«С чего бы это они суетятся на ночь глядя?»…
Шлюпка пристала как раз напротив крепости. На берегу уже нетерпеливо вышагивал знакомый оягода с двумя чиновниками. Он низко поклонился и просил немного подождать. В крепости, мол, не все готово к торжественному приему.
Головнин ответил непринужденно:
— Поспешать некуда, мы покуда шлюпку вытащим, чтобы волной не подбило.
Матросы вынули из шлюпки три стула и подарки для японцев. Васильева Головнин оставил у шлюпки:
— Присматривай, мало ли что, дашь знать на шлюп. Утро стояло безоблачное, вдали через пролив просматривались горные цепи острова Мацмай.
— Торговлю на Мацмае ведут ваши купцы с другими островами? — поинтересовался он у исправника.
Тот как-то странно пригнул голову, неохотно пробормотал что-то себе под нос и, приглашая гостей, протянул обе руки в сторону крепости…
Войдя в ворота, Головнин изумился. Относительно небольшая площадка. С правой стороны вдоль ограды сидели на корточках три-четыре сотни вооруженных солдат. Центральную палатку окружали со всех сторон не одна сотня курильцев с луками.
«Когда они успели собрать столько войска?» — невольно подумал Головнин, а Мур, нервно передернув плечами, пробормотал вполголоса:
— Не по душе мне, Василий Михалыч, такое скопление японцев.
Исправник семенил впереди, указывая дорогу в палатку, а сзади шагали два чиновника.
Против входа на стуле с важным видом сидел главный начальник в богатом шелковом платье, в воинских доспехах и двумя саблями за кушаком.
За спиной главаря на полу сидели три оруженосца, с копьями, ружьями и шлемами. Рядом с ним, на стуле пониже, сидел второй начальник. Офицеры сели на принесенные стулья, а матросы устроились сзади на низенькой скамеечке.
После взаимных приветствий гостей для начала угощали чаем, принесли трубки и табак, начали неторопливо расспрашивать о чинах и именах. «Знакомо ли морякам имя Резанова, есть ли у русских суда, подобные шлюпу?»
— Много есть, — не без гордости оповестил Головнин, — в Охотске, Камчатке, Америке.
Японцы цокали от удивления языками, рассматривали привезенную Головниным карту всего света, ножи, безделушки, пиастры.
Мур как-то невзначай выглянул в дверь и прошептал за спиной:
— Солдатам на площади раздают сабли.
«Пустое, — подумал Головнин, — Мур что-то путает». Но тут же Головнина насторожило — младший начальник вдруг вышел из палатки и, вернувшись, что-то прошептал главарю. Тот встал и хотел уйти. Головнин и гости тоже поднялись, намереваясь уйти, но главарь их успокоил, сам уселся на место и велел подавать обед.
Моряков угощали рисовой кашей, рыбой с причудливым соусом, зеленью и пряностями, другими вкусными блюдами и как обычно саке.
Главарь между тем снова порывался выйти, но, увидев, что гости привстали, начал что-то тихо говорить, не поднимая головы.
Алексей перевел:
— Он говорит, что не может снабдить нас ничем без повеления мацмайского губернатора, — Алексей испуганно взглянул на Головнина, — а пока пришлет ответ губернатор, начальник хочет оставить в крепости одного аманата — заложника.
«Эк куда гнет, скотина», — привстал Головнин.
— Передай ему. Ответ губернатора через месяц вернется, мне уходить нынче надобно в море. Никаких офицеров оставлять у него не стану.
Головнин повернулся, чтобы уйти, но японец вскочил, схватился за саблю и, жестикулируя свободной рукой, начал что-то кричать, повторяя слова: «Резонато! Николаи Сандреич!» Потом неожиданно провел рукой по брюху сверху вниз.
«Это он Резанова и Хвостова поносит», — пронеслось в голове у Головнина, а растерявшийся Алексей быстро переводил:
— Начальник сказал, что если хоть одного из нас выпустит из крепости, то ему самому брюхо разрежут.
— Мигом на шлюпку! — крикнул Головнин. Отшвырнув стул, он выхватил шпагу и, размахивая ею, бросился к выходу. Следом за ним побежали остальные.
Японцы в палатке сначала опешили, а потом схватили скамейки и начали бросать под ноги убегавшим.
На дворе толпа солдат вначале тоже расступилась, но едва моряки подбежали к воротам, под ноги к ним полетели поленья дров, копья. Сзади грянул ружейный залп. У Хлебникова свалилась шляпа…
— Вперед! — раздался властный голос командира. Он мельком оглянулся. — «Так и есть, Мура и Алексея схватили» — и бросился к спасительной воде. Но что за наваждение!
За три часа, пока их не было, океан отступил. Мощный отлив оставил шлюпку плотно сидящей в гальке саженей на пять от воды и никакими силами ее не сдвинуть с места.
Командир «Дианы» с яростью ударил кулаком по планширю. «Так! Рок привел меня к предназначенному мне концу; последнего средства избавиться мы лишились; погибель наша неизбежна!»
Сотни вооруженных солдат кричали, размахивая саблями, копьями, палками, сжимая кольцо вокруг пятерых моряков. Головнин бросил шпагу. «Сопротивляться бесполезно»…
Десяток рук схватили их и потащили, избивая, в крепость, один из солдат взмахнул железной палкой и несколько раз ударил командира по плечу…
В крепости первым делом их «поставили на колени и начали вязать веревками, в палец толщины, самым ужасным образом, а потом еще таким же образом связали тоненькими веревочками, гораздо мучительнее. Японцы в этом деле весьма искусны».
Затем поволокли всех вместе в дальний лес. Взобравшись на крутой обрыв, Хлебников, оглянувшись, вдруг увидел шлюп.
— Василий Михалыч! — долетел его охрипший голос. Гляньте последний раз на нашу «Диану»!
«Боже мой, — думал я, — что значат эти слова? Взгляните в последний раз на Россию; взгляните в последний раз на Европу! Так. Мы теперь люди другого света. Не мы умерли, но для нас все умерло. Никогда ничего не услышим, никогда ничего не узнаем, что делается в нашем отечестве, что делается в Европе и во всем мире».
Через две версты вдали загрохотали пушечные выстрелы. «Диана», прощаясь, салютовала своему командиру…
Пленников безжалостно подгоняли. У них опухли руки, ноги, лица, из носа и рта пошла кровь. Головнин уже хотел покончить с собой, бросившись в реку, но потерял сознание…
Темной ночью русских моряков привели на берег пролива, привязали каждого к доске, уложили на дно лодки и перевезли через пролив на остров Мацмай. Лодки затем потянули за веревки вдоль побережья к югу и где-то у перевала выгрузили пленников на берег. Начался утомительный переход через горные вершины, перевалы, лесные чащи, крутые каменистые склоны, глубокие ущелья.
Спустя десять дней пленникам впервые развязали руки, и они «в первый раз ели собственными своими руками».
Глядя виновато на спутников, командир признавал правоту матросов, изредка, вполголоса упрекавших его за плен, и в то же время он ощущал сочувствие офицеров. «Великодушные поступки Мура и Хлебникова при сем случае еще более терзали дух мой: они не только не упрекали меня в моей неосторожной доверенности к японцам, ввергнувшей их в погибель, но даже старались успокаивать меня и защищать, когда некоторые из матросов начинали роптать, приписывая гибель свою моей оплошности».
…Больше тысячи верст под конвоем прошагали тернистым путем россияне. За долгий путь командир «Дианы» не раз вспоминал случившееся, размышлял, подбадривал товарищей. Временами разное лезло в голову, но он не терял теперь присутствия духа. «Мысль о вечном заключении ужасала меня в тысячу раз более, нежели самая смерть. Но как человек и в дверях самой гибели не лишается надежды, то и мы утешали себя мечтою, не представится ли нам когда-нибудь случай уйти».
Когда невольникам развязали руки, Головнин не изменил своей натуре. Он начал вязать дневниковую летопись из ниток. Из рукавов и полы сюртука он выдергивал белые и черные нитки и связывал их в единую цепочку узелками. Мрачные события запоминались черными узелками. Их было больше. Редкие мгновения радости отмечались белыми…
По пути удивляло дружелюбное отношение простых японцев в деревнях. На ходу они совали пленникам лепешки и пироги, на редких привалах потчевали родниковой водой и даже приносили тайком сакэ…
Спустя два месяца после захвата пленников поместили в специально построенную для них тюрьму в городе Хакодате. Они «увидели большой, почти совсем темный сарай, в котором стояли клетки, сделанные из толстых брусьев, совершенно подобные клеткам птичьим, кроме величины; притом темнота не позволяла обозреть их вдруг». Головнина посадили в отдельную клетку. Потянулись томительные месяцы неволи. К заключенным приставили разбитного японца Кумаджеро, которого следовало обучать русскому языку, как переводчика, а через неделю начались допросы у градоначальника. Дотошный чиновник выпытывал у каждого моряка всю подноготную, начиная с отца и матери… Иногда они удивлялись: почему вы служите на одном корабле, будучи из разных городов?
— Мы служим не своим городам, а всему отечеству, — не без гордости отвечали россияне.
На втором допросе десятки раз спрашивали о Резанове и Хвостове. В третий раз градоначальник вынул из-за пазухи несколько бумаг. Одну из них он передал через чиновника и предложил прочитать. Взглянув на листок, моряки встрепенулись, а Мур «упав на колени и приложив письмо к лицу, горько плакал».
И немудрено. Это была первая весточка с воли, с борта родной «Дианы». «Боже мой! — писали друзья. — Доставят ли вам сии строки и живы ли вы? Сначала общим мнением всех оставшихся на шлюпе офицеров, утверждено было принимать миролюбивые средства для вашего освобождения; но в самую сию секунду ядра с крепости пролетели мимо ушей наших на дальнее расстояние через шлюп, отчего я решился произвести и наш огонь. Что делать? Какие предпринять средства? Малость наших ядер сделала мало впечатления на город; глубина не позволяла подойти ближе к берегу; малочисленность наша не позволяет высадить десант, и так, извещая вас о сем, мы предприняли последнее средство: поспешить в Охотск, а там, если умножат наши силы, то возвратимся и не оставим здешних берегов, пока не освободим вас или положим жизнь свою за вас, почтенный начальник, и за вас, почтенные друзья. Если японцы позволят вам отвечать, то предписывай, почтенный Василий Михайлович, как начальник; мы все сделаем на шлюпе; все до одного человека готовы жизнь свою положить за вас. Июля 11 дня 1811 года.
Жизнью преданный Петр Рикорд.
Жизнью преданный Илья Рудаков. и проч. и проч. »…
В петровском Уставе Морском предусмотрена замена командира корабля в плавании, ежели он убит в бою, не дай Бог помрет или ранен тяжело и не в силах управлять кораблем. На «Диане» произошел редкий случай. При живом и здравствующем капитане, находящемся от своего родного корабля всего в пяти-десяти кабельтовых, в командование шлюпом вступил его боевой заместитель Петр Рикорд.
Покидая коварную бухту у Кунашира, моряки по праву окрестили ее навечно заливом Измены.
Первым встретил Рикорда в Охотске его и Головнина старинный приятель, командир порта, капитан 2 ранга Михаил Миницкий. Дружба тянулась нитями издалека, из стен Итальянского дворца в Кронштадте, с кадетских времен.
В первый же день, выслушав горестную историю и видя настойчивость товарища, Миницкий коротко сказал:
— Пиши рапорт на меня.
Командир порта сел рядом и, заглядывая в писанину Рикорда, не откладывая дела, строчил донесение Иркутскому губернатору Николаю Трескину.
Из рапорта капитан-лейтенанта П. Рикорда начальнику Охотского порта: «11-го числа в 8 часов поутру по обещанию своему наш командующий вместе с мичманом Муром и штурманом Хлебниковым на 4-х весельном яле поехали в город. На морском берегу встретили их японские чиновники и после продолжительной по азиатскому манеру церемонии мы увидели в зрительную трубу их шествие в городские ворота в сопровождении великого числа людей и японских чиновников.
Возможно ли было предузнать, что мы их видим в последний раз? Насильственные в глазах наших совершившияся японцами поступки не оставили ни малейшего сомнения к утверждению печальной истины, что начальник наш, вместе с гг. офицерами и 4-ю человеками матрозов, силою в их селении задержаны.
После такого яснаго со стороны японцев неприятельскаго к нам расположения я не предвидел никаких возможных средств к проведыванию об настоящей участи наших нещастных ими захваченных, поступить же силою — разорить только ничего незначущее в разсуждении нашей потери селение, а через те жизнь наших нещастных подвергнется явной величайшей опасности».
Наутро донесение командира порта отправилось в далекий Иркутск, а друзья коротали время за чаркой, прислушиваясь к порывам осеннего ветра, бросавшего пригоршни воды в окно.
— Теперь вся надежда на Петербург, — вздыхал Рикорд, не переставал размышлять о случившемся. Днями он находился на шлюпе, начали разгружать судно, готовить к зимней стоянке, вечерами сходил на берег, гостил у Миницкого.
— Образуется, брат, не тревожься, — успокаивал товарища командир порта. — В Петербурге, чаю, Сарычев в сих делах не новичок, он волокитить не станет.
— Добро бы так, — не успокаивался Рикорд, — а ежели чиновники в губернии проспят? А ну как бумаге ход не Дадут?
Спустя две недели, убедившись, что шлюп готов к зимней стоянке, неугомонный Рикорд объявил Миницкому.
— Вот что, Михаил Иваныч, дай-ка мне лошадку, ежели сможешь, какого проводника. Отправлюсь-ка я в Иркутск, а оттуда, быть может, и в Петербург. Вся судьба Василия Михайловича и других людей на моей совести. Кто еще об них станет печтись?
Миницкий особенно не отговаривал, но засомневался:
— Ты-то в жизни верхом на жеребце скакал? Нет. А сие, братец, не на собаках ездить, набьешь задницу, света не взвидишь.
— Еще что, — смеялся Рикорд, — ради товарищей своих такую малость не стерпеть.
В распутицу, за тысячи верст поскакал верхом на лошади неуемный моряк наладить выручку пленников.
По лесным просекам, горным тропинкам, перевалам, переправам, неухоженным дорогам трясся в седле Петр Рикорд.
О них, истерзанных российских трактах, метко заметил поэт:
Бог метелей, бог ухабов
Бог мучительных дорог,
Станций — тараканьих штабов
Вот он, вот он русский бог.
Какие же испытания выпали Рикорду, который делился впечатлениями о поездке: «… сия сухопутная кампания была для меня самая труднейшая из всех совершенных мною; вертикальная тряска верховой езды для моряка, привыкшего носиться по плавным морским волнам, мучительнее всего на свете! Имея в виду поспешность, я иногда отваживался проезжать две большие в сутки станции, по 45 верст каждая; но тогда уже не оставалось во мне ни одного сустава без величайшего расслабления; самые даже челюсти отказывались исполнять свою должность».
Иркутск встретил Рикорда сибирским морозцем, а гражданский губернатор Николай Трескин и вовсе охладил пыл капитан-лейтенанта.
— При всем моем расположении к вам и участию в судьбе ваших друзей-моряков, во-первых, до Петербурга вы на перекладных не менее трех месяцев добираться будете, а подорожную я вам не могу выдать без ведома генерал-губернатора.
Но Трескин говорил искренне. Он в Иркутске был в подчинении у генерал-губернатора Сибири Ивана Пестеля, а тот, узнав в чем дело, рассудил по-своему.
— Вам, господин капитан-лейтенант, надобно быть здесь, ближе к морю. Бумаги ушли к морскому министру, думается, они не задержатся. А как известие получим, вы отправитесь с Богом. Тем паче сами поясняете, что вам упускать летнее время нельзя.
Рикорда устроил в своем доме Трескин и, подробно узнав всю историю с пленением моряков, сам предложил:
— У нас в Иркутске обитает японец Леонзаймо, которого Хвостов привез с Сахалина. Он прекрасно говорит порусски. Вот вам и подмога. А кроме него еще есть рыбаки-японцы, которые потерпели крушение у Камчатки.
Губернатор до этого долго присматривался к своему постояльцу, приметил как Рикорд с утра до вечера не находит себе места, то и дело закуривает трубку, в раздумье расхаживает по комнате.
Однажды утром Рикорд открыл ему свои планы:
— Мне, ваше превосходительство, милейший Николай Иванович, надлежит инструкцию Адмиралтейства исполнять, летом завершить опись Курил.
Трескин сразу разгадал нехитрый план моряка, но вида не подал:
— Вот и прекрасно, заодно сможете проведать и о своих товарищах. Только на все это надобно разрешение из столицы. Вояж-то требует немало расходов, а Пестель лишних денег не имеет.
И все же в Иркутске все надеялись на благоприятный ответ из Петербурга. Рикорд, не теряя времени, поближе познакомился с Леонзаймо, начал учить с ним японский язык, похвалил его Трескину:
— А малый-то расторопный.
Трескин, разглаживая усы, ухмыльнулся.
— Верно заметили, только он больно прыткий, дважды пытался от нас сбежать, но каждый раз его тунгусы ловили. Так что имейте в виду, в нем изворотливости и коварства немало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Шлюпка пристала как раз напротив крепости. На берегу уже нетерпеливо вышагивал знакомый оягода с двумя чиновниками. Он низко поклонился и просил немного подождать. В крепости, мол, не все готово к торжественному приему.
Головнин ответил непринужденно:
— Поспешать некуда, мы покуда шлюпку вытащим, чтобы волной не подбило.
Матросы вынули из шлюпки три стула и подарки для японцев. Васильева Головнин оставил у шлюпки:
— Присматривай, мало ли что, дашь знать на шлюп. Утро стояло безоблачное, вдали через пролив просматривались горные цепи острова Мацмай.
— Торговлю на Мацмае ведут ваши купцы с другими островами? — поинтересовался он у исправника.
Тот как-то странно пригнул голову, неохотно пробормотал что-то себе под нос и, приглашая гостей, протянул обе руки в сторону крепости…
Войдя в ворота, Головнин изумился. Относительно небольшая площадка. С правой стороны вдоль ограды сидели на корточках три-четыре сотни вооруженных солдат. Центральную палатку окружали со всех сторон не одна сотня курильцев с луками.
«Когда они успели собрать столько войска?» — невольно подумал Головнин, а Мур, нервно передернув плечами, пробормотал вполголоса:
— Не по душе мне, Василий Михалыч, такое скопление японцев.
Исправник семенил впереди, указывая дорогу в палатку, а сзади шагали два чиновника.
Против входа на стуле с важным видом сидел главный начальник в богатом шелковом платье, в воинских доспехах и двумя саблями за кушаком.
За спиной главаря на полу сидели три оруженосца, с копьями, ружьями и шлемами. Рядом с ним, на стуле пониже, сидел второй начальник. Офицеры сели на принесенные стулья, а матросы устроились сзади на низенькой скамеечке.
После взаимных приветствий гостей для начала угощали чаем, принесли трубки и табак, начали неторопливо расспрашивать о чинах и именах. «Знакомо ли морякам имя Резанова, есть ли у русских суда, подобные шлюпу?»
— Много есть, — не без гордости оповестил Головнин, — в Охотске, Камчатке, Америке.
Японцы цокали от удивления языками, рассматривали привезенную Головниным карту всего света, ножи, безделушки, пиастры.
Мур как-то невзначай выглянул в дверь и прошептал за спиной:
— Солдатам на площади раздают сабли.
«Пустое, — подумал Головнин, — Мур что-то путает». Но тут же Головнина насторожило — младший начальник вдруг вышел из палатки и, вернувшись, что-то прошептал главарю. Тот встал и хотел уйти. Головнин и гости тоже поднялись, намереваясь уйти, но главарь их успокоил, сам уселся на место и велел подавать обед.
Моряков угощали рисовой кашей, рыбой с причудливым соусом, зеленью и пряностями, другими вкусными блюдами и как обычно саке.
Главарь между тем снова порывался выйти, но, увидев, что гости привстали, начал что-то тихо говорить, не поднимая головы.
Алексей перевел:
— Он говорит, что не может снабдить нас ничем без повеления мацмайского губернатора, — Алексей испуганно взглянул на Головнина, — а пока пришлет ответ губернатор, начальник хочет оставить в крепости одного аманата — заложника.
«Эк куда гнет, скотина», — привстал Головнин.
— Передай ему. Ответ губернатора через месяц вернется, мне уходить нынче надобно в море. Никаких офицеров оставлять у него не стану.
Головнин повернулся, чтобы уйти, но японец вскочил, схватился за саблю и, жестикулируя свободной рукой, начал что-то кричать, повторяя слова: «Резонато! Николаи Сандреич!» Потом неожиданно провел рукой по брюху сверху вниз.
«Это он Резанова и Хвостова поносит», — пронеслось в голове у Головнина, а растерявшийся Алексей быстро переводил:
— Начальник сказал, что если хоть одного из нас выпустит из крепости, то ему самому брюхо разрежут.
— Мигом на шлюпку! — крикнул Головнин. Отшвырнув стул, он выхватил шпагу и, размахивая ею, бросился к выходу. Следом за ним побежали остальные.
Японцы в палатке сначала опешили, а потом схватили скамейки и начали бросать под ноги убегавшим.
На дворе толпа солдат вначале тоже расступилась, но едва моряки подбежали к воротам, под ноги к ним полетели поленья дров, копья. Сзади грянул ружейный залп. У Хлебникова свалилась шляпа…
— Вперед! — раздался властный голос командира. Он мельком оглянулся. — «Так и есть, Мура и Алексея схватили» — и бросился к спасительной воде. Но что за наваждение!
За три часа, пока их не было, океан отступил. Мощный отлив оставил шлюпку плотно сидящей в гальке саженей на пять от воды и никакими силами ее не сдвинуть с места.
Командир «Дианы» с яростью ударил кулаком по планширю. «Так! Рок привел меня к предназначенному мне концу; последнего средства избавиться мы лишились; погибель наша неизбежна!»
Сотни вооруженных солдат кричали, размахивая саблями, копьями, палками, сжимая кольцо вокруг пятерых моряков. Головнин бросил шпагу. «Сопротивляться бесполезно»…
Десяток рук схватили их и потащили, избивая, в крепость, один из солдат взмахнул железной палкой и несколько раз ударил командира по плечу…
В крепости первым делом их «поставили на колени и начали вязать веревками, в палец толщины, самым ужасным образом, а потом еще таким же образом связали тоненькими веревочками, гораздо мучительнее. Японцы в этом деле весьма искусны».
Затем поволокли всех вместе в дальний лес. Взобравшись на крутой обрыв, Хлебников, оглянувшись, вдруг увидел шлюп.
— Василий Михалыч! — долетел его охрипший голос. Гляньте последний раз на нашу «Диану»!
«Боже мой, — думал я, — что значат эти слова? Взгляните в последний раз на Россию; взгляните в последний раз на Европу! Так. Мы теперь люди другого света. Не мы умерли, но для нас все умерло. Никогда ничего не услышим, никогда ничего не узнаем, что делается в нашем отечестве, что делается в Европе и во всем мире».
Через две версты вдали загрохотали пушечные выстрелы. «Диана», прощаясь, салютовала своему командиру…
Пленников безжалостно подгоняли. У них опухли руки, ноги, лица, из носа и рта пошла кровь. Головнин уже хотел покончить с собой, бросившись в реку, но потерял сознание…
Темной ночью русских моряков привели на берег пролива, привязали каждого к доске, уложили на дно лодки и перевезли через пролив на остров Мацмай. Лодки затем потянули за веревки вдоль побережья к югу и где-то у перевала выгрузили пленников на берег. Начался утомительный переход через горные вершины, перевалы, лесные чащи, крутые каменистые склоны, глубокие ущелья.
Спустя десять дней пленникам впервые развязали руки, и они «в первый раз ели собственными своими руками».
Глядя виновато на спутников, командир признавал правоту матросов, изредка, вполголоса упрекавших его за плен, и в то же время он ощущал сочувствие офицеров. «Великодушные поступки Мура и Хлебникова при сем случае еще более терзали дух мой: они не только не упрекали меня в моей неосторожной доверенности к японцам, ввергнувшей их в погибель, но даже старались успокаивать меня и защищать, когда некоторые из матросов начинали роптать, приписывая гибель свою моей оплошности».
…Больше тысячи верст под конвоем прошагали тернистым путем россияне. За долгий путь командир «Дианы» не раз вспоминал случившееся, размышлял, подбадривал товарищей. Временами разное лезло в голову, но он не терял теперь присутствия духа. «Мысль о вечном заключении ужасала меня в тысячу раз более, нежели самая смерть. Но как человек и в дверях самой гибели не лишается надежды, то и мы утешали себя мечтою, не представится ли нам когда-нибудь случай уйти».
Когда невольникам развязали руки, Головнин не изменил своей натуре. Он начал вязать дневниковую летопись из ниток. Из рукавов и полы сюртука он выдергивал белые и черные нитки и связывал их в единую цепочку узелками. Мрачные события запоминались черными узелками. Их было больше. Редкие мгновения радости отмечались белыми…
По пути удивляло дружелюбное отношение простых японцев в деревнях. На ходу они совали пленникам лепешки и пироги, на редких привалах потчевали родниковой водой и даже приносили тайком сакэ…
Спустя два месяца после захвата пленников поместили в специально построенную для них тюрьму в городе Хакодате. Они «увидели большой, почти совсем темный сарай, в котором стояли клетки, сделанные из толстых брусьев, совершенно подобные клеткам птичьим, кроме величины; притом темнота не позволяла обозреть их вдруг». Головнина посадили в отдельную клетку. Потянулись томительные месяцы неволи. К заключенным приставили разбитного японца Кумаджеро, которого следовало обучать русскому языку, как переводчика, а через неделю начались допросы у градоначальника. Дотошный чиновник выпытывал у каждого моряка всю подноготную, начиная с отца и матери… Иногда они удивлялись: почему вы служите на одном корабле, будучи из разных городов?
— Мы служим не своим городам, а всему отечеству, — не без гордости отвечали россияне.
На втором допросе десятки раз спрашивали о Резанове и Хвостове. В третий раз градоначальник вынул из-за пазухи несколько бумаг. Одну из них он передал через чиновника и предложил прочитать. Взглянув на листок, моряки встрепенулись, а Мур «упав на колени и приложив письмо к лицу, горько плакал».
И немудрено. Это была первая весточка с воли, с борта родной «Дианы». «Боже мой! — писали друзья. — Доставят ли вам сии строки и живы ли вы? Сначала общим мнением всех оставшихся на шлюпе офицеров, утверждено было принимать миролюбивые средства для вашего освобождения; но в самую сию секунду ядра с крепости пролетели мимо ушей наших на дальнее расстояние через шлюп, отчего я решился произвести и наш огонь. Что делать? Какие предпринять средства? Малость наших ядер сделала мало впечатления на город; глубина не позволяла подойти ближе к берегу; малочисленность наша не позволяет высадить десант, и так, извещая вас о сем, мы предприняли последнее средство: поспешить в Охотск, а там, если умножат наши силы, то возвратимся и не оставим здешних берегов, пока не освободим вас или положим жизнь свою за вас, почтенный начальник, и за вас, почтенные друзья. Если японцы позволят вам отвечать, то предписывай, почтенный Василий Михайлович, как начальник; мы все сделаем на шлюпе; все до одного человека готовы жизнь свою положить за вас. Июля 11 дня 1811 года.
Жизнью преданный Петр Рикорд.
Жизнью преданный Илья Рудаков. и проч. и проч. »…
В петровском Уставе Морском предусмотрена замена командира корабля в плавании, ежели он убит в бою, не дай Бог помрет или ранен тяжело и не в силах управлять кораблем. На «Диане» произошел редкий случай. При живом и здравствующем капитане, находящемся от своего родного корабля всего в пяти-десяти кабельтовых, в командование шлюпом вступил его боевой заместитель Петр Рикорд.
Покидая коварную бухту у Кунашира, моряки по праву окрестили ее навечно заливом Измены.
Первым встретил Рикорда в Охотске его и Головнина старинный приятель, командир порта, капитан 2 ранга Михаил Миницкий. Дружба тянулась нитями издалека, из стен Итальянского дворца в Кронштадте, с кадетских времен.
В первый же день, выслушав горестную историю и видя настойчивость товарища, Миницкий коротко сказал:
— Пиши рапорт на меня.
Командир порта сел рядом и, заглядывая в писанину Рикорда, не откладывая дела, строчил донесение Иркутскому губернатору Николаю Трескину.
Из рапорта капитан-лейтенанта П. Рикорда начальнику Охотского порта: «11-го числа в 8 часов поутру по обещанию своему наш командующий вместе с мичманом Муром и штурманом Хлебниковым на 4-х весельном яле поехали в город. На морском берегу встретили их японские чиновники и после продолжительной по азиатскому манеру церемонии мы увидели в зрительную трубу их шествие в городские ворота в сопровождении великого числа людей и японских чиновников.
Возможно ли было предузнать, что мы их видим в последний раз? Насильственные в глазах наших совершившияся японцами поступки не оставили ни малейшего сомнения к утверждению печальной истины, что начальник наш, вместе с гг. офицерами и 4-ю человеками матрозов, силою в их селении задержаны.
После такого яснаго со стороны японцев неприятельскаго к нам расположения я не предвидел никаких возможных средств к проведыванию об настоящей участи наших нещастных ими захваченных, поступить же силою — разорить только ничего незначущее в разсуждении нашей потери селение, а через те жизнь наших нещастных подвергнется явной величайшей опасности».
Наутро донесение командира порта отправилось в далекий Иркутск, а друзья коротали время за чаркой, прислушиваясь к порывам осеннего ветра, бросавшего пригоршни воды в окно.
— Теперь вся надежда на Петербург, — вздыхал Рикорд, не переставал размышлять о случившемся. Днями он находился на шлюпе, начали разгружать судно, готовить к зимней стоянке, вечерами сходил на берег, гостил у Миницкого.
— Образуется, брат, не тревожься, — успокаивал товарища командир порта. — В Петербурге, чаю, Сарычев в сих делах не новичок, он волокитить не станет.
— Добро бы так, — не успокаивался Рикорд, — а ежели чиновники в губернии проспят? А ну как бумаге ход не Дадут?
Спустя две недели, убедившись, что шлюп готов к зимней стоянке, неугомонный Рикорд объявил Миницкому.
— Вот что, Михаил Иваныч, дай-ка мне лошадку, ежели сможешь, какого проводника. Отправлюсь-ка я в Иркутск, а оттуда, быть может, и в Петербург. Вся судьба Василия Михайловича и других людей на моей совести. Кто еще об них станет печтись?
Миницкий особенно не отговаривал, но засомневался:
— Ты-то в жизни верхом на жеребце скакал? Нет. А сие, братец, не на собаках ездить, набьешь задницу, света не взвидишь.
— Еще что, — смеялся Рикорд, — ради товарищей своих такую малость не стерпеть.
В распутицу, за тысячи верст поскакал верхом на лошади неуемный моряк наладить выручку пленников.
По лесным просекам, горным тропинкам, перевалам, переправам, неухоженным дорогам трясся в седле Петр Рикорд.
О них, истерзанных российских трактах, метко заметил поэт:
Бог метелей, бог ухабов
Бог мучительных дорог,
Станций — тараканьих штабов
Вот он, вот он русский бог.
Какие же испытания выпали Рикорду, который делился впечатлениями о поездке: «… сия сухопутная кампания была для меня самая труднейшая из всех совершенных мною; вертикальная тряска верховой езды для моряка, привыкшего носиться по плавным морским волнам, мучительнее всего на свете! Имея в виду поспешность, я иногда отваживался проезжать две большие в сутки станции, по 45 верст каждая; но тогда уже не оставалось во мне ни одного сустава без величайшего расслабления; самые даже челюсти отказывались исполнять свою должность».
Иркутск встретил Рикорда сибирским морозцем, а гражданский губернатор Николай Трескин и вовсе охладил пыл капитан-лейтенанта.
— При всем моем расположении к вам и участию в судьбе ваших друзей-моряков, во-первых, до Петербурга вы на перекладных не менее трех месяцев добираться будете, а подорожную я вам не могу выдать без ведома генерал-губернатора.
Но Трескин говорил искренне. Он в Иркутске был в подчинении у генерал-губернатора Сибири Ивана Пестеля, а тот, узнав в чем дело, рассудил по-своему.
— Вам, господин капитан-лейтенант, надобно быть здесь, ближе к морю. Бумаги ушли к морскому министру, думается, они не задержатся. А как известие получим, вы отправитесь с Богом. Тем паче сами поясняете, что вам упускать летнее время нельзя.
Рикорда устроил в своем доме Трескин и, подробно узнав всю историю с пленением моряков, сам предложил:
— У нас в Иркутске обитает японец Леонзаймо, которого Хвостов привез с Сахалина. Он прекрасно говорит порусски. Вот вам и подмога. А кроме него еще есть рыбаки-японцы, которые потерпели крушение у Камчатки.
Губернатор до этого долго присматривался к своему постояльцу, приметил как Рикорд с утра до вечера не находит себе места, то и дело закуривает трубку, в раздумье расхаживает по комнате.
Однажды утром Рикорд открыл ему свои планы:
— Мне, ваше превосходительство, милейший Николай Иванович, надлежит инструкцию Адмиралтейства исполнять, летом завершить опись Курил.
Трескин сразу разгадал нехитрый план моряка, но вида не подал:
— Вот и прекрасно, заодно сможете проведать и о своих товарищах. Только на все это надобно разрешение из столицы. Вояж-то требует немало расходов, а Пестель лишних денег не имеет.
И все же в Иркутске все надеялись на благоприятный ответ из Петербурга. Рикорд, не теряя времени, поближе познакомился с Леонзаймо, начал учить с ним японский язык, похвалил его Трескину:
— А малый-то расторопный.
Трескин, разглаживая усы, ухмыльнулся.
— Верно заметили, только он больно прыткий, дважды пытался от нас сбежать, но каждый раз его тунгусы ловили. Так что имейте в виду, в нем изворотливости и коварства немало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54