пролегла непроходимая пропасть. — И я тоже не уступлю его вам — если только в моих силах будет вам помешать.
Лили кивнула. Эйвери направился к столу, одновременно застегивая на ходу рубашку. Он окинул взглядом мебель и картины с той же нежностью, с какой недавно смотрел на Франциску.
— Вы тоже любите этот дом, — заметила она.
— Да, — ответил он тихо. — Милл-Хаус чем-то напоминает друга, которого вы знали еще в юности и не уверены в том, что ваша привязанность к нему по-прежнему глубока. Однако стоит вам увидеться с ним снова, как вы вдруг обнаруживаете, что те перемены, которые произошли с вами обоими за эти годы, не только не разлучили вас, но, напротив, еще больше сблизили. Когда я вернулся сюда после долгих странствий, то увидел дом, совершенно непохожий на тот, что остался в моей памяти с детства. Тот дом представлялся мне настоящим дворцом, стоящим посреди зелени парка. Но теперь Милл-Хаус кажется мне прекраснее любого сказочного замка, потому что он настоящий. — Он бросил на нее быстрый взгляд, желая убедиться, что она его поняла. — Он совсем как человек, со своими странностями и причудами — вроде того плюща, который упорно не желает покидать свой пост над парадной дверью, или камина в гостиной, который начинает дымить каждый раз, когда дует северо-западный ветер. У него даже есть свои излишества, вроде витражного стекла в окне эркера или бального зала на втором этаже. — Эйвери грустно улыбнулся. — Он прост и надежен, прочен и жизнестоек. Он не ощущает ни бремени веков, которое давит на его обитателей, ни лоска новизны, который заслоняет собой присущие ему достоинства. — Он пожал плечами. — Одним словом, это место, где человек может спокойно жить, работать и отдыхать. Настоящий дом.
У меня никогда не было дома. У меня никогда не было семьи, — продолжал он после короткой паузы. В его словах не чувствовалось жалости к себе — это была просто констатация факта. — Милл-Хаус должен стать для меня и тем и другим. Моим домом и моим наследством. Местом, где я хотел бы растить своих детей, а они, в свою очередь, — моих внуков и правнуков.
Лили совсем не обидело его последнее заявление. Она бы сама использовала те же самые выражения.
— Значит, вы мечтаете о семье?
— А вас это удивляет? О да, я очень хочу иметь детей. Много детей. Достаточно для того, чтобы вымести всю пыль из спален на верхнем этаже.
Лили улыбнулась.
— У каждого ребенка должен быть старший брат, чтобы ему подражать, и младший, чтобы его учить, — продолжал он, — одна сестра для того, чтобы ею восторгаться, а другая — чтобы ее поддразнивать, и еще малышка в придачу, чтобы ее баловать. В школе я часто слышал, как мои одноклассники жаловались на своих родных, и проклинал их в душе за глупость, до такой степени я им завидовал. Мне чертовски хотелось иметь настоящую семью.
Эйвери внимательно посмотрел на Лили.
— А вы сами? Вы ведь, кажется, тоже были единственным ребенком у родителей?
Она ответила ему не задумываясь, словно вдруг обрела голос после целой вечности молчания:
— Нет. У меня есть брат и сестра, которых я никогда не видела.
Глава 18
— Я вас не понял, — нахмурился Эйвери.
Теперь уже слишком поздно было брать свои слова обратно, слишком поздно было пытаться подавить нахлынувшую боль от сознания того, что ей всю жизнь приходилось видеть муки родной матери.
— Моя мать вышла замуж, когда ей было всего шестнадцать. — Заметив удивленное выражение на лице Эйвери, она покачала головой:
— Нет, не за моего отца. За некоего мистера Бентона, владельца переплетной мастерской. У нее было от него двое детей, мальчик и девочка, Роланд и Грейс. Она оставила его, когда ей исполнилось девятнадцать лет.
— Почему?
— Этого я не знаю, — ответила Лили. Она и впрямь слишком многого не знала, но и того, что ей было известно, оказалось более чем достаточно. — Моя мать говорила мне, что она не могла больше с ним жить. Если бы вы знали мок мать, ее силу духа, верность долгу и твердые нравственные принципы, то наверняка согласились бы с тем, что у не имелись веские причины для разрыва.
Эйвери кивнул. Он не знал мать Лили, зато достаточно хорошо знал ее дочь. Если Лили унаследовала ее характер, то эта женщина, без сомнения, должна была отличаться редкой отвагой.
— И где же сейчас ваши родные? — спросил он. — Почему вы ни разу с ними не встретились?
— Я понятия не имею, где они. — То выражение опустошенности, с которым Лили произнесла эти слова, свидетельствовало о давней зияющей ране в ее душе. — Вскоре после ее ухода мистер Бентон разыскал ее и забрал с собой детей. Он поклялся, что она никогда больше их не увидит. И он не солгал.
Ему казалось непостижимым, как мать могла позволить отнять у нее своих собственных детей.
— Неужели они так мало для нее значили, что она не стала за них бороться?
— Мало? — эхом отозвалась Лили. — Ее сердце было разбито. Каждый день в течение многих недель она приходила к дверям его дома, лишь бы снова их увидеть, и каждый раз появлялась полиция и уводила ее силой, и тем не менее на следующий день она снова туда возвращалась. Так продолжалось до тех пор, пока мистер Бентон не нашел судью, который распорядился поместить ее в лечебницу для душевнобольных.
Она сложила руки на столе — пожалуй, слишком аккуратно.
— Мой отец входил в совет директоров, который осуществлял надзор над лечебницей. Там он встретил ее и тут же понял, что она не была безумна — или, быть может, безумна, но только от горя, после чего добился через суд, чтобы ее выпустили. Но к тому времени, когда она вышла на свободу, мистер Бентон уже перебрался вместе с детьми в Австралию.
Подобное варварство просто не укладывалось у него в голове.
— Они не могли заточить ее в лечебницу для душевнобольных только потому, что она хотела видеть своих детей.
В ответной улыбке Лили было гораздо больше горькой мудрости, чем позволяли ее годы.
— Законы с тех пор изменились, — возразил Эйвери. — Сегодня женщина имеет право требовать развода. Она может подписывать контракты, распоряжаться собственностью…
— Но не своими детьми, — перебила его Лили. Заметив на его лице недоумение, она добавила:
— Дети от законного брака являются собственностью — собственностью, принадлежащей мужчине. Если мужчина сочтет, что его жена недостойна воспитывать детей, он вправе забрать их у нее, и закон окажется на его стороне.
Да, подумал пораженный Эйвери, как он мог забыть те долгие месяцы в школе и еще более долгие недели каникул, когда он и другие сироты из аристократических семей слонялись без дела по опустевшим дворам Харроу? Он был собственностью — что верно, то верно. Никому не нужным хламом.
Взгляд Лили был прикован к ее рукам, которые теперь она крепко стиснула, словно религиозный фанатик во время молитвы, так что даже побелели костяшки пальцев.
— Но ведь могла же она хоть что-то предпринять! — настаивал он.
— Нет. Женщина не имеет права требовать возмещения ущерба. У нее не было никаких средств, кроме… — Она замолчала, густо покраснев.
Тогда он понял — понял так же отчетливо, как если бы Лили сама ему все объяснила. Ему нетрудно было распознать в ее смущении горечь, доставшуюся ей по наследству от матери — женщины, у которой насильно отняли детей, а саму ее поместили по ложному обвинению в лечебницу для душевнобольных. Ему достаточно было одного взгляда на Лили, чтобы догадаться о том, какого рода месть избрала ее мать, как будто он услышал об этом от самой Лили. Она сделала все от нее зависящее, чтобы мистер Бентон никогда больше не смог вступить в законный союз ни с одной женщиной.
За окном неумолчно шумел дождь, а здесь, в доме, пламя свечей усыпало звездами погруженную в ночной мрак комнату.
— Они так и не были официально разведены?
Лили покачала головой. Неужели эта девушка до сих пор не осознала, как несправедливо с ней обошлись? Подобный эгоизм выглядел в его глазах просто чудовищным.
— Почему? — спросил он. — Ваша мать легко могла избавиться от мужа на том основании, что он ее бросил. Почему она не вышла замуж за вашего отца?
Он не имел права задавать ей подобные вопросы, а тем более требовать от нее ответа.
— Неужели вам не понятно? — Лили подняла на него глаза. Золотистое пламя отражалось в ее зрачках, и они светились в темноте, как глаза кошки. — Незамужняя мать — единственный опекун своего ребенка. Моя мать и без того уже потеряла двоих детей. Она не хотела лишиться еще одного.
— А как же ваш отец? Разве он не должен был…
— Мой отец был человеком разумным. Он согласился с ее решением. — Слова Лили, такие спокойные и холодные, прервали его страстные обличения в адрес ее отца, смирившегося с таким нетерпимым положением вещей. — Он все понял.
Понял? Понять в данном случае не значило смириться. Несправедливость подобного решения глубоко поразила Эйвери и причинила ему боль. Он сам никогда бы не согласился на такой вариант в отличие от отца Лили, и она прекрасно об этом знала.
Он принялся расхаживать по комнате. Пламя свечей, тихо догоравших в канделябрах, металось от легкого дуновения ветерка.
— Она пыталась найти своих детей? — спросил он.
Внезапно боевой дух покинул Лили. Ее опущенная голова, безвольно лежавшие на столе руки говорили о ее крайней усталости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32